Читать книгу: «Эмма Браун», страница 3

– Тогда я был ребенком, а детям надлежит слушаться родителей. Теперь же я мужчина и должен следовать своим убеждениям, хотя охотно признаю, что мисс Кук приятная особа.

– Когда станешь главой собственной семьи, – произнесла миссис Корнхилл ледяным тоном, – то волен будешь ниспровергать правила общественного уклада, хоть я и молюсь, чтобы ты нашел себе жену, которая сумеет тебя вразумить.

– Вам придется попросить мисс Кук присоединиться к нам за завтраком в воскресенье. – Манера обращения молодого человека не уступала в заносчивости тону его матери. – Вряд ли столь мизерная уступка опрокинет общественный уклад.

Об этой беседе никогда не упоминали, и это немало меня удивило, но довольно скоро миссис Корнхилл сказала, что дети уже достаточно подросли, чтобы обедать с родителями по воскресным дням, и мне можно сидеть за столом вместе с ними.

Я полагала, что Корнхиллы ничем не хуже большинства представителей их сословия. Они верили, что высокое положение в обществе и принадлежность к избранному кругу ниспосланы им Господом из благоразумного расчета. Людей неимущих они считали всего лишь рабочим скотом, чье единственное назначение – служить на пользу хозяевам. Во всех других отношениях беднота не заслуживала их внимания. Меня же, в свою очередь, учили не судить господ, но видеть в них порождение системы общественного устройства: людей, что живут в собственном мире и не знают другого. Однако Финч Корнхилл стал представляться мне человеком иного склада. После долгих месяцев одиночества у меня будто отнялся язык, и в воскресенье я не решилась принять участие в разговоре, но с удовольствием слушала, как молодой мистер Корнхилл рассуждает о незнакомых мне сторонах жизни, к которым его родители не проявляли ни малейшего интереса.

Он говорил о детском труде на фабриках и копях и о тех несчастных, кого продают в рабство в колониях. Когда он описывал этих отверженных, дети слушали как зачарованные, оскорбленная миссис Корнхилл пришла в негодование, а ее усатый супруг, казалось, немало смутился, оттого что обычный разговор за обедом принял вдруг столь неожиданное направление. Мне же хотелось рукоплескать. «Браво!» – вскричала я мысленно. В этой обители самодовольства завелся бунтарь.

После обеда, к великому неудовольствию своей матери, Финч Корнхилл пригласил меня прогуляться по саду.

– Айза должна заниматься детьми, – предупредила миссис Корнхилл.

– Непременно, – пообещал сын. – Я так редко вижусь с младшими братом и сестрой, так что они будут нас сопровождать, заменят дуэний.

Дети, проникшись важностью новой роли, держались на удивление тихо и робко.

– Я должен перед вами извиниться, – произнес молодой человек. – Простите, если показался грубым.

– Мистер Корнхилл, вы не показались мне грубым, а вели себя грубо. В том скромном кругу общества, к которому принадлежу я, обращение, подобное вашему, считается неучтивым.

Он остановился и окинул меня испытующим удивленным взглядом.

– Если мне, как вы заметили, недостает вежливости, то вам, возможно, не хватает скромности.

Однако открытие это, похоже, скорее обрадовало его, нежели рассердило.

– Вы бы хотели, чтобы я смиренно преклонила колени и присела в реверансе, сэр? – произнесла я, с усмешкой подчеркнув последнее слово.

– Очень хотел бы, – отозвался он с неожиданным смешком. – Ведь тогда я смог бы смотреть на вас сверху вниз. Вы слишком высокая, чтобы быть смиренной и чтобы мужчина мог восхищенно любоваться вами, занимая самое выгодное положение.

– Странная у вас манера показывать свое восхищение, – заметила я.

– Свои колкости я приберегаю для матери, а не для вас. Увы, несмотря на фарфоровое личико, кожа у нее толстая, как у носорога.

Теперь, когда больше не боялась Финча Корнхилла и разгадала характер его матери, я смогла рассмеяться, и наградой мне была одна из его редких, но очаровательных улыбок.

– Однако должен признаться, – добавил он серьезно, – я испытывал вас. Мне казалось, что такая красивая девушка непременно должна быть тщеславной и пустой, но я рад, что ошибся. К счастью, вас больше интересует окружающий мир, нежели свое отражение в зеркале, у вас живой острый ум, вы тонко чувствующая натура. Полагаю, это я должен вам поклониться. – Что он и не преминул сделать, вызвав дружный взрыв смеха у детей, а потом, выпрямившись, спросил: – Теперь мы можем быть друзьями?

– Я не слишком высоко ценю заверения в дружбе, – сказала я в ответ. – О дружбе судят не по словам, а по делам. Посмотрим, что из этого выйдет.

– Тогда, может, мы начнем с того, что станем обращаться друг к другу как друзья? Вы должны звать меня по имени – Финч.

– О, это нарушит вековой общественный уклад, – возразила я.

– Вот и хорошо. Давайте сломаем его! Мы с вами объявим войну притворству и высокомерию.

Довольно скоро я прониклась уважением к старшему сыну семейства, чья приверженность высоким идеалам вызывала тревогу и недоумение у тех, кто воспитывал его, желая видеть в нем свое подобие; к юноше, чьи скупые улыбки и редкие вспышки веселья напоминали сияние солнца в холодном суровом краю. Я каждый раз с нетерпением ждала следующего воскресного обеда. Как-то раз после подобной семейной трапезы молодой Корнхилл улучил минуту, чтобы сказать мне несколько слов наедине:

– Меня беспокоит, что вам здесь очень одиноко.

– Уже не так, как раньше: теперь я живу в ожидании воскресенья, – возразила я.

– Меня огорчает, что вам приходится тратить все свое время на двух избалованных недорослей, чтобы заработать себе на жизнь.

– Ну, это не самая скверная компания, – улыбнулась я.

Он рассмеялся:

– Но можно было бы найти и получше. Я слишком редко бываю здесь, чтобы помочь вам, но мне кажется, есть способ оставить вас в приятном обществе.

С этими словами он сунул мне в руки связку книг. Я перевернула ее, чтобы взглянуть на корешки переплетов и увидеть имена тех, кому предстояло разделить со мной заключение: Байрон ², Кэмпбелл ³, Вордсворт ⁴. Должно быть, люди доблестные, подумалось мне. Тогда я не представляла себе, какая дружба завяжется в тишине комнаты, какие путешествия мы совершим, какие философские загадки разгадаем, каким романтическим фантазиям будем предаваться.

Так началось для меня истинное образование, а с ним и более близкое знакомство с моим благодетелем. Его тонкий ум я оценила, прочитав Босуэлла ⁵, Юма ⁶ и Мура ⁷. В его сердце заглянула благодаря Шекспиру, Мильтону ⁸ и Поупу ⁹, но прямой путь к нему мне указала записка от Финча, обнаруженная мною однажды между страницами томика Голдсмита ¹⁰: «Я завидую этому гению, ибо знаю, как он вам понравится». С немалой дерзостью я вернула книгу, вложив в нее собственное послание: «Отправитель мне нравится даже больше, ибо вместе с плодами гения он посылает мне и сердечную доброту».

С тех пор записка вкладывалась в каждую новую книгу. Моя блеклая, пустая жизнь наполнилась радостью дружбы, не хватало лишь этого драгоценного дара, явленного во плоти. Странно, но приятно было вскоре обнаружить, что я скучаю по серьезному молодому человеку почти так же, как по родителям. Жизнь моя проходила в борьбе за существование, о романтической любви я не помышляла, а будущее свое видела лишь в полезных трудах и заботах, но в тех редких случаях, когда мы с Финчем стояли близко друг к другу, в душе моей поднималась буря самых противоречивых чувств. В его обществе я испытывала слабость, но вместе с тем наша с ним духовная связь придавала мне невероятную силу. Мне казалось, что рядом с таким человеком я могла бы употребить все усилия, чтобы изменить этот мир к лучшему. В нем не было и тени притворства или глупости. Я знала, что он не стал бы тратить на меня время, будь я ему безразлична.

Однажды я с удивлением нашла в его посылке с книгами Библию. Финч не мог не знать, что мне хорошо знакомо ее содержание. Раскрыв книгу, я обнаружила новое признание. Священное Писание Финч сопроводил несколькими строками, написанными от руки: «На этой священной книге я клянусь, что вся моя любовь принадлежит лишь вам одной, и так будет всегда». Нет нужды описывать чувства, которые я испытала. Те, кто изведал счастье разделенной любви, вспомнят и свет, озаряющий самые потаенные уголки души, и величайшее смятение, что почти вытесняет изумление, и мечты о добродетелях и достоинствах, которые служат опорой новым поколениям. Что же до тех, кто еще не сподобился благословения Божия и не познал этой великой радости, я не стану принижать ее в их глазах своим описанием. Я лишь желаю им испытать ее в действительности, и как можно скорее. Да, я почувствовала радость, и еще облегчение, и благодарность, но вскоре овладела собой и вернулась к работе. Ни в восторженных восхвалениях, ни в слезливых заверениях в любви я не нуждалась. Финч предложил мне самого себя, ни больше ни меньше. А поскольку сердцем моим он уже завладел, я не видела препятствий к тому, чтобы мы соединились навеки.

О как бесхитростна и наивна юность! Моему возлюбленному едва исполнилось восемнадцать. Он не мог рассчитывать на достаточный доход, пока не достигнет двадцати одного года. Финч предостерег меня (без всякой на то надобности), что родители его никогда не одобрят наш союз. В своих честолюбивых помыслах они желали для сына брака, который принес бы ему и высокое положение в обществе, и денежную выгоду. Они скорее предпочли бы видеть старшего сына мертвым, нежели женатым на дочери бедного портного.

Финч поклялся сделать все возможное, чтобы помешать осуществлению матримониальных планов матери, пока он не обретет независимость. А до тех пор мы условились не говорить о своих чувствах и по возможности не обнаруживать их, чтобы не возбудить подозрений. Однако полностью скрыть радость, что поселилась в моей душе и помогла выдержать множество испытаний в этом доме, среди людей легковесных и пустых, было невозможно. Мы даже находили удовольствие, храня свой секрет во время церемонных встреч, только раз в месяц, не чаще, позволяли себе «случайно» столкнуться. И тогда в наших разговорах о книгах или иных предметах прорывалась страсть, однако источником ее была страсть другая, тайная, которой мы никогда не показывали.

В тот день, когда Финч поцеловал меня, я была в саду с детьми: сажала луковицы весенних цветов. За этим занятием мои воспитанники перемазались землей, и я отправила их умыться перед обедом, решив закончить работу сама. После их ухода я воспользовалась благодатными минутами одиночества, закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам. Я думала о Финче (впрочем, оставаясь одна, я редко думала о чем-то другом), когда он приблизился, тихо опустился на траву и поцеловал меня. Это было всего лишь прикосновение, не более, но за всю свою жизнь я ни разу не испытала большего блаженства. Наш поцелуй был кратким. Я открыла глаза, и мы рассмеялись – и над его дерзостью, и над моим удивлением, – затем он сжал на мгновение мою руку и вошел в дом.

– Финч поцеловал Айзу, – с важностью объявила Дороти за обедом.

В наступившей тишине боязливые шаги слуг, разносивших блюда, показались оглушительными. Миссис Корнхилл словно окаменела, но глаза ее, устремленные на меня, горели бешеным гневом.

– Не дразнись, Дот, – мягко произнес Финч. – Возможно, не все находят твои шутки смешными, и, уверен, мисс Кук говорила тебе, что лгать нехорошо.

– Я не лгу! – Сознание собственной правоты заставило девочку возвысить голос до пронзительного крика. – Я все видела. Айза отослала нас умываться, но я забыла куклу и вернулась. Айза сидела на траве, с закрытыми глазами.

Я думала, что поднимется страшный скандал, и не сомневалась, что заслужила его, но миссис Корнхилл оставалась на удивление вежливой. Богатые не считают нужным показывать гнев, поскольку сознают свою власть и знают, как ею воспользоваться. Хозяйка дома отрезала кусочек мяса и, сделав глоток вина, непринужденно заметила самым любезным тоном:

– Полагаю, Финч, возможно, мисс Кук не та, кому следует учить Дороти честности.

Вы легко можете вообразить, какая пытка последовала за этим. Разумеется, я не могла проглотить ни кусочка, но вынуждена была оставаться за столом и притворяться, будто ем, пока мои маленькие воспитанники не сводили с меня круглых глаз, полных жгучего любопытства. После обеда мне пришлось повести их на воскресную прогулку. Когда мы вернулись, Финча и след простыл. Миссис Корнхилл, уже дожидавшаяся нас, жестом приказала мне пройти в ее гостиную. Там она смерила меня пристальным взглядом и повернулась ко мне спиной, а я попыталась сосредоточить свое внимание на прелестной комнате со стенами цвета устриц, бледно-золотистыми шторами и высокими зеркалами, которые, подобно прозрачным вазам, вмещали в себя охапки зелени и струи воды из сада.

– Сын, – заговорила она сдержанно, – поведал мне о своем расположении к вам.

Я опустила голову и промолчала. При мысли, что Финч осмелился ей противостоять, меня охватила великая радость, но и страх одновременно.

– Вы, конечно, понимаете, что это просто нелепо, – продолжила хозяйка с усмешкой и повернулась ко мне. На что вы, дочь портного, рассчитываете? Подобные вещи случаются в дешевых романах, но в жизни никогда.

Я, стараясь не смотреть на нее, взглянула на быструю реку и безмятежный сад, залитый медовым вечерним светом, где меня впервые поцеловали. Буду думать о нем, решила я, и ни за что не поддамся желанию защититься, иначе миссис Корнхилл заманит меня в ловушку и вырвет опрометчивое признание, но после ее слов, что Финч, вопреки воле родителей, намерен жениться на мне, меня бросило в дрожь. Не знаю почему, но сдержанность этой женщины заставила меня почувствовать всю силу ее враждебности гораздо острее, чем если бы она повысила голос. Она прошлась по комнате, остановилась и оглядела меня. Ее невысказанное суждение о моем простом рабочем платье показалось куда унизительнее, чем любое прозвучавшее оскорбление. И неважно, что это платье было скроено отцом с великой гордостью и сшито лучше всех ее пышных нарядов: взгляд миссис Корнхилл отметил его простоту, глубоко чуждую и этой богатой гостиной, и ее обществу, что ранило меня так больно, словно с меня сорвали одежду.

– Вам что, нечего сказать? – спросила она наконец.

– Нет, мэм.

Теперь я знала, как она сильна, и пришла в такой ужас, что едва могла говорить. Утешало лишь то, что в самом скором времени меня наверняка уволят, и тогда мучения мои закончатся. Я буду помогать родителям в мастерской, пока Финч не достигнет положения, которое позволит ему жениться на мне.

– Полно, мисс Кук! – Она коротко рассмеялась, отчего я испуганно вздрогнула. – Что за вид? Я вас ни в чем не виню, поскольку и не рассчитывала найти здравомыслие в девице вашего сословия. А вот мой сын обладает таким преимуществом, а потому должен нести ответственность за эту глупость. И его, – прибавила она насмешливым, почти игривым тоном, – надобно защитить.

Я присела в реверансе, но так сильно дрожала, что едва не упала.

– Я немедленно покину Хаппен-Хит.

– С чего это вдруг? – вопросила она резко. – Поступить так – значит, к одному безрассудству прибавить другое. Я не потерплю, чтобы вы доставили мне еще одно неудобство в придачу к первому. Вы останетесь в этом доме, пока не покажете себя серьезной молодой женщиной, от которой не приходится ждать неожиданностей.

– Хорошо, мэм, – согласилась я, хотя втайне поклялась, что напишу родителям и попрошу разрешения вернуться домой. В эту минуту тоска по дому и близким казалась мне почти нестерпимой.

– А с Финчем вы больше не увидитесь. – Должно быть, что-то в моих глазах вспыхнуло такое, отчего миссис Корнхилл издевательски рассмеялась. – Как ни печально, из-за этого злополучного происшествия в ближайшие несколько лет мы редко будем видеть моего мальчика. Финчу придется оставить университет. Мы с мистером Корнхиллом рассудили, что здесь он слишком подвержен влиянию вольнодумных идей. Мистер Корнхилл любезно согласился приобрести для него офицерский патент.

– Патент? – Мне казалось, я поняла, но предпочла бы ошибиться.

– Он поступит на военную службу. Жаль, что мы не приняли меры раньше. Мистер Корнхилл, как человек военный, настаивал, но я позволила себе склониться на сторону сына.

– Надолго? – выдавила я с трудом.

– Не думаю, что вас это касается. Естественно, мы надеемся, что он навсегда изберет военную карьеру, но в любом случае служба продлится семь лет.

Разочарованием было обнаружить, что власть любви ничто в сравнении с властью богатства и времени. Глаза мои наполнились слезами и, сама того не желая, я с мольбой подняла их на свою хозяйку. Взгляд, который я встретила, тотчас заставил меня забыть о мольбах: это было ничем не прикрытое торжество.

– Мистер Корнхилл высказал пожелание, чтобы мой сын служил за границей, и мы оба с этим согласились. У Финча натура беспокойная и, как ни печально, романтичная. Лучше будет, если он выбросит все это из головы прежде, чем окончательно остепенится и женится. – При этих словах по губам ее скользнула нежная улыбка, но почти тотчас лицо приняло прежнее жесткое выражение. – Не воображайте, будто с вами обошлись несправедливо. Вы думаете, что у вас отняли счастье. На самом же деле я оберегаю вас от разочарования и унижения. Лишь пыл юношеских желаний равняет моего сына с вами. В самом скором времени он начал бы презирать вас за то, что вы просто есть – обыкновенное создание из плоти и крови, тогда как он человек знатного происхождения и возвышенного ума. А теперь ступайте. Мы потеряли полдня из-за этой ерунды. Вернитесь, пожалуйста, к детям и их молитвам. Я не хочу, чтобы они стали такими же глупцами, как их брат.

Я побрела наверх, в каморку, где меня ждали дети, охваченные чувством вины и острым любопытством: им хотелось узнать больше о буре, невольной причиной которой они стали. Я попыталась представить себе еще одну жемчужину, пришитую к подолу, но испытала лишь странное чувство, будто какое-то мелкое, но жизненно важное колесико вырвали из моего телесного механизма, оставив рану, которая почти не кровоточит, но со временем, оставленная без внимания, несомненно, окажется смертельной.

И все же я не впала в отчаяние. Узнаю, где служит Финч, решила я, и напишу ему просто и прямо, лишь для того чтобы знал: следует подчиниться воле родителей, а я буду ждать его сколько понадобится, ибо при нынешних обстоятельствах любовь, что так украшала нашу жизнь, уже невозможна. Оставалось только надеяться, что счастливая случайность все же сведет нас вместе. Ни на мгновение не убедили меня слова миссис Корнхилл в ее правоте. Я твердо верила, что в целом мире не найду другого человека, столь близкого мне по духу. Пусть я юная и беспомощная, но у меня достанет терпения и упорства, и эти достоинства послужат мне опорой.

Как только представилась возможность, я написала длинное письмо отцу и собралась уже отнести его на почту, когда появилась миссис Корнхилл с мотком кружев и велела мне пришить их к одному из платьев Дороти. Держалась хозяйка как обычно, а заметив мое письмо, сказала, что Марта, одна из служанок, как раз отправляется в ту сторону и может его захватить. Сказать по правде, меня это даже обрадовало: чем больше работы я на себя взвалю, тем меньше времени останется на то, чтобы сетовать на судьбу или горевать об участи Финча. Вдобавок меня несколько успокоило, что миссис Корнхилл сменила гнев на милость. Возможно, она решила, что я уже достаточно наказана.

Неделю спустя мне открылся истинный замысел моей мстительной хозяйки. Ее кара оказалась куда более изощренной, коварной и жестокой, чем я могла вообразить. За столом я мягко укорила малышку Дороти за то, что та ела джем ложкой. В ответ на мое замечание девочка бросила на меня лукавый взгляд.

– Едва ли вы вправе поправлять меня, Айза, ведь вы из самых низов.

В ту минуту я была слишком потрясена, чтобы ответить, но очень скоро мне предстояло убедиться, что это не случайная выходка, но продуманный план. Миссис Корнхилл учила своих детей оскорблять и бранить меня. Эти малыши, чье воспитание было для меня единственной радостью, превратились теперь в моих мучителей. Они передразнивали мой выговор и насмехались над немодной одеждой. Когда я пыталась исправить их манеры, они издевались над моими.

Чьих рук это дело, было ясно: мать семейства и ее отпрыски вступили в тайный сговор. Невозможно поверить, что мать готова развращать своих детей из одного лишь желания покарать врага, но в каждой фразе, слетавшей с детских губ, я узнавала ее голос. Однажды я усадила Дороти к себе на колени и спросила:

– Вы всегда были мне друзьями. Отчего же теперь стараетесь ранить меня как можно больнее?

Девочка поспешно соскочила на пол и надула губы:

– Финча отослали, потому что он был вашим другом. Если мы с Фредди станем вашими друзьями, нас тоже отошлют.

Я потеряла своих единственных союзников в Хаппен-Хит. Теперь все мои горестные дни проходили в нетерпеливом ожидании писем.

Примерно неделю спустя в комнату ко мне вошла миссис Корнхилл с заученной фальшивой улыбкой на фарфоровом лице и протянула мне письмо.

– У вас такой печальный вид, дорогая. Это вас ободрит.

При виде хорошо знакомого почерка радость затуманила мой взор. Это моя сестра Салли, вторая после меня по старшинству, которая писала теперь от имени отца после моего отъезда. Ее округлый девичий почерк был полон надежд и, казалось, дышал любовью.

– Я еду домой! – объявила я хозяйке.

– Вы не хотите прежде прочитать письмо? – спросила она тихо.

Хоть я и предпочла бы насладиться радостью в одиночестве, а не в присутствии миссис Корнхилл, не в силах больше ждать, я сорвала печать с драгоценного конверта.

«Моя дорогая доченька, мы так рады, что у тебя все благополучно…»

Сердце мое замерло. Неужели отец не придал значения тому, что я написала? Мне не сразу удалось вернуться к чтению.

«Мы скучаем по твоей веселой улыбке, но узнать о твоих успехах для нас великая радость. Деньги, что ты присылаешь домой, помогают нам сводить концы с концами. Береги себя, милая. Маме, бедняжке, нездоровится, но она, как всегда, продолжает работать и заботиться о семье. Будь счастлива, девочка, и знай: мы безмерно за тебя рады. Для родителей нет большего счастья, чем знать, что их дитя хорошо устроено в жизни. Все шлют тебе сердечный привет, мы любим тебя и гордимся тобой, в особенности я, твой папа…»

Миссис Корнхилл положила руку мне на плечо.

– Вы написали домой слишком поспешно и необдуманно, дитя мое. Я знала, что вы будете сожалеть об этой маленькой ошибке. Было бы чистейшим эгоизмом огорчать ваших бедных родителей. Я подумала, что лучше будет заменить ваше послание несколькими ободряющими словами, и постаралась как можно лучше подражать вашему почерку. Ну же, глядите веселее! Разве вы не рады, что ваш папенька гордится вами?

Она тихо вышла из комнаты, оставив меня наедине с моим горем. Хотя комната моя закрывалась только на медную щеколду, которая легко поддавалась, стоило лишь взяться за нее, казалось, дверь опутали цепями и навесили тяжелый замок. Я попала в ловушку, которую сама же и расставила. Хозяйка ненавидела меня, но не желала отпускать. Слишком уж хорошо справлялась я со своими обязанностями.

Я уже упоминала, как мой отец ободрял нас в тяжелые времена, призывая подумать о тех, кому приходится много хуже. В ту минуту я не могла представить, чтобы судьба с кем-то обошлась более жестоко, чем со мной. Тогда я не была еще знакома с девочкой, известной под именем Матильда Фицгиббон.