Читать книгу: «Звезда паладина, или Седьмой крестовый поход», страница 2

Катрин быстро привыкла к Бертрану, подружилась с ним. Ей стало интересно узнать о молодом человеке побольше. Однажды она сама отважилась пригласить его на прогулку к реке, при этом ничего не сказав матери, заранее зная, что она не одобрит такое поведение.

Пока Катрин не исчезла за горизонтом, Бертран все смотрел ей в след, затем, вздохнув, пошел к себе домой. Он свернул с пыльной дороги и брел среди цветущих полей, поглядывая в небо. Вскоре появились шесть домов его крестьян, стоящие полукругом, а в центре возвышалась небольшая каменная башня – дом Атталей.

Когда-то башня была донжоном замка и рядом находились другие каменные помещения, опоясанные стеной, зиял неглубокий и заболоченный, но ров. Да и домов крестьян стояло больше. Но Аттали прошли через тяжелые времена. Ров давно засыпали, стены разрушили, как и часть зданий замка. Остался только донжон, да и он из крепостной башни превратился просто в трехэтажный, вытянутый вверх, дом с худой крышей, поросшими мхом камнями стен, к которым крестьяне пристроили кухню, курятник, свинарню и конюшню, – и все такое хилое, маленькое – под стать самому имению.

Перед домом Бертрану повстречались несколько ленных крестьян, шедших на работу на свои земельные участки. Крестьяне шумно и радостно приветствовали своего сеньора. В ответ он, улыбнувшись, пожелал им хорошей работы.

Крестьяне любили молодого шевалье. Простоватый и невзыскательный Бертран, без определенных целей в жизни, не драл с работяг три шкуры, практически не вмешивался в их жизнь, что позволяло им скапливать излишки и даже продавать их. Словом, крестьянам жилось хорошо. Кроме ленных были у Бертрана д'Атталя еще пятеро безземельных крестьян с семьями, которые жили в его башне или подсобных помещениях, выполняя работу слуг, свинарей, конюха, кухарок, а также виноградарей. Им тоже жилось неплохо. Молодой хозяин в еде был неприхотлив, к бардаку и грязи относился равнодушно.

При таком подходе у шевалье в хозяйстве и дома все быстро пошло бы прахом, если бы не кормилица Мадлен ле Блан и ее муж Жан ле Блан, служивший Роберту д'Атталю оруженосцем. Дети их все умерли во младенчестве, и они всю жизнь посвятили служению семье Атталей. На этих двух честных людях и держались финансы, да и вся жизнь в имении.

Бертран вошел в башню, хлопнув тяжелой дверью. Это явилось для Мадлен сигналом, что господин в растревоженных чувствах. Кормилица – дородная, но проворная женщина около шестидесяти лет, в белом чепце, безукоризненно белом переднике поверх серого платья, вышла навстречу.

– Что стряслось, Бертран? – спросила она.

– Ах, Мадлен! – только и ответил молодой шевалье, бросившись на лавку, мечтательно запрокинув голову и уставившись в балки под потолком первого этажа.

– Мальчик мой, Катрин де Фрей не для тебя! – усаживаясь рядом, ласково, но в то же время твердо сказала Мадлен. – Она баронесса!

– Откуда ты знаешь, кормилица?

– Да как тут не догадаться? Ты постоянно ездишь в Монтефлер, возвращаешься сам не свой, ничего вокруг не замечешь, ешь плохо, молчишь. Ясно же, что влюбился! Да и пока тебя сейчас не было, приходил человек из Монтефлера, спрашивал не здесь ли молодая госпожа, ее ищет мать.

– Эх, Катрин будут ругать! – воскликнул в отчаянии Бертран, подозревая, что наверняка девушка теперь не сможет встретиться с ним наедине, а может быть, его и не пустят больше в Монтефлер.

– Бертран, тебе бы надо взяться за ум! Ты видишь, наследство твое совсем небогато. Тебе бы больше с моим Жаном бою на мечах тренироваться. Может, на службу поступить к графу Тулузскому, если барон, твой сюзерен, тебя не замечает, или в Париж ехать, судьбу устраивать. Ведь здесь, забавляясь рассказами случайно забредших на ночлег монахов да торговцев, распивая вино с крестьянами, праздно шатаясь, ничего не добиться в жизни. А ведь тебе уже двадцать лет! В твоем возрасте на турнирах побеждают, в походы ходят, а ты хочешь, как твой отец?

– Опять ты за свое, кормилица! Устал я это слушать!

Он уже не раз так отмахивался от наставлений Мадлен, но теперь они уже не казались ему брюзжанием. В словах кормилицы все яснее виделась ему горькая правда, которую раньше он старался не замечать.

Бертран, раздавленный унынием, поднялся по винтовой лестнице в свою комнату. Если раньше он влетал в комнату и плюхался на кровать, то теперь он медленно толкнул дверь и вошел не спеша. Кровать со старым пыльным балдахином, грубо сбитая, помнила еще болезненные вздохи деда Бертрана. Две лавки, пара сундуков по углам, стол с кувшином и свечой – вот и вся обстановка. Серый камень стен, один факел, зажигаемый ночью. Старая шкура волка у подножия кровати.

Впервые он посмотрел на комнату взглядом хозяина, а не ребенка. Он не мог представить здесь Катрин. Бертран подошел к сундуку, открыл его: камизы, котты, штаны, плащ – все такое невзрачное, хоть и чистое, и аккуратно сложенное. Тут же кожаный кошель, из которого на ладонь выпали пять денье. Потертые – имя короля Людовика лишь угадывается, латинские буквы почти сливаются друг с другом, схематическое изображение замка все расплылось, и только крест – суровый, простой, непоколебимо смотрит с другой стороны монеты. Бертран подумал, что и его маленький замок вот так же, как и на монете, постепенно исчезает, расплывается среди крестьянских построек, а его собственный крест – судьба шевалье д'Атталя, незамысловата и незавидна. Впрочем, крест – это ведь не только тяжелые обстоятельства, но это, в первую очередь, христианская вера. Крестовый поход… О нем ведь говорил Генрих де Сов, дядя Катрин. Бертран усмехнулся – какой там поход, он не мог себя представить без своего дома-башни?! Да и доспехи и оружие у него старые, еще дедовские, сложены в соседней комнатушке, куда он давно не заглядывал.

Бертран подошел к дверце за кроватью и, потянув за круглое заржавленное кольцо, вошел в свое детство.

Каморка в пять шагов в длину служила ему спальней много лет. Расположенная между комнатами отца и деда, изначально предназначенная для прислуги, она стала жилищем Бертрана, когда он после смерти матери подрос и уже не нуждался в люльке. Сначала с ним жила кормилица, а когда малыш стал мальчиком, она приходила лишь несколько раз в день. Бертран рос, глядя на пустые стены, на небо и виноградник, открывавшиеся из единственного маленького окна, скорее похожего на бойницу, играя двумя деревянными кониками и двумя деревянными рыцарями, слыша, как за одной стеной что-то бормочет пьяный отец, а за другой кряхтит дед. Оба они заглядывали к Бертрану редко, ограничиваясь встречами за приемом пищи. Иногда он слышал, как дед, заявившись в комнату отца ругает его на чем стоит свет, а тот не остается в долгу и проклинает родителя.

Теперь здесь находилась оружейная – на стене висели два меча, кольчуга, к сундуку прислонены два щита с родовым гербом рода Атталь – на червленом поле, разделенном горизонтальной полосой на равные половины, черная голова коня. В сундуке несколько сюрко с гербом. Бертран взял щит, снял со стены меч, обнаружив ржавчину в основании рукояти. Несколько раз взмахнув мечом, он решил отнести его Жану ле Блану, хоть тот и являлся управляющим имения и по статусу давно не занимался чисткой оружия. Старина Жан любил вспоминать времена, когда он служил у отца Бертрана оруженосцем.

Бертран посмотрел на герб. Ни дед, ни отец никогда не говорили, почему именно такой герб у их рода. Живя во взаимной ненависти и собственных переживаниях, они совсем не занимались своим потомком. Бертран подумал, что раз уж он беден, то, может быть, его род имеет славную историю и это вдруг да как-нибудь поможет ему с Катрин? А кто еще знает про такие дела, как не Жан ле Блан?

Глава вторая
Проповедник

Оставив щит, взяв меч, Бертран спустился вниз на второй этаж башни. Здесь находился рыцарский зал, он же служил залом для обедов. Обычно в это время, ближе к вечеру, Жан ле Блан любил пропустить здесь стаканчик вина, закусывая салатом и ведя беседы с женой, которая, раздав указы кухарке, сидела за большим столом и при свете свечей чинила какую-нибудь одежду. Рыцарским духом зал наполнял лишь большой старый гербовый щит на его северной стене.

Жан ле Блан ковырял вилкой в салате, откусывая крупные куски от свежеиспеченной булки, издающей теплый, приятный аромат. Он молча кивнул шевалье и продолжал есть. Бертран присел рядом и положил на колени меч.

– Дядя Жан, я вот меч принес, немного ржавчина завелась. Знаю, ты любишь с оружием повозиться.

– Хорошо, Бертран, сделаю. Откуси-ка эту восхитительную булку – кухарка сегодня превзошла сама себя!

– Не хочу, спасибо. – Бертран налил из кувшина вина в бокал старому оруженосцу.

– Благодарю, мой мальчик! – ответил Жан ле Блан полным ртом.

– До ужина еще далеко, Бертран, – сказала Мадлен, подняв голову от вышивания, – может, немного салата?

– Нет, я не за этим пришел. Я хотел бы узнать, дядя Жан, о нашем гербе, ты долго служил отцу, а до этого и деду моему… Ты ведь знаешь, они ничего мне не говорили, а я вот подумал – конь что-нибудь да значит… И не было ли в моем роду каких-нибудь героев, кем бы я мог гордиться?

– Бертран, твои предки не отличались любовью к разговорам. Иной раз могли и сутками молчать. Ничего они не рассказывали о вашем роде. Деду твоему я служил мало, всего год, да и то это было спустя много лет после того, как он потерял руку. Знаю, что Гвидо д'Атталь был в Каркассоне, когда туда нагрянули крестоносцы, боровшиеся с ересью катаров. Твой дед был молод и состоял в войске виконта Раймунда Роже Транквеля, владельца Каркассона, и оказался вместе с виконтом в осажденном городе. Виконт, как и его сеньор – герцог Тулузский, спокойно относился и к катарам, и к евреям, и к мусульманам, да вообще к любому верованию. Ну, так говорили люди. Короче говоря, фанатизмом не страдали. Вот это и не простили крестоносцы, охотившиеся за еретиками. Деда твоего ранил арбалетный болт…

– Но дед говорил, что руку потерял в бою, его ему отрубили! – воскликнул удивленный Бертран.

– Ну а что ему еще оставалось рассказывать? Потерять руку в схватке – не то чтобы почетно, ничего здесь героического нет, но все же звучит мужественно. А вот когда ты только на стену поднялся, даже еще оружие не достал из ножен, а тебе в руку болт вонзается – это точно не тема для рассказов за стаканчиком вина о былых временах. Я от твоей бабки слышал, она не скрывала ничего. Говорила, что рука у деда твоего так распухла, что лекарь виконта сразу посоветовал ее отрезать, иначе Гвидо д'Атталь не дожил бы до утра.

– А откуда моя бабка это узнала? Дед ей рассказал?

– Она тоже тогда была в Каркассоне. В отличие от Гвидо, она, так сказать, с сочувствием относилась к этим катарам, или альбигойцам, к еретикам, короче, как ты их ни назови. Она тогда влюбилась в твоего деда, когда ухаживала за ним, раненым. После падения Каркассона, по договору между крестоносцами и виконтом, все жители должны были покинуть город. Твоя бабка почти что на себе вынесла твоего деда в одних портках и сорочке. Поправившись, Гвидо дал две клятвы – мстить крестоносцам и жениться на девушке, которая его спасла. Однако с первой клятвой возникла проблема – правой руки-то он лишился по локоть, теперь уж он не мог мечом владеть. Только недавно его виконт в рыцари посвятил, а тут и крест на всей его рыцарской жизни подоспел. Без руки не повоюешь! Тогда он решил вести тайную войну.

– Это как? – удивился Бертран.

– Укрывал еретиков назло крестоносцам.

– Где? Здесь?

– Да. Вот за этим же столом их и кормил.

– Быть не может! – воскликнул неприятно пораженный Бертран.

– Зачем мне тебя обманывать? Они здесь жили подолгу, отравляли своими бесовскими мыслями головы наших крестьян. Многим в замке это не нравилось. А Гвидо радовался, считая укрытие катаров правым делом, хоть взгляды их и не разделял. Твоего отца, который ребенком был, чуть было к себе эти еретики не переметнули. А потом наш молодой король Людовик заключил с герцогом Тулузским договор, и война закончилась. Правда, герцог потерял почти половину владений. Про то, что Гвидо водился с еретиками, доложили чуть ли не самому королю, ну, это я так говорю, сам точно не знаю. Сюда пришли люди короля и разрушили почти весь замок, только донжон оставили. Да и то последний этаж, в знак унижения, велели снести. Гвидо д'Атталь рвал и метал, а поделать ничего не мог. Двести королевских воинов вместе с королевским сенешалем неделю здесь стояли лагерем. Разрушали замок, устраивали облавы на катаров, повсюду рыскали, насиловали наших женщин, вытоптали половину наших виноградников, разорили погреб, все припасы сожрали. Часть крестьян убежали с катарами, часть погибли, сопротивляясь произволу королевских воинов. Дома этих людей сожгли, и все, что было на их участках, сравняли с землей. Потом сенешаль увел своих людей, а Гвидо со злости и смертельной обиды готов был в петлю лезть. Но удержался. Замкнулся в себе. Жил здесь безвылазно, почти ни с кем не общался. Отец за пару лет до этого уехал искать счастья. Меня он с собой не взял, хоть я был его оруженосцем, и даже чуть ли другом с самого детства. Гвидо жил угрюмо, всех вокруг ненавидя, сын перенял его молчаливость, даже некоторую нелюдимость. Поэтому я мало знал, о чем думает Роберт, чего ему хочется. Когда он уехал один, я даже не удивился. Роберт вернулся как раз под конец того года, когда договор с королем подписали и замок наш разрушили. Вернулся он с твоей мамой, женатым, и с тобой, новорожденным. Мелисента оказалась дочерью одного рыцаря, воевавшего на стороне Симона де Монфора – предводителя крестоносцев. Отец Мелисенты после войны приобрел много новых земель – отнятых у тех сеньоров, кто поддерживал еретиков. Сама Мелисента не рассказывала ни о чем таком, но Гвидо как-то сам все узнал, из какого рода твоя мать. Вот тогда он ее возненавидел, а так как Роберт защищал жену, то и сына проклял – мол, мы, Аттали, от этих крестоносцев, под предлогом войны с еретиками разорявшими наш край, так настрадались, а ты привел в разоренный дом женой дочь грабителя-крестоносца.

Бертран сидел, пораженный. Ему и в голову никогда не приходило, что в его семье могут быть такие истории. Однако того, чем можно бы гордиться, он не услышал. Кое-что из рассказанного Жаном ле Бланом он слышал от своих крестьян, но без какой-то взаимосвязи одних воспоминаний с другими, так, чтобы сложилась целостная картина.

– А что мой дед по маме? Ты знаешь что-нибудь, Жан?

– Ну, по слухам. Вскорости после того, как твоя мама тебя родила, деда твоего убили, все имущество перешло к его двум сыновьям, а тех тоже скоро убили. Какая-то усобица произошла в Провансе. Больше ничего не знаю. Может, и есть кто из родни у тебя по матери, но это надо искать.

– Словом, ничего героического в моем роду нет, – со вздохом промолвил Бертран.

– Тебе судить, Бертран. А что такое – героическое? Жив – и хорошо. Думаешь, геройства много у крестоносцев, разоривших нас? Или у тех, кто на соседа нападает за виноградник или луг?

– Тебе не понять, Жан! – выпалил Бертран, поднимаясь. – Рыцарские дела и их суть понятна только рыцарям!

– А ты рыцарь, Бертран? – спокойно усмехнулся Жан, доедая салат и ничуть не обижаясь на заносчивость молодого сеньора.

– Пока нет, но я рожден рыцарем и обязательно стану им!

– Вот это правильно! – похвалила Мадлен. – Вот это серьезный разговор. А то все с Жако, Люком, Жано и Готье целыми днями на реке, да в полях пропадаешь. Чего с крестьянскими ребятами возиться? Дружить с ними хорошо, да только ты забываешь, что ты – Атталь и что тебе уже почти двадцать!

Вошел слуга и сообщил, что какой-то бродячий монах просит ночлега.

– Повадились эти монахи! – буркнул Жан.

– Будь благочестив! – наставительно произнесла Мадлен. – Все же слуге Божьему негоже отказывать в приюте. Кто знает, может, это сам Господь пришел в его образе?!

– Ну, уж любишь ты, Мадлен, сказать пожалостливее! – проворчал Жан.

– Я пойду и спрошу, что за монах, – сказал Бертран.

– Привечаешь ты, шевалье, всяких бродячих монахов, менестрелей, странствующих рыцарей! – заметил Жан. – Угощенья у нас небогаты, самим бы хватило.

– Не ворчи! – усмехнулся Бертран. – Без них мы здесь со скуки подохли бы!

– Да ведь были б нормальные гости, – продолжал ворчать Жан вслед удаляющемуся Бертрану, – а то, что не монах, так норовит стащить что-нибудь или реликвию какую продать! Менестрели очень уж тощи и прожорливы. Понятно, что кормят их не постоянно и не досыта, так уж если дорвутся до еды, так и самим потом не хватает. А эти рыцари, ищущие истину, счастье и удачу? Тоже жрут будь здоров! А денег у них часто только на одну яичницу да на стакан вина хватает. Пользуются гостеприимством, Бертрану голову дурят росказнями.

– Да хоть бы задурили по-настоящему разок! – возразила Мадлен. – А то он наслушается про драконов, фей, турниры, походы, да вместо того, чтобы самому с места сдвинуться да повзрослеть и жизнь свою устраивать, только в эти истории с дружками крестьянскими в полях играет.

– Всему свое время, жена.

– Да что время? Вчера еще помню горшки за ним выносила, титькой кормила, а он уж вон, вымахал! Годки-то, как недели пролетают.

На пороге башни Бертран увидел лысого монаха в темно-коричневой шерстяной рясе, из-под которой виднелись грязные ноги, обутые в сандалии. Ряса была подпоясана веревкой, с висевшими на ней четками. Молодой шевалье сразу узнал в пришедшем францисканца.

– Добрый человек, позволь мне, скромному слуге Божьему, отдохнуть и попить воды в твоем доме? – сказал монах дребезжащим голосом.

– Конечно, отче, заходите. Откуда держите путь?

– Из Орлеана.

– Что привело вас в наши края, святой отец?

– Сначала позволь спросить, молодой человек, чьи это земли и дом? – Голос монаха был строг.

Бертран догадался, что о графстве Тулузском по-прежнему шла молва как о рассаднике ереси, и францисканец опасался, что мог попасть к тайным катарам или сочувствовавшим им людям. Но разве мог монах знать все фамилии, обвиненные в ереси и наказанные за нее? Бертран усомнился в этом и смело произнес:

– Я шевалье Бертран д'Атталь, владелец этой земли.

– Атталь… Атталь… – как бы стараясь вспомнить, бормотал монах, но, видимо, в его кладовой памяти находились данные лишь о тех, кто был еретиком, а не о тех, кто их укрывал, а может быть, он просто делал вид, ибо не знал ничего.

Францисканец улыбнулся устало и облегченно.

– Атталь – это хорошо. Добрая фамилия, – произнес он, садясь на лавку.

Бертран наклонил голову в знак признательности.

– Эй! – крикнул он. – Кто там есть на кухне? Принесите воды!

Слуга прибежал с кружкой холодной воды. Францисканец пил медленно, наслаждаясь.

– Храни, Господь, дом ваш, добрый шевалье! – сказал монах, отдавая опустевшую кружку.

– Так что привело вас сюда? – спросил Бертран. – Идете по святым местам?

– Святое дело, сын мой! Святое дело! Слышал ли ты о крестовом походе в Святую землю?

– Кое-что недавно слышал, – ответил Бертран, вспоминая слова дяди Катрин, Генриха де Сов.

– Я проповедую святую войну во имя Господа! Хожу по городам и замкам, зову благородных воинов и честных христиан вставать под знамена государя нашего Людовика!

– Пойдем, святой отец, поднимемся в мой рыцарский зал, там ты поешь и отдохнешь, расскажешь мне о крестовой войне.

– Благодарю, сын мой, мне много не надо – хлеба и салата или бобов, мясо я не ем.

– Может быть, стаканчик вина, святой отец? Оно у нас хорошее! Подбодрит после долгой дороги!

– Нет, благодарю, я не пью и вино. Вода, только вода.

– А как же вас звать, святой отец?

– Отец Лотер.

Когда они поднялись в рыцарский зал, Жан ле Блан, узнав о цели прихода францисканца, проворчал, наклонившись к шевалье, чтобы монах не слышал:

– Одни беды от этих крестоносцев. Надо его прогнать.

– Нет, отчего же!

– Я же тебе вот только недавно рассказал, каких бед натворили рыцари с крестом на щитах и одежде!

– Это другое.

– Какая разница? Все одни одним медом…

– Замолчи, Жан, я здесь хозяин, монах – мой гость! – надменно произнес Бертран.

– Ах, вон оно что! – обиделся Жан ле Блан и покинул зал.

Мадлен тем временем распорядилась принести францисканцу салата и целый кувшин воды.

– Ну, что там, святой отец, с этим походом? – расспрашивал Бертран, усаживаясь напротив. – В какие земли, против кого?

– Молод ты, господин! – заметил францисканец и неодобрительно покачал головой. – Неужто ты не знаешь о походах в Святую землю, что вели доблестные рыцари в прошлые времена?

– Слышал кое-что. О них менестрели пели!

– Менестрели! Бражники это и нечестивцы. Никто из них и церковь-то не посещает!

– Так вы мне расскажите, поподробнее.

– Святой град Господень Иерусалим опять в руках собак-сарацин. Мусульмане оскверняют землю, где ступала нога Иисуса Христа.

– Как оскверняют?

– Что значит, как? – неприятно удивился францисканец. – Ненавидят христиан, живущих в Иерусалиме, убивают их, мучают, сжигают на кострах, распинают, вырывают волосы, выкалывают глаза, отбирают все имущество. Так же поступают они и с паломниками, идущими на поклонение святыням Иерусалима. Сарацины потешаются над папой римским и христианскими королями, плюют на крест, колдуют, насылая на наши земли мор и голод. Сарацины – дети сатаны. Пока они живут на свете, нет покоя христианам.

– А как они выглядят, эти сарацины? Если дети сатаны, то черные, как уголь?

– Да, черные, и глаза у них горят адским красным светом, на ручищах когти, в пасти клыки.

– А люди ли это? – ужаснулся Бертран.

– Облик у сарацин человечий, но души у них нет, как у зверья.

– Не слышал я раньше таких подробностей, – засомневался Бертран.

– Это потому, что тех, кто сражался с сарацинами, ты не видел и у них не спрашивал.

– А ты спрашивал, отче? Или, может, сам был в Святой земле и видел этих чудищ?

– Нет, увы, не привел пока меня Господь в землю свою, – скромно потупился монах.

– Так откуда же ты знаешь про клыки, когти и все такое? – не унимался Бертран.

– Настоятель моего монастыря сказывал! – строго заметил монах. – Аббат зря говорить не будет! Ему во сне ангелы являются, поют ему и говорят с ним! Святой человек! Как ему велели люди короля про поход проповедовать, так он послал нас, монахов, во все земли французские, нести Слово Божье, слово святой войны!

– А к нам-то ты чего пожаловал, отче? – спросила Мадлен, внимательно слушавшая францисканца. – Уж не господина ли моего на войну с этими сарацинами дьявольскими сманивать?

– Сказано – каждый, кто грешен, пусть пойдет в поход и ему все простится, а кто добродетелен, тот Бога обретет в Святой земле! – торжественно произнес монах.

– А кем, кем сказано? – допытывался Бертран. – Не святым ли аббатом твоим, что ангелов видит?

– Им и папой, что в Риме, на престоле святого Петра сидит, – благочестиво произнес францисканец и тут же спохватился: – То есть сначала папой, а потом уж моим аббатом.

– А знаешь, отче, ну, сарацины те напоминают мне псоглавца Христофора, который потом святым стал, – выпалил Бертран. – Или я ошибаюсь?

– Псоглавца? – с недоверием посмотрел на молодого шевалье монах.

– Да, именно что псоглавца. У меня здесь тоже один монах останавливался, он в Сантьяго де Компостелла шел. Рассказывал, что Христофор от природы ужасен был лицом, вот его и прозывали так, ведь похож был на собаку.

– Ну, что же, шел в Сантьяго де Компостелла, говоришь… – пробормотал растерянно францисканец. – Ну, псоглавец, да, наверно, да, Христофор…

Бертрану показалось в этой неуверенности монаха, что тот вообще не знает, кто такой этот святой Христофор.

– Но святой не может походить на сарацин! – возвысил голос францисканец, отбросив неловкость. – Святой – это святой, а сарацины – порождения сатаны. Запрещено сравнивать, молодой человек! Грешно это!

– Прости, святой отец, я не сравниваю, – смиренно произнес Бертран. – Просто как-то на ум пришло.

– Это сатанинские происки! – уверенно заявил францисканец. – Лукавый тебя смущает, потому и наводит на такие мысли.

– Каюсь, отче, каюсь! – Шевалье упал на колени.

– Не надо передо мной каяться, я никто, я – червь! – сурово сказал монах. – Кайся перед Господом. Да бери крест и ступай в войско нашего короля, идущего в Иерусалим.

– Я подумаю, отче, подумаю.

– Думай скорее! Враг рода человеческого не перестанет смущать тебя и сбивать с пути истинного! Только в Святой земле, убивая сарацин, ты спасешься.

Едва притронувшись к салату, попив немного воды, отец Лотер попросил накрыть ему солому в конюшне, наотрез отказавшись от удобной кровати, и пошел спать, хотя вечер только начинался, объясняя это тем, что шел целые сутки без отдыха.

Бертран поднялся на крышу, лег и пролежал там до ужина, поворачиваясь то на один бок, то на другой, жмурясь, сквозь щелки глаз глядя, как огненно-рыжее солнце, медленно клонясь к горизонту, плещется среди кустов винограда. Облака неспешно тянули свои нестройные ряды из одного края неба в другой. А крестоносцы обычно шли сомкнутым строем. Так ему рассказывал один заезжий рыцарь. Да что крестоносцы! Бертран отмахнулся от них. Какой прок думать об этом? Катрин! Бесконечно близкая, родная, любимая и такая далекая, манила Бертрана, занимала все его мысли. Что ему сделать, чтобы стать ее супругом? Как разбогатеть? Он этого не знал и даже не мог придумать никакого способа! Допустим, он уедет из родного дома, поступит к кому-нибудь на службу, да хоть к графу Тулузскому, но разве можно разбогатеть быстро? Сколько он видел обедневших рыцарей, и все жаловались на тяготы жизни, на неблагодарность своих сюзеренов. Богатства придется дожидаться годами, а то и десятилетиями, а Катрин? Разве она будет ждать? Бертран не допускал даже мысли, что Катрин может не любить его сейчас или не полюбить в будущем. Он знал, что она предназначена ему Богом. Но пока Бертран ждет своего счастливого часа, отец выдаст дочь за того, кто уже все имеет – и деньги, и славное родовое имя. Как быть тогда? Говорят, рыцари-разбойники живут хорошо, у них золото никогда не переводится. Но Бертран не представлял себя разбойником. Весь его добрый склад характера, чувство чести, обостренное юношеством, гнали от себя такую позорную мысль.

Менестрели пели о верных рыцарях древнего короля Артура, о храбрых сподвижниках Карла Великого – Роланде Неистовом, Ожье Арденнском, Астольфе. Эти паладины в песнях были не столько богаты и знатны, сколько верны своему государю и выбранной даме сердца. Менестрели рассказывали, как в Париже, Орлеане, Тулузе и других крупных городах рыцари посвящают свою жизнь служению какой-либо девушке, любя ее на расстоянии, и готовы отдать жизнь за один ее благосклонный взгляд или улыбку, бьются за ее имя на дуэлях и турнирах. Так ли это на самом деле, Бертран не знал, но верил в красивые песни и сказания. В его скромной деревенской жизни сложно было представить нечто подобное. Но ведь там, за горизонтом, шумят города и люди живут иначе, и, возможно, девушки в этих городах очень красивы, но все равно никогда не сравнятся с Катрин.

Бертран знал, что уже готов стать таким паладином для Катрин, но ему все равно хотелось большего – назвать ее своей женой, взять на руки их детей. Как же поступить? Одно радовало – он не слышал о том, что его возлюбленную барон-отец готов сейчас же выдать замуж, или уже подыскивает ей будущего мужа. Мысль о том, что о таких подробностях он никак не мог узнать, в голову ему не пришла.

За ужином, который Бертран всегда проводил в компании Жана ле Блана и его жены Мадлен, он сказал, что в ближайшие дни намерен поехать к барону де Фрею, который вроде бы уже должен вернуться из Тулузы, и просить его взять к себе в оруженосцы.

Жан ле Блан подтвердил, что родовой меч Атталя будет к тому времени полностью вычищен и готов, но с глубоким вздохом произнес:

– Понимаю тебя, Бертран, ты уже взрослый, вот и Мадлен тебе все время говорит. Да только боюсь я, как бы барон подати не запросил за прошлые годы! Уж столько лет не платим! Он не требует, а вот сейчас возьмет вдруг и потребует, да сразу все? Что делать? После того как крестоносцы все здесь разорили, у твоего деда часть земель отобрали. Если бы потом не добрая воля барона де Фрея, мы умерли бы с голоду. Вроде и дорога близко – можно торговать вином, зерном, оливками, хлебом. А земли мало, считай, только для себя.

– Но ведь не просил же барон подати, с чего ему сейчас это делать? – удивился Бертран. – Я приеду к нему в оруженосцы проситься, а он мне про подати! Я уже и много раз бывал в Монтефлере и на мессе, и у священника грамоте учился – барон ничего мне не говорил про деньги, что я ему должен.

– Мал ты еще, Бертран! Не годами, конечно, а умом. Ты уж прости меня за эти слова.

– Объяснись, пожалуйста.

– Для меня не секрет, что влюбился ты в Катрин, дочку барона. Предположу, что и в Монтефлере, судя по твоему виду, все уж догадались про чувства эти. А было ли когда такое, чтобы барон отдавал дочь за бедного вассала? Вот! Как бы отец не рассердился и, чтобы унизить тебя в глазах Катрин, не потребовал подати!

– Барон Тибо де Фрей – хороший человек! – утвердительно сказал Бертран.

– Хороший-то хороший, да как дело до своего дитя дойдет, все поменяться может. Да и еще одно тревожит меня, мальчик мой…

– Что, Жан?

– Подати действительно могут понадобиться барону… Был я четыре дня назад в Родезе на торговой площади. Там только и разговоров про крестовый поход. Рыцари приехали, закупают провизию для себя, оружие, фураж для лошадей. Видел и проповедников вроде того, что у нас остановился сегодня. Ох, и не понравился мне этот отец Лотер! Предположу, что завтра он как раз в Монтефлер пойдет! Да и вообще слухи о новой войне с сарацинами уж несколько лет ходят, король на войну давно уж церковную десятину собирает, а теперь вот и точно – начинается!

– И что? – недоумевал Бертран.

– Да то, мой дорогой, как бы барон де Фрей в поход не собрался! А для этого денег-то сколько нужно! А с кого их брать, как не с вассалов?!

Бертран задумался. Но не о том, что барон может потребовать не заплаченные многолетние подати, а о том, что если Тибо де Фрей уйдет в крестовый поход, у него появится много возможностей видеться с Катрин, и, может быть, в конце концов она примет его предложение руки и сердца, ведь он мужчина, а кто о ней позаботится в отсутствие отца?

Два дня Бертран собирался с мыслями, обдумывая, как лучше ему явиться в Монтефлер, что говорить, как найти возможность перемолвиться с Катрин. Молчание молодого господина успокоило Жана и Мадлен. Но когда утром он появился нарядно одетый, чисто вымытый и велел седлать себе коня, Мадлен бросилась к нему.

– Одумайся, Бертран, не надо сейчас туда ехать! Подожди! Вот узнаем, что Тибо де Фрей ушел в поход, или наоборот, остался, тогда уж и поедешь!