Читать книгу: «Звезда паладина, или Седьмой крестовый поход», страница 3

– Оставь меня, Мадлен, пожалуйста! Я принял решение. Где твой муж? Я жду свой меч.

Голос Бертрана был решителен, тверд и даже немного жесток.

Жан ле Блан не заставил себя ждать. Он вышел в рыцарский зал молча и протянул почищенный меч.

– Ты наш господин, Бертран! – наконец вымолвил он, когда молчание затянулось. – Ты должен устраивать свою жизнь! Удачи! Пусть Пресвятая Дева Мария поможет тебе и нам заодно.

Мадлен по-матерински перекрестила воспитанника.

Бертран сердечно улыбнулся и по очереди обнял стариков.

Глава третья
Влюбленный, оруженосец и ученик

Бертран д'Атталь не спеша ехал к замку Монтефлер. Расстояние в пять миль от его имения до Катрин в былые дни он даже не замечал – так торопился на занятия к капеллану Филиппу, а на самом деле, чтобы увидеть даму сердца. Но сегодня он не спешил, то и дело оглядываясь на свой дом-башню, торчавшую за виноградниками на небольшом холме. Ему почему-то казалось, что сейчас он разрывает связь не только со своим праздным прошлым, но и вообще с родными местами. Бертран вспоминал отца и деда, которых по-своему любил, хоть они были такими чужими ему при своей жизни. Очередной раз силился вспомнить черты матери, но это ему опять не удалось.

Монтефлер появился сначала на горизонте, потом все ближе и ближе. Два барбакана, словно ноги гигантов, возвышались над крепостной стеной и воротами, за ними виднелся последний этаж донжона. Чем ближе приближался шевалье, тем донжон, где жила Катрин де Фрей, рос на глазах и над зубцами барбаканов стали видны стражники, смотрящие вдаль. Сердце Бертрана забилось сильнее, но ходу коню он не прибавил.

Наконец, уже четко видно было знамя с родовым гербом де Фреев – на красном поле шесть золотых львиных голов в щахматном порядке. Барон очень гордился своим гербом. Шесть львиных голов – память о шести сарацинах, бешено сражавшихся на стенах Иерусалима в 1099 году против Гийома де Фрея, отправившегося в Первый крестовый поход вместе с графом Готфридом Бульонским. Всех шестерых, по сохранившемуся в семье преданию, дюжий Гийом де Фрей зарубил поочередно. Потом, уже спустившись со стен в город, он убил еще много сарацин, но эти были первыми и яростно сопротивлявшимся. Тибо де Фрей говорил, что его предок Гильом, когда поход завершился и большинство рыцарей покинули короля Иерусалимского Готфрида Бульонского, долго оставался при короле, хоть и не давал ему присягу. И даже тоскуя по родным местам и семье, он оставался верен долгу. Лишь когда из Европы прибыло подкрепление королю, тогда он посчитал возможным вернуться домой.

Да, такой герб можно нести с гордостью! Так думал Бертран д'Атталь, с грустью вспоминая, что в его роду, по всей видимости, не было ничего примечательного, раз никто ничего не рассказывал.

В воротах стражники подтвердили, что барон в замке и идут приготовления к походу. Один из стражников спросил, уж не вызвал ли барон своего вассала Атталя для участия в походе? Бертран опешил. Наивный и недалекий, он совершенно не подумал, что барон может заставить его ехать с собой. А нужно ли это Бертрану? Далекие, чужие, страшные страны, где всюду смерть. А здесь, рядом, Катрин. Конечно, нужно остаться с Катрин. Бертран горевал об отсутствии у себя славных предков, но сам прославлять свой герб на поле боя был не готов.

Бертран подумал, уже не повернуть ли обратно, домой, пока его на самом деле, чего доброго, барон не поволок за собой в страны сарацин? Однако стражники смотрели с усмешкой на замешательство молодого рыцаря, поколебавшись, он взглянул вверх – окно комнаты донжона, где жила Катрин, оказалось распахнутым, и ему почудился там ее силуэт. Нет, он не мог уехать.

Бертран спешился и пошел в замок.

Слуга сразу же повел его в рыцарский зал. По суете, царящей вокруг, Бертран понял, как торопится барон выступить в поход.

В зале за дубовым столом сидел Тибо де Фрей, одетый ярко: поверх котты с родовым гербом – рыцарский пояс, украшенный драгоценными камнями, на пальцах – несколько перстней с печатками, на ногах – сапоги из цветной кожи. Вокруг него за столом сидели десять рыцарей – его вассалы, отдельно – Генрих де Сов, дядя Катрин, отпустивший длинные усы.

Тибо де Фрей, занятый разговором, не сразу услышал доклад слуги о том, кто пришел, и Бертран, все больше набираясь неловкости, стоял в дверях зала рядом со слугой. Наконец, барон бросил на него недоумевающий взгляд и быстро произнес:

– Чего тебе, Атталь? Я тебя не звал! Если ты к капеллану Филиппу, то иди…

– О, любитель ученостей! – воскликнул де Сов и усмехнулся.

Бертран подумал, а почему бы ему сначала и не сходить якобы к капеллану, а на самом деле к Катрин и уж потом еще раз напомнить о себе барону. Бертран повернулся и хотел выйти. Но барон, успевший на несколько мгновений увидеть, что юный гость одет, как на прием, и немедленно вспомнивший неприятную для него историю встречи этого юнца и Катрин тайком ото всех, сразу почуял неладное. Барон отложил в сторону сметы со списками необходимых вещей для похода и приказал Атталю задержаться. Тибо де Фрей встал из-за стола и сам подошел к Бертрану, подозрительно оглядывая его.

– Что ты хотел, Атталь? Говори!

Бертран взглянул в озабоченное морщинистое лицо барона и выпалил:

– Господин барон, возьмите меня к себе оруженосцем!

– Гм! – Тибо де Фрей слегка усмехнулся и с теплотой посмотрел на Бертрана.

Тут в дверь в противоположном конце зала вошла Катрин. Она была в розовом платье с алым поясом, на голове служанки сделали ей красивую прическу и украсили ее белой розой. Бертрану показалось, что она не вошла, а вплыла в зал. Они увидели друг друга одновременно, хотя широкая спина барона почти скрыла за собой фигуру шевалье.

Бертран понял, что другого шанса может не быть никогда. Он не мог и подумать, что сейчас, возможно, он, наоборот, уничтожает все свои очень скромные шансы. Видя прекрасную Катрин, молчать стало невыносимо.

– И еще, господин барон… – произнес Бертран д'Атталь со всей смелостью и жаром двадцатилетнего юноши.

– Слушаю… – неуверенно ответил барон, догадываясь, что Бертран смотрит на кого-то за его спиной, и скорее всего, это его дочь.

– Я люблю вашу дочь, господин де Фрей. Я небогат, но зато я верен до гроба! Я надеюсь в будущем заслужить возможность просить руки вашей…

– Замолчи! – глухо и увесисто прорычал барон. – Молчи, щенок!

– Но как же?.. Почему вы?.. Что значит, «щенок»?.. – возмутился и одновременно обиделся шевалье.

Тибо де Фрей надеялся, что ни Катрин, никто либо из его вассалов не услышит неуместных слов юнца, но шевалье говорил громко и все всё услышали. Рыцари с интересом обернулись на дерзкого гостя, Генрих де Сов закусил ус и развалился в кресле, ожидая представления. Катрин покраснела, глаза ее заблестели, она быстро подошла к отцу и встала рядом с ним, не сводя взгляда с Бертрана.

Бертран под жестким взглядом барона и ласковым взглядом Катрин растерялся. Этим немедленно воспользовался барон.

– Ты правильно поступил, Атталь, предложив мне свои услуги оруженосца! – ответил, лукаво улыбнувшись, Тибо де Фрей. – Я вместе с графом Тулузским отправляюсь в крестовый поход вслед за королем. Ты будешь сопровождать меня в Святую землю.

– Я? – рассеянно пробормотал Бертран, любуясь Катрин. – В Святую землю?

– Да, да, парень! Станешь настоящим мужчиной, настоящим рыцарем. А вот тогда и поговорим обо всем остальном!

– Обо всем?

– Конечно! Посмотри, как смотрит на тебя Катрин! Как она гордится, что ее друг станет героем. Ведь так, Катрин?

– Отец, я… Конечно, я горжусь тобой и мессиром Атталем, и я буду молиться…

– Вот видишь, парень, когда такая прекрасная девушка, как моя дочь, будет молиться за нас в походе, с нами будет победа!

– Вы будете молиться за меня? – прошептал полностью обезоруженный Бертран.

– Да, буду! – с жаром ответила Катрин.

– Ну, вот и славно! – подытожил барон. – Атталь, сейчас возвращайся к себе и готовься выступить завтра!

– Завтра? – воскликнул Бертран.

– Батюшка, ты же говорил, что через четыре дня! – удивилась Катрин.

– Да, доченька, я выступлю через четыре дня, как только соберу весь отряд и полностью снаряжусь. Но вот твой дядя, Генрих де Сов, желает вступить в орден тамплиеров и, став рыцарем Храма, идти в поход в Святую землю. Дядя едет в Авиньон, чтобы там вступить в орден. Атталь поедет с ним, Генрих де Сов подучит его в пути в рыцарском деле, а потом шевалье встретит меня, и мы вместе присоединимся к армии короля.

– Но я бы хотел поехать вместе с вами через четыре дня, а не завтра! – ответил Бертран, не желающий так внезапно расставаться с возможностью еще несколько раз увидеть Катрин.

– Не надо спорить, Атталь! – властно произнес барон. – Тебе выпадает честь ехать вместе с таким славным рыцарем, как Генрих де Сов, а ты же хочешь терять попусту время. Ты и так его много потерял, парень! Я в твоем возрасте искал места, где проводятся турниры, чтобы испытать себя, ты же, насколько я помню, безвылазно сидишь у себя дома. Может, ты уж раздумал стать моим оруженосцем, идти в Святую землю? Хочешь вернуться к овцам и свиньям, или кого у тебя там разводят?

Бертрану очень хотелось отказаться ехать завтра, но барон так повернул речь, что перед взглядом Катрин он сейчас стал бы последним трусом, если бы продолжал настаивать на отсрочке отъезда. Если бы Катрин подала ему какой-то знак, может, хотя бы одно слово, что она тоже хочет, чтобы он остался подольше, то тогда он будет сопротивляться барону. Но Катрин молчала, и только ее глаза блестели, как весь небесный звездный свод в летнюю ночь.

– У меня не разводят свиней и овец, – медленно ответил Бертран и с вызовом взглянул на барона. – У меня разводят виноград и делают вино, и вы его пробовали.

– Ах да, точно, Бертран! И отличное вино! – добродушно рассмеялся барон. – Но у меня вино не хуже! Катрин, ты хотела мне что-то сказать? Подожди немного в своей комнате, я сейчас приду. А ты, Бертран д'Атталь, пойдем-ка к нашему столу! Здесь общество рыцарей, тебе пора приобщаться к нему! С этими людьми тебе воевать бок о бок!

Тибо де Фрей подвел Бертрана к столу и сам налил ему кубок вина. А потом тихонько сказал Генриху де Сов, чтобы он подпоил паренька и самолично выпроводил из замка, а завтра встретил его у ворот и сразу же отправился с ним в Авиньон.

Де Сов усмехнулся в ответ, смакуя вино.

Бертран и не заметил, как отец увел Катрин, а его уже похлопывали по плечу, ударяли полными кубками об его кубок, обдавая тяжелым винным запахом, и он сам жадно припал к вину. Рыцари за столом рассказывали какие-то истории, в основном похабные, про продажных женщин в притонах, и Бертрану становилось не по себе. Генрих де Сов молчал, потягивая вино, смотря на всю компанию со стороны и не участвуя в общей беседе.

Вот появился за столом Тибо де Фрей, и уже захмелевший Бертран понял, что попойка закончилась и среди всех он единственный, кто плохо держится на ногах и с трудом соображает. Рыцари барона смотрели на него немного презрительно.

– Генрих, прошу тебя, проводи Атталя, он нехорошо себя чувствует, – сказал барон шевалье де Сов.

Бертран, как и любой пьяный человек, сознающий свою храбрость и остро ощущающий несправедливость по отношению к себе, поднялся и отбросил в сторону руку Генриха де Сов, которой он хотел поддержать парня.

– Вы меня здесь напоили! – воскликнул Бертран. – А ведь я не хотел пить!

– Не хотел бы – не пил, – проворчал рыцарь, сидевший рядом.

– Я хотел поговорить с Катрин, прежде чем пойду сражаться с адскими бесами, у которых в пасти клыки, а на руках когти!

– Это кто ж такие? – усмехнулся Тибо де Фрей. – Ты на львиную охоту собрался?

– На сарацин! – уверенно ответил Бертран и покачнулся.

– Кто тебе сказал, что сарацины так выглядят? А? Ха-ха! – рассмеялся Генрих де Сов.

– Францисканский монах, отец Лотер! Вы думаете, это вы, барон, позвали меня с собой в Святую землю? Нет, это отец Лотер пришел ко мне в дом проповедовать святую войну, и я услышал его и сам собирался идти освобождать Гроб Господень!

Дружный хохот барона и его рыцарей многократно отразился от высоких стен рыцарского зала.

– Монах глуп! – заключил де Фрей. – Таких проповедников надо в шею гнать! Что я и сделал вчера! Он пришел в Монтефлер, нес всякую дребедень. Как уж там он говорил? В молочных реках Святой земли можно будет купаться и отмыть все скверны души! Ха-ха! А вот еще – сарацины трусливы и ничтожны, они бегут, как зайцы при одном виде креста.

– А вы сомневаетесь в этом, барон? – возмутился Атталь.

– Парень, ты пьян и просто мало что вообще знаешь в жизни. Такие речи сулят легкую победу, вселяют безрассудство. А его совсем не нужно в святой войне. Сарацины – враг лютый и умелый. Врага надо уважать и знать, что он просто так не сдаст города и не покинет земли, на которых живет уже сотни лет. Было бы все так, как говорит этот глупый францисканец, то мы бы не в поход очередной собирались, а на паломничество в Иерусалим, где все наше – христианское, и вера наша простирается на Востоке далеко за горизонт. А вот нет же, Атталь, трусливые сарацины крепко засели и в Иерусалиме, и в других землях, и только и знают, что теснят наших собратьев.

Бертран не понял, откуда появился капеллан Филипп, возможно, он уже некоторое время вошел в рыцарский зал и наблюдал за молодым шевалье. Капеллан шепнул ему, что хочет поговорить, и Атталь, несмотря на хмель, понимавший, что в рыцарском обществе сейчас он вызывает только смех, проследовал за отцом Филиппом.

Капеллан повел шевалье в свою комнату-келью, находившуюся рядом с часовней. Генрих де Сов предварительно сделал знак капеллану, приложив палец ко рту, и священник понуро кивнул.

Бертран уселся на стул, кивком головы отгоняя подступавший сон. Он огляделся. Все в комнате отца Филиппа ему было хорошо знакомо – стол у окна, пара стульев, кровать, сундук в углу. Здесь он выводил буквы и ерзал, складывая буквы в слоги, а слоги в слова, ни на минуту не забывая, что где-то неподалеку находится Катрин.

Отец Филипп протянул гостю кружку с холодной водой, и Бертран ее жадно выпил.

– Ну что же, сын мой, вот и закончилось твое обучение, хоть ты и остановился только в начале. Мне как твоему учителю очень жаль… Но жизнь такова… Поход! Я понимаю.

– Мне тоже жаль, отче, что я не смогу приходить к вам… Боюсь, забуду буквы…

– А я дам тебе вот этот свиток, на нем буквы написаны, повторяй их, тут и псалмы, я написал их на французском.

– А разве можно на французском? На латыни же положено?!

– Все можно, сын мой, если захотеть. Существующие правила не всегда верны. Ты знай, я бы очень хотел, чтобы ты не уходил на эту войну, да ты и сам не хочешь, я же вижу. Там нет славы, там – только смерть. Не отдадут мусульмане Иерусалим, как бы ни хотел этого папа римский или король Людовик, только зря все крестоносцы погибнут. Да и не хорошо это – убивать людей, хоть и другой веры, не этому учил Господь.

Бертран с отупевшим от вина лицом посмотрел на капеллана.

– Странный вы священник, отец Филипп. Пишите псалмы не по-латыни, крамолу на святую войну говорите, раскапываете в подвале мозаики древние, книги мне показывали каких-то греческих философов, нехристианских, Платона, кажется, и еще кого-то. И в то же время ваши проповеди зажигают сердца!

Добродушное лицо отца Филиппа погрустнело, словно тень пробежала по нему.

– Я не очень-то знаю про этих еретиков-катаров, но мне кажется, вы, отец, не из них, ведь ваши проповеди полностью христианские, а я не верю, что вы можете лгать и претворяться. И все же мне кажется, вы отчего-то скрываетесь в Монтефлере.

– Ты прав, сын мой. Ты только кажешься простоватым, недалеким. Тебе просто не хватает знаний, но ум твой глубок и пытлив. Именно потому мне бы и не хотелось, чтобы ты погиб на войне. Видишь, хоть мы с тобой и недолго знакомы, ты все равно догадался, что я в некотором роде скрываюсь здесь.

– Но отчего или от кого, святой отец? – недоумевал Бертран.

– От людей, от таких вот кликуш, как монах Лотер – невежественных, темных людей, которых натаскали всюду видеть измену христианской вере, отыскивать ересь, там, где есть просто мысль, незатуманенная фанатизмом. А таких соглядатаев много. Особенно после того, как катары здесь, в Лангедоке, проиграли, но не всех перебили, и они затаились. Соглядатаев много стало. А меня, видишь, как легко в чем-то обвинить, если даже ты, человек молодой и бесхитростный, и то углядел мои необычные пристрастия. Кому нужен Платон, Пифагор, Сократ, Демокрит? Может, где-то в другом месте мне бы и слова ни сказали, что я их читаю, но графство Тулузское не самое безопасное место.

– Но вы никуда не уехали, вы живете здесь, в самом сердце графства!

– Лучше укрытия, чем под носом у соглядатаев, и быть не может! К тому же мне совсем не хочется никуда уезжать. Я родился в этих местах, здесь и умру.

– А что такого у этих Платонов и Сократов? Вы говорили, что они жили задолго до Христа, так что хорошего они могут рассказать? Разве в Библии не заключается вся мудрость?

– Вот послушай, Бертран, задолго до рождения Иисуса Христа грек Платон говорил, что тело и душа – разнородные сущности. Тело – смертно, оно разлагается, а душа – вечна! Вред душе наносит порок и нечестие, но даже они не приводят душу к смерти, а просто извращают её и делают её нечестивой. – Отец Филипп раскрыл толстую рукописную книгу, где все было на латыни и, водя пальцем, прочел: «раз что-то не гибнет ни от одного из этих зол – ни от собственного, ни от постороннего, то ясно, что это непременно должно быть чем-то вечно существующим, а раз оно вечно существует, оно бессмертно». Вот видишь, Бертран, люди знали про бессмертие души задолго до Христа! У Платона учились, его книги переписывали из поколения в поколение. Близость учения Платона христианству отмечал еще Святой Августин!

– Так чего же бояться, если этот Платон все правильно угадал? Кто может осудить за такие книги? – удивился Бертран.

– Невежественные люди, сын мой, а их в наш век немало и, мне кажется, становится все больше.

Бертрана удовлетворил этот ответ. Он не знал, что за книгами Платона, Сократа, тщательно хранимыми капелланом и показываемыми тем людям, в которых он был уверен, в частности – семье де Фрей и Атталю, отец Филипп хранил переписанные сочинения и других авторов, например, древнегреческого Лукиана Самосатского, высмеивавшего любых богов и провозглашавшего жизненную идею быть трезвым и никому не верить. Были в его тайной коллекции и «Метафизика» Аристотеля, которую Парижский собор 1210 года запретил читать под угрозой отлучения от Церкви, и размышления Аристарха Самосского, жившего в III веке до н. э. и предположившего, что именно Солнце – главное небесное светило, и Земля вращается вокруг него. Эти сокровища могли быстро погубить капеллана, попади они в руки сведущих людей. Подобных сокровищ древней мысли у него было больше, однако, дважды за свою жизнь случайно чуть было не попавшись в лапы инквизиторов, отец Филипп сжег их.

Не знал ни Бертран, да и никто в Монтефлере, что отец Филипп был сыном священника, перешедшего в веру катаров, за что его схватили и казнили. Сам Филипп, будучи тогда ребенком, спасся, сохранил он и книги, бережно собираемые своим отцом. И хоть он не разделял убеждения катаров, но чтение древних авторов, во многом противоречащих постулатам христианства, не прошло для него даром. Капеллан искренне верил в Христа, но эти книги заставляли его сомневаться во многом. Он боролся с собой, пытался несколько раз уничтожить вредные сочинения, мутившие его душу и разум, но каждый раз останавливался в шаге от непоправимого. Сочиняя собственные пламенные проповеди, он таким образом старался прежде всего укрепить в вере себя, попутно зарабатывая репутацию праведного и глубокомысленного священника, которого нельзя заподозрить в ереси. Но каждый раз, возвращаясь с проповеди в свою комнату-келью, он бросал грустный взгляд на сундук, где под двойным дном хранились «демонические» книги античных мыслителей.

– Так что вы хотели сказать мне, отец Филипп? – устало спросил Бертран, чувствуя головную боль от выпитого вина. – Хотите меня благословить?

– Нет, я хотел бы отговорить тебя идти в Святую землю. Здесь, со мной, ты достиг бы больших успехов и в чтении, и в письме. Ты способный и талантливый, Бертран, тебе просто не хватает знаний и прилежания. Ты мог бы стать священником!

– Это не мое! – махнул рукой Атталь, поднимаясь. – Да, конечно, я не хочу никуда уходить из родных краев, и тем более в далекую Святую землю, отче, но я перед Катрин обещал барону, что пойду с ним в поход. Я не могу отступить.

– Да, Катрин, я понимаю… – Капеллан вспомнил предостерегающий жест Генриха де Сов и замялся: – Ты, Бертран, пойми, я просто одинок и, как любой одинокий человек, – эгоист, и потому, увидев в тебе способности, я подумал, как было бы хорошо нам вместе читать книги, постигать мудрость, потом, может быть, спорить по какому-то вопросу… Но слово рыцаря нерушимо! Ты обещал – значит, должен идти. Наверное, для тебя это будет даже и лучше, если вообще можно назвать лучшим выбор идти на войну…

– Почему лучше? Не понимаю вас, святой отец.

– Со временем ты поймешь, сын мой. На все воля Божья!

– Я пойду, отец Филипп, завтра мы ведь еще увидимся? Я приму обет, и вы меня благословите!

Бертран уже открыл дверь и переступил порог, как капеллан схватил его за руку и остановил.

– Послушай меня, Бертран д'Атталь, я не знаю, что будет завтра – вдруг меня позовут к какому-нибудь умирающему или больному и это не позволит нам свидеться. Я благословляю тебя сейчас! И хочу, чтобы ты, в отличие от меня, никогда не жил в плену собственных страхов. Поверь мне, стоит только один раз поддаться страху, и тогда все – он не отпустит тебя никогда и исподволь, как бы невзначай, будет напоминать о себе в любой ситуации, в любой момент, и будет разрушать не только твою жизнь, но и жизни близких тебе людей. Ты должен жить, Бертран, быть героем или не быть тебе им – это уж дело Божье, но жить – вот, что важно! Наша жизнь скучна и во многом несправедлива, и счастье дается не тем, кто его заслуживает, и любовь, не тем, кто действительно любит. Ты вернись, Бертран, но вернись таким, чтобы исправить все.

– Я снова не понимаю вас, святой отец! Вы что, пили не воду, а, как я, вино?

Капеллан отступил на шаг и дал возможность шевалье уйти.

– Если бы я мог перебороть свой страх и сказать тебе, Бертран, то, что мне запретили говорить, тогда бы ты, конечно же, остался, но помогло бы это? Нет. Тебе было бы очень больно. И ты бы все равно ушел – не в Святую землю, так в другие земли, ты ведь не смог бы смириться.

Бертран спускался по винтовой лестнице донжона медленно, словно с каждым шагом он навсегда терял возможность вернуться сюда, снова пройтись по этим каменным ступеням и снова увидеть Катрин. Новая жизнь уже стояла за его спиной, жизнь, полная опасностей, приключений и смерти. Никогда он и не думал о крестовом походе и вот из-за нескольких неловких слов и обещаний он вынужден оставить все, что дорого его сердцу. В голове еще немного гудело от вина, но Бертран чувствовал – тяжесть проходит.

Вдруг его кто-то схватил за рукав и потянул. Бертран с удивлением увидел Катрин, манящую его в нишу в стене донжона, где обычно стоял дозорный. В нише было высокое окно. Катрин встала с боку от окна, и ветер, и солнце, ворвавшись в каменный проем, преобразили ее прекрасное лицо, оно все светилось, а глаза блестели.

– Ты здесь! – только и смог вымолвить Бертран, задыхаясь от счастья.

– Я… ты… мы можем очень долго не увидеться, Бертран, и я подумала…

– Спасибо тебе, Катрин, что ты… Но ведь завтра…

– Нет никаких «завтра», Бертран, есть только «сейчас». Вот возьми, этот платок я вышивала сама. Здесь мое имя и герб. – Катрин немного покраснела. – А на обратной стороне твое имя. Я ткала два платка, думала подарить родителям. Но вот случилось так, что мой отец отправляется в Святую землю, и ты тоже… Поэтому я добавила сейчас сюда твое имя, извини, пожалуйста, криво получилось – я спешила, боялась, что ты уйдешь и я не успею тебе вручить этот платок…

Бертран взял платок и с жаром поцеловал руку Катрин.

– Он будет всегда со мной!

Атталь знал – это тот самый момент в жизни, который дается только раз и больше никогда не повторяется.

– Я люблю тебя, Катрин, я сказал это твоему отцу, говорю теперь и тебе наедине. Я люблю тебя и вернусь к тебе, клянусь Богом и всеми святыми, клянусь своей душой!

В порыве чувств он обнял девушку, чувствуя, как ее сердце бьется мощным аллюром. Он целовал ее волосы, лоб, стесняясь прикоснуться к заветным губам. Но перед глазами шевалье тут же возникли тучи стрел и тысячи вражеских всадников, и Бертран отбросил всякую неловкость.

Он прильнул к губам Катрин и их ласковое тепло, мягко, но глубоко обожгло его душу.

Он увидел ее распахнутые глаза очень близко, и они были словно окна в другие, неведомые доселе, миры, манящие, далекие, бесконечно прекрасные. Летний ветер трепал завиток волос над виском Катрин, и казалось, что вся жизнь сейчас висит и дрожит на одном этом завитке.

– Бертран, Бертран… – услышал он горячий, задыхающийся голос Катрин.

– Проводи меня завтра, Катрин, когда я прибуду в Монтефлер, чтоб ехать с твоим дядей в Авиньон.

– Я не знаю, смогу ли! Я же говорила – нельзя быть уверенным в «завтра».

– А что такое?

– Что-то готовится. Отец вернулся из Тулузы, и как-то все засуетились. Конечно из-за крестового похода, но я же вижу, что не только из-за него. Отец кого-то ждет, но не говорит, кого.

– Может быть, графа Раймонда Тулузского? – воскликнул удивленный Бертран.

– Не знаю, не уверена, всё в какой-то тайне. Если бы приезжал сам граф, то суеты было бы больше и приготовления грандиозными, а тут как-то не понятно, кого ждут… Отец сказал мне сегодня после вечерней службы остаться в часовне и молиться. Конечно, я должна молиться за его благополучное возвращение из похода, но он хочет, чтобы я провела в часовне всю ночь. Вот это странно, я никогда не замечала за ним такого рвения… Поэтому, я не знаю, вдруг он что-то еще придумает назавтра, ведь он так отнесся к твоим словам…

– О моей любви к тебе! – подсказал Бертран смутившейся Катрин.

– Простите меня, дети мои! – послышался за спиной негромкий голос капеллана. – Простите, что стал невольным свидетелем вашей беседы. Поверьте, я почти ничего и не слышал. Я спускался по лестнице и понял по обрывкам фраз, что здесь вы вдвоем… Я не мог себя обнаружить, это разрушило бы ваш… гм… помешало бы вам…

Катрин и Бертран отступил на шаг друг от друга и смутились.

– Но здесь спускается ваша матушка, Катрин, думаю, ей не стоит видеть вас вдвоем…

– Я ухожу! – провозгласил Бертран и прильнул губами к руке девушки. – Я буду ждать завтра! Катрин, я буду ждать!