Читать книгу: «Эмма Браун», страница 2

– Живи мы в добрые старые времена, что подошло бы нам как нельзя лучше, – ответил мистер Эллин, – вы бы просто отослали мисс Матильду в Виргинию на плантации, продали бы по сходной цене и возместили затраты.

– Матильда, как же! Да еще Фицгиббон! Маленькая лгунья! Хотела бы я знать ее настоящее имя.

– Бетти Ходж? Полл Смит? Ханна Джоунс? – предположил мистер Эллин.

– Однако же признайте, – воскликнула мисс Уилкокс, – в проницательности мне не откажешь! А все-таки странно: как бы я ни старалась – а я не щадила усилий, видит бог, – мне так и не удалось полюбить это дитя. В моем доме потакали всем ее капризам. Могу сказать с уверенностью, я принесла великую жертву, поступилась своими чувствами во имя долга и уделила этой девочке должное внимание, хотя никто бы не поверил, сколь сильна была неприязнь, которую все это время я испытывала к ней.

– Да. Охотно верю. Я это видел.

– В самом деле? Ну, это лишь доказывает, что прозорливость редко меня подводит. Однако игра ее окончена, довольно. Я еще ничего ей не говорила, но теперь…

– Вызовите ее, пока я здесь, – предложил мистер Эллин. – Ей известно об этом деле? Она посвящена в тайну? Сообщница она или лишь слепое орудие? Пригласите ее прийти.

Мисс Уилкокс позвонила, потребовала к себе Матильду Фицгиббон, и мнимая наследница вскоре явилась: с завитыми локонами, в нарядном платье с оборками и лентами – увы! – теперь уже неуместными и недозволительными.

– Стой там! – строго распорядилась мисс Уилкокс, подошла к камину и окинула девочку цепким взглядом. – Встань по ту сторону стола. Я задам тебе несколько вопросов, и твой долг – отвечать. И смотри, говори правду. Мы не потерпим лжи.

С того дня как с мисс Фицгиббон случился припадок и ее нашли в глубоком обмороке, лицо ее приобрело необычайную бледность, а вокруг глаз залегли тени. Услышав слова директрисы, она задрожала и побелела; казалось, весь ее облик выдавал сознание виновности.

– Кто ты? – потребовала ответа мисс Уилкокс. – Что ты знаешь о себе?

С губ девочки сорвалось невнятное восклицание: в этом звуке слышался и страх, и глубокое душевное потрясение, которое случается, когда давно ожидаемое бедствие наконец внезапно обрушивается на нас.

– Стой смирно и будь любезна отвечать! – продолжила мисс Уилкокс, которую никто не решился бы упрекнуть в недостатке жалости, ибо природа не наделила ее состраданием. – Как тебя зовут? Нам известно, что у тебя нет права называться Матильдой Фицгиббон.

Девочка не ответила.

– Ну же, я хочу услышать ответ. Рано или поздно ты заговоришь. Лучше бы тебе сделать это сейчас.

Строгий допрос, как видно, сильно подействовал на ту, которой его подвергли. Она стояла неподвижно, словно пораженная параличом, пыталась заговорить, но не могла произнести ни слова.

Мисс Уилкокс не впала в ярость, но тон ее сделался еще суровее и настойчивее. Она слегка повысила голос, и его резкий, грозный рокот, казалось, бил по глазам и затуманивал разум. Случившееся затронуло ее интересы, нанесло ущерб кошельку, и теперь она отстаивала свои права, слепая и глухая ко всему, кроме единственного вопроса, ее занимавшего. Что до мистера Эллина, тот, как видно, полагал себя лишь сторонним наблюдателем и безмолвно стоял возле камина.

Наконец подсудимая заговорила. Голос ее звучал чуть слышно, когда она сдавленно вскрикнула, вскинув руки ко лбу:

– О, моя голова!

Пошатнувшись, она ухватилась за дверь, но все же удержалась на ногах. Иные обвинители, пожалуй, вздрогнули бы от этого крика, пусть и приглушенного, но не мисс Уилкокс. Не будучи ни жестокой, ни свирепой, она, однако, не обладала чувствительностью, поэтому лишь перевела дыхание и сурово продолжила дознание.

Мистер Эллин отступил от камина и неторопливо пересек комнату, словно устал стоять в одной и той же позе и решил для разнообразия пройтись. Когда он повернул назад и прошел мимо преступницы, стоявшей у двери, ушей его коснулось слабое дыхание, послышался тихий шепот:

– О, мистер Эллин!

С этими словами ребенок повалился на пол. Чей-то чужой, странный голос, исходивший, впрочем, изо рта мистера Эллина, попросил мисс Уилкокс прерваться и умолкнуть. Гость поднял с пола упавшую девочку. Она выглядела обессиленной, но не лишилась чувств. Через несколько минут, цепляясь за мистера Эллина, она снова вздохнула и подняла на него глаза.

– Ну же, малышка, не бойся, – ободрил он дитя.

Приникнув к нему головой, девочка понемногу успокоилась. Ее не пришлось утешать, даже сильная дрожь унялась, стоило ребенку почувствовать в нем защитника. С великолепным спокойствием, однако же весьма решительно, мистер Эллин сказал мисс Уилкокс, что девочку следует тотчас уложить в постель.

– Больше ничего ей не говорите. Остерегитесь, или вы, сами того не желая, натворите больше бед, чем можете представить. Ее натура вовсе не сходна с вашей. Вам это, безусловно, не по вкусу, но оставьте все как есть. Мы поговорим обо всем завтра. Позвольте мне расспросить ее.

Глава 3

Чтобы вы не вообразили, будто большие особняки всего лишь фантазия, позвольте вас заверить, что я, Изабел Чалфонт, вдова из здешнего прихода, провела часть жизни в одном из них. Происхождения я невысокого, но вознеслась высоко, и, взирая вниз с вышины, нахожу разумным оспорить все высказанные мнения о высоте и положении.

Кто-то скажет, что я не достигла больших высот, ибо мое нынешнее обиталище можно отнести лишь к разряду добротных домов. Дом мой, как я уже упоминала, довольно удобный, хотя, пожалуй, коричневого здесь с избытком – слишком уж много деревянных панелей. Я бы охотно пожертвовала излишком темного ради более ярких красок, но муж всегда внушал мне, что панели изысканно-красивы, и внушение это пережило его самого.

Как вы можете убедиться, я смягчила впечатление с помощью ламп и зеркал и украсила комнаты множеством безделиц и ненужных вещиц, сделанных собственными руками. Вокруг моего дома столько цветов и вьющейся зелени, что он похож на гнездышко, а известно оно как Фокс-Клаф.

Проследуйте за мной, если вам угодно, к одному из зеркал. Заглянем вместе в это серебряное озерцо и рассмотрим внимательно молчаливое создание, что копирует каждый наш жест и малейшее движение. Какой груз несут они, образы, скрытые в складках костюма или платья, затрудняя шаг и окутывая тайной душу?

Я вижу в вас своего рода товарища. Вы любите книги. Безмолвное откровение на страницах больше вам по нраву, нежели неуемное словоизвержение из жажды выставить себя напоказ. Что же вы видите во мне? Опрятную женщину, укрытую плащом спокойствия? Женщину, что собирает в свой скромный букет и смиренную покорность, и суровую резкость? Но не судите ли вы опрометчиво, руководствуясь лишь первым впечатлением? Вовсе нет? Что ж, превосходно. Теперь мы узнали друг друга лучше. Особа, которую я представила вашему вниманию, вполне реальна. Это миссис Чалфонт. Она ведет свой рассказ. Но есть и другая, что спрятана между страницами времени и носит иное имя. И повесть ее следует по иному пути. Быть может, она некогда уверяла, будто нашла в жизни свой идеал, но потеряла его. Однако кто станет сокрушаться из-за бурного плавания, когда корабль благополучно прибыл в гавань? Той девушки уже нет. Ее место заняла женщина. Это она приветствует вас теперь, ее обнаженное сердце скромно прикрыто, надежды и ожидания приглушены из бережливости. Возможно, и вы слегка подправляете внешне свою внутреннюю суть. Многие скажут, что неистовые страсти в нас, когда минует лучшая пора юности, увядают, как тропические цветы в английском саду. Что же думаю я? Они еще напомнят о себе.

Пойдемте же теперь в мой сад. Да, я тоже садовница. Сад у меня английский. Цветы здесь блаженствуют под дождем, их белые личики озаряют мягким светом серые английские дни. Нет у меня ни щеголеватых фуксий, ни гвоздик, тоскующих по родным гималайским склонам! Мои бордюры – кайма вышитой салфетки; весной ее украшают колокольчики и примулы, летом – розы и лаванда. Здесь я поставила беседку, увитую глициниями. В этом тихом уголке правит безмятежность. Негодование спит, а сожаление давно поросло жимолостью, мхом и крошечными цветами, синие глазки которых похожи на звезды. Как же они называются? Незабудки. Вот и хорошо. Мы не забудем.

Урожденная Изабел Кук, старшая из четырех дочерей портного, я появилась на свет в городке Х. Самое раннее из моих воспоминаний – перезвон колоколов, который обрушивался на меня каскадом, пробуждая ото сна. Звонили на колокольне большой церкви возле нашего дома, и лет до пяти или шести я думала, будто церковь эта принадлежит нам, колокола звонят для нас одних, а каждое воскресенье прихожане собираются, чтобы воздать нам почести. Мы ютились в двух комнатках обветшалого строения, но любовались самыми великолепными картинами. Из нашего переулка видны были лишь ворота да шпили дома Господня, и когда по воскресным дням, умытые и чисто одетые, мы наносили визит его хозяину, он отворял для нас двери, и нам открывался величественный вид на вересковую пустошь, холмы и поля до самого Касл-Хилла. Сырой переулок служил нам местом игр (в городке нашем дни проходили в неустанных трудах, и забав было мало, разве что церковные песнопения да популярное тогда совершенно дикое развлечение – травля быка собаками), но мы не ограничивали себя его пределами и бродили вдоль канала с огромными баржами, что перевозили пассажиров и грузы в далекие края, собирали на берегу дикие цветы и ежевику. Я делила постель со своими сестрами, и не будь у меня под боком столько родственной плоти, несомненно, горевала бы, оттого что ложе мое не так уютно и покойно. Рядом дремали родители, и мы не мучились страхами по ночам, не пугались даже призрачных фигур, по которым отец кроил одежду, а те наблюдали сверху за нами, спящими. Вторая комната служила мастерской, столовой и кухней, использовалась она и для всех прочих семейных нужд. Вы, возможно, решили, что в доме царил полнейший хаос, но все содержалось в порядке. Одежда наша висела на гвоздях. У каждого было две смены платья и белья; пока одна смена стиралась, мы носили другую, и от этого правила не отступали. Излишков у нас не было, а потому не было и беспорядка. По утрам после завтрака мы выстраивались в очередь, чтобы вымыть чашки и тарелки. Стол вытирали, и отец раскраивал на нем ткань, а матушка сшивала куски. Мама всегда работала в паре с отцом, сметывала и шила, пока он кроил. Мы, дети, помогали по мере сил, но родители трудились и по ночам, когда мы спали.

Городок наш славился своими шерстяными тканями, богатые господа приезжали сюда издалека: из Манчестера, даже из Лондона, – чтобы заказать себе платье и хвастать потом метками самых известных наших портных. Увы, слишком много закройщиков соперничало в битве за заказчиков, и отцу моему, далекому от процветания, приходилось биться за кусок хлеба. Мы были бедны, но я воображала, будто богаты, и все еще думаю, что так и было. Вскормленные любовью, мы могли благоденствовать, довольствуясь малым. Позже я поняла, и даже сейчас мысль об этом причиняет мне боль, что жизнь моих родителей, в особенности матери, вовсе не была легкой и сладостной. Помню, мама часто ходила с красными глазами: не от слез, ибо жалость к себе была ей незнакома, но от долгой кропотливой работы при тусклом свете. Жизнь ее была тяжелой, но она с готовностью поступалась собственными устремлениями и замыслами ради семьи. Мне вспомнилось, как однажды мы посетили один богатый дом. Перед нашей матерью поставили тарелку с мясом, и моя маленькая сестренка сказала: «Мама не ест ничего, кроме хлеба с маслом». Родители многим пожертвовали, чтобы мы могли пойти в школу, и величайшим удовольствием для меня было читать им вслух, когда они работали, поскольку оба едва умели читать и писать.

Отец часто говорил, что всякий раз, когда почувствуем, что судьба обошлась с нами жестоко, следует подумать о тех, кому приходится куда хуже, чем нам, и возблагодарить Господа. Для него великое благословение – его ремесло, любил повторять отец, ибо Господь тоже был портным, а наши жизни – костюмы, которые он сшил для каждого из детей своих. Я вспоминаю, как скользила его рука в изношенном рукаве, направляя ножницы, и шелковая ткань под их лезвиями издавала вкрадчивый нежный звук, похожий на кошачье фырканье, когда он произносил эти слова.

«Помните, жизнь, что в мире земном видится вам несчастной и полной тягот, может оказаться исполненной величия и благодати в мире небесном. Когда внезапное несчастье приносит вам страдание, думайте о нем как о жемчужине, пришитой к подолу вашего платья». Часто, затаив обиду или разбив коленку, я сидела, разглядывала подол своего простого платьица, украшала его еще одной жемчужиной и воображала себя великолепной принцессой, самой прекрасной на свете. Выросшая в такой семье, я верила, что миром правит добро, и не ведала страха перед жизнью.

Обладай мы правом выбирать себе место в семейной иерархии, я предпочла бы свое собственное. Старшая из дочерей счастлива вдвойне, будучи второй матерью для младших своих сестер и младшей сестрой для матери, но картину эту портило одно темное пятно – убежденность, что без нее никак не обойтись, а отсюда и нежелание покидать дом. Но все же понятно было, что со временем мне придется работать и зарабатывать себе на хлеб, и я, как ни любила отчий дом, с радостью предвкушала ту пору, когда откроются передо мной неизведанные дали.

В четырнадцать лет я оставила школу и провела два счастливых года, помогая матери управляться с детьми и с шитьем. В то время мы находили невинное удовольствие, обсуждая мои виды на будущее и предаваясь пылким фантазиям, словно возможности мои были поистине безграничны. В действительности же они были довольно скудны: мне предстояло выбрать один из трех путей – работать дома с отцом, устроиться на фабрику или пойти в услужение. Мне показалось невероятной удачей, когда по воле случая я получила место няни и гувернантки. Подобную работу обыкновенно предлагают образованным девушкам из среднего сословия, но мне помогла получить это место школьная учительница, искренне ко мне привязанная.

Так я и поступила на службу в семью Корнхилл. Моим заботам поручили двоих детей шести и семи лет. Усадьба находилась более чем в пятидесяти милях от нас, но мне понравилось ее название: Хаппен-Хит, Случайная Пустошь. Я тотчас мысленно назвала ее Счастливой Пустошью ¹. В словах этих мне чудились необъятные просторы, овеянные ветрами, где все дышит чистотой и невинностью. Если мне суждено было покинуть дом, я не нашла бы другого места, название которого показалось бы мне столь сладкозвучным. И все же в день расставания я испытала жгучую боль. На почтовую станцию меня провожали всей семьей. Опечаленные, мы не в силах были говорить, дети плакали. Отец скроил для меня два серых платья, в которых я чувствовала себя совсем взрослой, что помогло мне обуздать и радостное волнение перед началом новой, зрелой жизни, и глубокую грусть от разлуки с семьей.

Вообразите, если вам угодно, молодую особу, которая никогда не выезжала за пределы своего городка и не провела ни дня вдали от тех, кто дал ей жизнь, зажатой между незнакомцами в открытом экипаже в сгущающихся сумерках. Скоро родные окрестности остались позади: казалось, унеслись прочь, словно вылетевшие из-под колес камешки. Дождь и ветер растрепали мне волосы, тщательно подкрученные локоны развились и повисли мокрыми прядями. Незнакомые деревушки появлялись и исчезали, неведомые попутчики выходили и подсаживались. Должно быть, до взрослой женщины мне еще далеко, думала я, пугливо прячась от чужих взглядов и гадая, как быть, если никто меня не встретит. Признаюсь, я позволила милосердной тени скрыть несколько пролитых слезинок.

К своему великому облегчению, на станции я увидела джентльмена, который держал дощечку с моим именем, а возле него нетерпеливо приплясывали двое детей. Я с должным почтением приветствовала мистера Корнхилла, но джентльмен сообщил, что он всего лишь кучер, Том. В экипаже дети шепотом назвали свои имена – Дороти и Фредди – и тотчас забросали меня вопросами. Не могу передать, как утешила меня болтовня этих милых созданий.

Карета въехала в устрашающего вида ворота. По-деревенски ясная молодая луна разгоняла темноту. Кроны деревьев мягко рассеивали ее свет, пока лошадь одолевала крутой подъем: мне еще не приходилось слышать, что бывают такие длинные подъездные дороги. Дальше путь шел по ровной местности. Послышался стремительный шум, плеск, и я выглянула из окна: мы выехали на мост. Внизу под нами, прекрасная в лунном свете, бежала река. Впереди виднелся дом, в девяти его высоких окнах отражались луна и деревья. Усадьба показалась мне дворцом, и, неловко выбираясь из экипажа, я думала только о своих мокрых волосах, невзрачной одежде и скудном багаже. Мы поднялись на крыльцо, где стояли вазы с зелеными растениями, широкие ветви которых походили на веера, а пол, сложенный из черных и белых мраморных плит, напоминал шахматную доску, оттуда прошли в холл, как мне представилось, величиной с особняк. Здесь ярко горел камин. Только представьте себе! Камин в холле! По бледно-серым стенам тянулись лепные гирлянды фруктов и цветов, раскрашенные так искусно, что выглядели совсем как настоящие. Впереди была лестница, до того широкая, что по ней, взявшись за руки, свободно могли бы пройти все мои сестры вместе со мной. Пораженная этим невиданным зрелищем, я застыла на месте и не заметила появления хозяев.

– Дорогая Айза, добро пожаловать, – услышала я нежный, как летний дождь, голос.

Вид моего нового сказочного обиталища поразил меня необычайно, но не успела я опомниться, как новое зрелище совершенно меня заворожило. Хоть и полноватая, Алишия Корнхилл обладала какой-то особой утонченностью, фарфоровой хрупкостью черт: во всем ее облике, от бледно-розовых щек до алебастровых пальцев, сквозило изящество. Она была одета к ужину в платье из розового шелка и сама казалась распустившимся цветком, прелестной пышной розой.

– Бедное дитя, вы насквозь промокли. – Щека ее почти коснулась моей щеки. – Обогрейтесь у огня или, если хотите, пойдите переоденьтесь.

– У меня нет нарядного платья для ужина, – со стыдом призналась я.

Она окинула меня взглядом, значение которого я не смогла распознать, но тотчас на лице ее заиграла улыбка.

– Пусть подобные мелочи вас не тревожат. Мы постараемся устроить вас как можно лучше. Вам понравился ваш новый дом?

– О, очень! – воскликнула я убежденно, прибавив, что и не мечтала оказаться в таком чудесном месте; призналась, что великолепие этого дома немного пугает, но заверила, что постараюсь воспользоваться предоставленной мне счастливой возможностью.

Раздалось несколько хлопков – аплодировал молодой человек рядом с миссис Корнхилл.

– Хорошо сказано, мисс Кук. Как видно, вы знаете свое место в обществе, а значит, непременно добьетесь успеха.

– Надеюсь на это, – ответила я, хотя тон юноши меня смутил, в нем слышалась насмешка.

– Не обращайте внимания на Финча, – произнесла миссис Корнхилл. – Он студент и невероятно высокомерный.

Теперь я повнимательнее рассмотрела студента. То был высокий юноша на год или два старше меня, с бледным лицом, на котором явно читалась брезгливость, а суровые черные брови и непокорные волосы лишь усиливали это впечатление. Его выходку я сочла ребяческой и с радостью дала бы ему понять, что в моих глазах он самый ничтожный из всего клана. Даже шумный отец семейства с усами и густыми бакенбардами взял на себя труд приветствовать меня. Эта счастливая, благополучная и состоятельная семья, каких я еще не встречала, совершенно меня очаровала, исключение составил лишь один из них.

И этот единственный, не дожидаясь приглашения, подхватил меня под руку и повел в гостиную, поинтересовавшись по дороге:

– Вы воображаете, что подходите для такой работы?

– Надеюсь, смогу быть полезной.

– Берегитесь, мисс Кук! Возможно, полезность вовсе не то качество, что здесь требуется. Дети богачей непохожи на других детей. Их следует возносить над толпой, чего бы то ни стоило, а если понадобится, даже идти по головам.

– Дети, неважно, богаты или бедны, и так вознесены над толпой, поэтому нет нужды попирать чьи-то головы. Мы должны лишь следовать чувству нравственного долга – этому учили меня родители.

Я попыталась сдержать гневную дрожь в голосе, высвободила руку и вошла в комнату с обтянутыми голубым шелком стенами, идеально сочетавшимися с лазурным потолком, украшенным лепными изображениями птиц во всем их райском многообразии.

К счастью, Финч не собирался задерживаться в усадьбе. Он жил на съемной квартире в университете и лишь изредка приезжал домой, да и то лишь в конце недели. От его дальнейших нападок меня спасла миссис Корнхилл. Эта большая кукла опустилась на обитое бледно-желтым дамастом канапе и жестом столь женственным, что он казался почти кокетливым, указала мне на соседнее кресло. Промокшая и растрепанная, я испытывала неловкость, мне вовсе не хотелось располагаться с удобствами. Миссис Корнхилл предусмотрительно выбрала для меня более подходящее место и с трогательной заботой попросила всех остальных удалиться, объяснив, что мы, женщины, чувствуем себя куда свободнее, когда остаемся одни.

Какое-то время она молчала и только с явным удовольствием рассматривала меня. Я почувствовала, что страх мой понемногу проходит. О чем я думала в эти тихие мгновения? Размышляла ли о несправедливости жизни, которая одних одаривает столь щедро, а других – таких, как мои трудолюбивые родители, – столь скудно? Нет, я уже полюбила свою хозяйку и ее близких, мысли мои были заняты другим. Я надеялась, что она, возможно, вскоре оценит мои скромные заслуги и позволит взять одно из ее старых платьев, которое поможет мне лучше соответствовать своему новому окружению.

– Как вам понравились дети, мисс Кук? – осведомилась миссис Корнхилл.

Я ответила, что хорошо поладила со своими подопечными и мы вроде бы нашли общий язык. Леди вздохнула с облегчением, а я вслед за ней, точно эхо, перевела дыхание. Затем она спросила, способна ли я вынести тихую уединенную жизнь. Я вообразила, как (одетая в другой наряд) сижу в этой красивой комнате и занимаюсь рукоделием; представила себе приятные обеды в изысканном обществе… Да, такая жизнь мне по вкусу, о чем я и сообщила своей хозяйке.

– Вот и хорошо, – одобрительно заметила миссис Корнхилл. – Очень хорошо. Уверена, мы с вами станем добрыми друзьями. – Она наклонилась ближе и призналась: – Увы, мне не хватает терпения с малютками: у меня слишком чувствительные нервы, а потому вам придется находиться при них постоянно. Есть вы будете с ними, а спускаться вниз, только когда вас вызовут или попросят об этом. Словом, – улыбнулась она лучезарно, – вам предстоит стать незримым ангелом.

– Да, мэм.

Откровения леди Корнхилл несколько охладили мой восторг, и я подумала, когда же будет ужин: после долгого путешествия ужасно хотелось есть.

– А теперь, мисс Кук, можете идти. Накормите детей, позаботьтесь, чтобы они прочли молитвы на ночь и уложите в постель. После этого я пришлю вам чего-нибудь перекусить. Думаю, вы устали и слишком взволнованы, чтобы испытывать сильный голод.

– Да, мэм, – отозвалась я с интонацией обреченного.

– Наверное, вам будет одиноко в первый вечер здесь, – смягчилась миссис Корнхилл. – Полагаю, как дочь портного, вы достаточно сносно шьете. Я пришлю вам несколько вещей, которые надобно починить. Работа немного отвлечет вас от грустных мыслей о доме.

Все это миссис Корнхилл проговорила с сияющей улыбкой, словно сообщала радостное известие. Мои маленькие подопечные потянули меня за собой наверх, в детскую. До их обиталища нам пришлось преодолеть несколько этажей, и уже в детской я обнаружила, что, возможно, в бедных семьях с детьми обходятся лучше, чем в богатых. В противоположность роскошным покоям внизу, здесь было тесно, неуютно: камин едва тлел, разрозненная мебель поражала убогостью. Я испытывала жалость к этим смышленым малышам, изгнанным из комнат родителей и лишенным их общества, но мне пришлось сдержать себя, чтобы не похитить несколько неаппетитных кусочков с их тарелок. Позже принесли ужин и мне: скудный и остывший, но я слишком устала и расстроилась, чтобы уделить ему внимание. Пообещав Господу, что завтра утром приободрюсь и тотчас возьмусь чинить вещи миссис Корнхилл, я легла в свою холодную постель.

В усадьбе Хаппен-Хит, что гордо вздымалась над окрестными холмами, обращенная к солнцу, словно символ покоя и процветания, втайне от многочисленных ее посетителей под самой крышей завелась мышь в образе девушки шестнадцати лет, которая предвкушала величайшее в своей жизни приключение и обнаружила, что ее удел вовсе не жить.

До моего гнезда наверху доносилось царившее в доме радостное оживление. Подъезжали и отъезжали экипажи. Слышалась музыка, по дому витали изысканные ароматы яств, которых я никогда не пробовала, поскольку ела то же, что и дети. Во время званых вечеров дом сиял огнями бесчисленных свечей и наполнялся нарядными гостями. Как чудесно было бы полюбоваться на них, но я никогда не видела их вблизи. Мне удавалось лишь украдкой бросить взгляд поверх перил на самом верху лестницы, тем и приходилось довольствоваться. Оттуда я пыталась уловить обрывки их разговоров. Я не бывала в обществе взрослых. Семья обитала в других сферах. Прислуга считала, что мое положение выше их, хозяева видели во мне существо низшее, и я, зажатая, словно в сандвиче, правилами общественного уклада, задыхалась и жухла, как вялый салатный лист. Ни один взрослый не заговаривал со мной, разве что однажды, когда я вышла в сад, чтобы немного пройтись в одиночестве. Очень скоро, правда, явилась слегка запыхавшаяся миссис Корнхилл, объявила, что совесть замучит ее, если она позволит мне скучать в праздности, и поручила заняться шитьем, посадкой растений и прополкой сорняков.

Хоть я и выполнила все поручения, хозяйку мою, похоже, немало раздосадовало, что все сделано было слишком быстро. Стоило ей застать меня за чтением или заметить, что я вышла подышать воздухом, как она немедленно находила для меня новую работу. На меня обрушивались горы постельного белья и платьев для починки. И так уж случилось, что по вечерам, уставшая, я так сильно тосковала по дому, что заливалась слезами у себя в каморке.

Я сказала, что лишена была общества взрослых, но это не совсем так. Мое одиночество временами нарушало появление мистера Финча Корнхилла. Хотя, похоже, старший сын в семействе питал ко мне неприязнь, нельзя сказать, чтобы он меня не замечал. Когда мы случайно попадались друг другу на глаза, я ловила не себе его цепкий взгляд, который, казалось, искал малейшую слабость, чтобы безжалостно ее высмеять. Как-то раз он задержал меня, чтобы спросить, как мне живется.

– Очень хорошо, – солгала я, поскольку молодой мистер Корнхилл не вызывал во мне желания откровенничать.

– Вы меня удивили, – заметил он. – Должно быть, я вас переоценил.

– Наверное, вы хотели сказать, что недооценили? – ледяным тоном возразила я.

Уголок его рта дрогнул в мрачной усмешке.

– Я сказал именно то, что хотел сказать.

Леди Корнхилл на все лады неустанно превозносила молодого человека, и это лишь усугубляло положение. Но я искренне привязалась к детям, чьи юные души еще не успел отравить снобизм их родителей, и была рада возможности привить этим милым малышам ценности, усвоенные мною в своей семье.

Примерно через полгода после моего приезда я, как обычно, сидела в детской со своими воспитанниками. Полутемная тесная коморка чуждалась лета, хотя скупые лучи солнца пробивались сквозь узкие окна, и тем самым напоминали о времени года и вызывали во мне смешанное чувство горечи и восторга. Я прочитала вслух отрывок из «Роукби», одной из моих любимейших поэм сэра Вальтера Скотта, и спросила детей, поняли ли они его смысл. Ответом было мертвое молчание. Фредди зевнул, а Дороти бросила на меня укоризненный взгляд (любую попытку расшевелить мысль в ее прелестной головке она считала незаслуженным оскорблением). И я вдруг подумала, что обречена провести лучшую пору жизни в заточении, словно рабыня, вынужденная сдерживать свой разум и силы, подавлять всякое чувство и желание. День за днем суждено мне сидеть прикованной к этому стулу в четырех голых стенах, пока ослепительное летнее солнце сияет в небе, провозглашая на исходе каждого дня, что потерянное время мне уже не вернуть. Глубоко задетая, я велела детям выучить стихи наизусть, затем выскользнула из спальни и сбежала по лестнице в сад.

Роса в парке еще не высохла. Кроны деревьев окутывали землю тенью словно мантией. Река пронизывала ее серебряной стрелой. Я нашла себе укрытие в густых зарослях папоротников, где тишину нарушало лишь жужжание крылатых насекомых.

Внезапно послышался и другой звук: шум голосов. Взглянув в ту сторону, я убедилась, что принадлежат они миссис Корнхилл и ее старшему сыну, и отступила за надежную завесу листвы. Мать с сыном прогуливались недалеко от меня.

– Но почему она все время проводит взаперти? – спросил молодой мистер Корнхилл. – Какое преступление она совершила?

«Кто же эта преступница?» – подумала я.

Миссис Корнхилл поспешила ответить:

– Мисс Кук выполняет работу, за которую ей платят. Она не член семьи.

– Но она и не мать маленьким сорванцам, – возразил сын, – однако ей всегда приходится делить с ними стол. И я хочу знать почему.

Мисс Корнхилл пожаловалась, что ее первенец чересчур надоедлив.

– Между нами и мисс Кук огромная разница.

– Я ее не вижу! – отрезал сын. – Вы боитесь, что она станет петь непристойные песни за столом или пить чай из блюдца?

– Она из рабочего сословия. – Миссис Корнхилл понизила голос до нежного воркования. – Ей надлежит заботиться лишь о долге перед Господом и собственной семьей, нам же – о долге перед обществом.

– А поскольку общество состоит из семей и Господа, мне представляется, что разницы нет никакой, – не согласился молодой человек. – Между тем всякому ясно, как велика разница между умной молодой женщиной и двумя малышами, с которыми она проводит сутки напролет. Уверен: она с удовольствием приняла бы участие во взрослых разговорах, а я был бы счастлив увидеть нового собеседника за нашим столом.

Разговор ненадолго прервался, и послышался шелест шелковых юбок миссис Корнхилл.

– Ты считаешь себя великодушным, но не движет ли тобой нечто другое? Может, просто хорошенькое личико вскружило тебе голову? Я не заметила, чтобы ты так же заботился о мисс Хаббард, когда та была в доме. Возможно, дело в том, что ей было за сорок и на подбородке у нее росли волосы?