Читать книгу: «Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917», страница 3

Глава 5
Ветер свободы в латышских дюнах

Рижский горком комсомола располагался в двух сотнях метров от Старого города, напротив шикарного Дома политпросвета и старинного парка Кронвальда, центр которого эклектично украшал модерновый «Молочный ресторан» над затянувшимся ряской прудом.

Первый секретарь горкома, почтительно прозванный «шефом», носил ослепительно белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей и слегка приспущенным галстуком, модную причёску с прямым пробором, имел такой же прямой взгляд и атлетичную фигуру, в которой угадывалось солидное спортивное прошлое.

– Айвар! Ну наконец-то! – хлопнул он по плечу курсанта и, скользнув взглядом по Григорию, зацепился за наградную планку на кителе. – Ого! Оттуда?

Распутин молча кивнул, разглядывая непривычный для комсомольского функционера интерьер кабинета, где на видном месте стояла шикарная импортная звуковая аппаратура для дискотеки с профессиональным режиссёрским пультом, а стены были заклеены многочисленными плакатами набирающих популярность звёзд новой, перестроечной волны.

– Зиедонис! – пританцовывая от нетерпения, как молодой жеребец при одной мысли про овёс, жалобно заглянул Айвар в глаза секретарю. – Что случилось, что за спешка? Нас ожидает тёплое море и горячие шашлыки под холодное пиво. Ты хочешь испортить нам праздник?

– Наоборот, только улучшить! – усмехнулся «шеф» и по-приятельски похлопал Айвара по спине. – Долг платежом красен! Слышал такую пословицу? Ты ведь у нас флагман! Первенец! Можно сказать, образец. Когда я бегал, оформляя тебе направление ценного национального кадра в академию, на меня все смотрели как на белую ворону. А в этом году смотри сколько. – И Зиедонис небрежно придвинул лист направления на учёбу, плотно забитый фамилиями.

– Ну и что должен делать флагман? – безнадёжно вздохнул Айвар.

– Как что? – развалился в кресле секретарь горкома. – Конечно же, вести за собой и не отлынивать от общественных поручений! У нас двадцать третьего августа мероприятие, и в связи с этим мне поручено мобилизовать всех активистов, правильно всё оформить, найти тех, кого будет слушать молодёжь, организовать транспорт, питание и культурный досуг, несколько интервью до и после, то есть проявить активность таким образом, чтобы показать, что именно мы являемся застрельщиками всего нового и злободневного, а не кто-то за рубежом. И тут такая удача! Да мне вас сам Маркс послал!..

– А что за мероприятие будет двадцать третьего августа? – прервал монолог секретаря Распутин.

– Дата подписания пакта Молотова – Риббентропа, – поморщился секретарь горкома. – В этот день националистические силы собирались устроить антисоветский шабаш, но мы перехватили инициативу и организуем Праздник Справедливости и Интернационализма. От Таллина до Вильнюса тысячи трудящихся возьмутся за руки и образуют живую цепь. Она будет олицетворением дружбы народов и символом борьбы за справедливость. Здорово?

Секретарь горкома бросил на стол карандаш и победно посмотрел на курсантов.

– Ну а мы-то чем можем помочь?

– Военные люди – это порядок, чёткость и скрупулёзное выполнение приказов, чего нам всегда не хватает, – вздохнул Зиедонис. – То, что в момент организации мероприятия будет бардак, даже не сомневаюсь, вот и надеюсь на ваши организаторские способности. К тому же вы ещё и будущие врачи, что особенно важно при крупных скоплениях людей. А если найдёте время дать интервью для прессы и рассказать о своём героизме, – секретарь кивнул на китель Григория, – то будет вообще великолепно. Причём сразу предупреждаю: нас не интересуют фанфары. Наоборот! Беспощадная критика всего, что не соответствует чаяниям трудящихся! Выявление недостатков, восстановление попранной справедливости, свободы и независимости – вот чего ждут от нас широкие народные массы. У вас ведь есть что-то, чем вы недовольны? – закончил он, обращаясь напрямую к Григорию.

– Конечно, есть, – задумчиво произнёс Распутин и придвинул поближе список фамилий «направляемых на обучение ценных национальных кадров», – и очень много! Например, я считаю неправильным и несправедливым, что в направлении на учёбу в московские вузы присутствуют только латышские фамилии. И это в республике, где половина не латыши. Где же тут равенство? Разве это справедливо?

– Интересно… – Секретарь встал, прошёлся по кабинету, погладил режиссёрский пульт, щёлкнул тумблером, вернулся на место и открыл стеклянные дверцы шкафа, заставленного книгами. – Скажите, а вы комсомолец?

– Да, а что?

– А то, что стыдно комсомольцу не знать работы Владимира Ильича Ленина, который очень подробно писал на эту тему. Секунду… Да, вот тут! «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», тысяча девятьсот двадцать второй год. Слушайте.

«Поэтому интернационализм со стороны угнетающей, или так называемой „великой“ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения».

Как видите, Ленин с вами не согласен, и никакой несправедливости в том, что направления в столичные вузы выдаются только латышам, он не видит. Даже больше – обвиняет тех, кто с этим не согласен, в мелкобуржуазности. Так вы ещё будете настаивать на своей точке зрения?

Последние слова Зиедонис специально произнёс насмешливо, давая понять, что он, если что, может и доложить по партийной линии о выявлении мелкобуржуазных взглядов у одного из курсантов академии, что приведёт к самым серьёзным оргвыводам.

В кабинете повисла неприятная пауза, прервать которую решил сам хозяин.

– Ладно, – хлопнул ладонью по столу секретарь, – купайтесь, загорайте, отдыхайте. Никуда привлекать вас не буду. Ограничимся малым джентльменским набором. С тебя, Айвар, отчёт по учёбе в академии, встреча с активом и интервью. Двадцать третьего августа приходите на мероприятие. Оно, кстати, будет называться «Балтийский путь». Символично, правда? Сразу навевает про наш бронепоезд…

* * *

Три дня спустя, когда организм, накупавшись до одури, навалявшись на ослепительно-белом песке, нажарившись до ожогов на августовском солнышке, начал активно сопротивляться водным и солнечным процедурам, а капризная прибалтийская погода испортилась, Айвар отправился отрабатывать общественные повинности. Инга, как ответственная за самочувствие гостя, потащила Григория осматривать местные достопримечательности. Первым номером в экскурсионной программе значились памятные места боёв Первой мировой войны.

Распутин знал про эту войну только то, что она была. Советская школьная программа заботливо обходила частности этой трагедии, сосредоточившись на проклятиях в адрес преступного самодержавия и бестолковых генералов. В семье Инги и Айвара Первая мировая война оказалась очень личной – выкосила или покалечила всех мужчин, овдовила женщин, а передний край проходил в километре от семейного хутора. Поэтому Григорию было интересно узнать что-то новое от потомков непосредственных участников событий, подёрнутых флёром недосказанности и умолчаний.

– Вот отсюда латышские батальоны поднимались в атаку, – Инга спрыгнула в еле заметную канавку, оставшуюся на месте окопов полного профиля, – а уже через четыреста шагов располагались немецкие позиции. И наши стрелки с одними винтовками, без артиллерийской поддержки, шли на пулемёты. Первые цепи погибли почти полностью, повиснув на проволочных заграждениях. По их телам, как по мосткам, побежала следующая волна. Среди них был и мой прадед…

– Выжил? – коротко спросил Григорий.

– Да! – тряхнула головой Инга. – Его ранило уже позже, во время немецкой контратаки. Пойдем, я покажу где. Тут недалеко…

Григорий не торопясь шёл за юркой девчонкой, любовался её лёгкой спортивной фигурой.

Бывшее поле боя за полвека превратилось в болотца и холмики, порядком заросшие лесом. Глаза примечали особенности ландшафта и привычно проводили рекогносцировку местности, уши слушали скрип стволов и посвисты ветра. Нос с удовольствием вдыхал пахнущий мхом и соснами воздух, а мозг удивлялся нахлынувшим незнакомым ощущениям, будто всё это уже видел и слышал. Невысокие взгорки с мохнатыми елями у подножия, серое предгрозовое небо над кронами…

Он представил себе рогатки, надолбы и ряды колючей проволоки, щедро рассыпанные по лесным холмам… Получилось очень реалистично, но в зимнем антураже. Бои-то были рождественские… «Ну и воображение у меня! Видно, хорошо голову солнышком напекло!» – усмехнулся про себя Распутин, прибавляя шаг.

– Вот здесь это случилось. – Инга стояла на ровной и длинной гряде явно искусственного происхождения. – Латышские стрелки прорвали оборону немцев, но дальше продвинуться не смогли. Вот оттуда, – она встала на цыпочки, словно пытаясь вырасти выше сосен, – била немецкая артиллерия. А отсюда, – тоненький пальчик описал дугу между двумя холмами, – стреляли немецкие пулемёты…

Инга спрыгнула на мох, провела рукой по ковровой поверхности, подняла глаза на Григория и посерьёзнела.

– Латышские стрелки целые сутки отбивали контратаки немцев, а помощь так и не пришла… Тогда прадеда ранили, а оба его брата погибли. Они отослали его, как самого младшего, за патронами, а сами так и остались лежать около пулемёта…

– А почему тут не видно старых окопов?

– Болото! На ладонь вниз уже вода. Немцы построили вал, укрепили бревнами – получилась настоящая крепостная стена, кое-где ещё видны её остатки…

– А почему не пришла помощь?

Инга посуровела.

– Сибирский корпус отказался идти в атаку. Какие-то политические требования… А на самом деле просто испугались! Трусы!

Последние слова Инга сказала, стиснув зубы, почти прошипела. Григорий изумился тому, как преобразился её облик: сжались в узкую струнку пухлые губки, голубые глаза сузились до щёлочек, а всё лицо стало угловатым и мраморно-белым.

– Сибиряки испугались? – поперхнулся от удивления Григорий. – Что-то не верится…

– А что тут удивительного? – Аккуратный ротик Инги скривился в усмешке. – Митинг они устроили. Революцию. А на самом деле побоялись идти в атаку… Они там все такие…

– Гм… Инга… А ничего, что я тоже сибиряк? Или ты меня тоже считаешь трусом?

– Ты? Ты же из Москвы!

– Да. Но оба мои деда – из Сибири. И оба погибли в сорок первом под Москвой… Даже могил не осталось. Мои родители переехали в столицу, чтобы быть поближе к месту их последнего сражения.

Инга закусила губу и быстро пошла обратно к хутору, не оборачиваясь. Озадаченный Григорий плёлся сзади. Его неприятно кольнуло обвинение в трусости, и он ломал голову, как могло случиться, чтобы инертные, в массе своей аполитичные сибиряки бастовали, в то время как латыши – будущие преторианцы революции – тысячами гибли за веру, царя и Отечество.

«Чушь какая-то! Надо посидеть в библиотеке и разобраться», – думал он, ещё раз оглядывая оставшийся за спиной насупившийся лес и вновь удивляясь странному, пугающему, накатывающему со спины ощущению дежавю.

* * *

– Vectētiņš! Vectēvs atbrauca!³ – радостно завопила Инга, повиснув на шее широкоплечего коренастого старика, будто вышедшего из книжек Жюля Верна – загорелого до черноты, морщинистого, с плотной седой бородой и жилистыми руками, привыкшими к физической работе. Не хватало только трубки да фуражки с якорями, чтобы портрет старого морского волка был полностью закончен.

– Viss, viss! Nožņaugsi! Cik stipra kļuvusi! Davai, sauc Aivaru, vajag izkraut mašīnu!⁴

– Aivars Rīgā⁵, – неохотно расцепляя объятия, вздохнула Инга и в присутствии подошедшего Распутина перешла на русский. – Вот, познакомься. Это Григорий. Учится с Айваром на одном курсе. Тоже будет военным врачом.

– Курсант, стало быть? – протягивая руку для пожатия и пристально глядя в глаза Распутину снизу вверх, медленно проговорил рыбак на хорошем русском. Его профессию выдавали тельняшка и невыветриваемый запах рыбы и водорослей. – Ого! Рука крепкая! Как, товарищ военврач, поможешь рыбу с прицепа скинуть? Машину отпускать надо.

Распутин с энтузиазмом кивнул, радуясь возможности заняться чем-то полезным вместо обмена дежурными любезностями. Дед Инги удовлетворённо хмыкнул, скинул ветровку, оставшись в одной тельняшке, и сдёрнул брезент с двух пузатых дубовых бочек не меньше ста литров каждая.

– Вот, – небрежно шлёпнул он по шершавому боку ёмкости, – рыбколхоз в этот раз расчёт по паям выдал готовой продукцией. Сельдь пряного посола. Куда девать – не представляю. За год всё не съедим. А ну, взяли. Делай, как я!

Глядя на старика, Григорий поудобнее перехватил верхний край бочки, наклонил, нижний подхватил другой рукой.

– О-оп! Понесли!

На загорелой шее рыбака вздулись вены, тельняшка сбилась, обнажив ключицу, под которой Распутин заметил так хорошо знакомый ему пулевой шрам.

Установив бочки в прохладной клети, дед отослал Ингу за родителями, а сам присел на скамеечку около входа, достал гнутую трубку, кисет и окончательно превратился в героя морских романов Стивенсона.

– Воевали? – уважительно спросил Григорий, присаживаясь рядом.

– Было дело, – буркнул старик, аккуратно приминая табак.

– Где ранили?

Рыбак бросил быстрый взгляд на курсанта, скосился на своё плечо, понимающе хмыкнул, поправляя тельняшку, и ответил с неохотой:

– Под Псковом, в Новосокольниках, в ноябре сорок третьего… – Дед пыхнул трубкой, окутался дымовой завесой и сквозь неё глухим голосом произнёс: – Русский снайпер. За день перед атакой… Можно считать, спас от смерти… Меня отправили в лазарет, а из моего взвода ни один не выжил.

– А вы…

Разогнав рукой дым и взглянув на круглые, как блюдца, глаза Распутина, старик усмехнулся и пояснил:

– Шарфюрер второго батальона тридцать четвёртого полка первой дивизии латышского легиона Waffen SS…

– По мобилизации? – с надеждой выдавил из себя Григорий.

– Нет, зачем же? – пожал плечами рыбак. – Доброволец.

– И чем вам так советская власть не угодила?

– А у меня к советской власти претензий никогда не было, – опять огорошил курсанта дед Инги, – и не только у меня. У нас почти половина офицеров – красные латышские стрелки. Командир нашего полка, Вилис Янумс, охранял Ленина, в гражданскую командовал вторым пулемётным батальоном Красной армии. Командир нашего батальона Петерис Лапайнис – орденоносец, за Царицын… Орден Красного Знамени, конечно, не носил, а вот Георгиевскими крестами перед нами, салагами, щеголял… Так что советская власть тут ни при чём. Претензии у нас были лично к Сталину и его политике. Впрочем, сама советская власть, кажется, это понимала и поэтому относилась к нам совсем не так, как к власовцам. Тех сразу вешали. А латышские легионеры уже в тысяча девятьсот сорок шестом почти все вернулись домой. А ещё через семь лет, в тысяча девятьсот пятьдесят третьем, советская власть признала, что претензии к Сталину есть не только у нас, но и у неё самой…

Григорий почувствовал, что в его голове взорвалась ядерная бомба. Красных латышских стрелков, охранявших Ленина, кавалеров ордена Красного Знамени, водивших в бой батальоны РККА под Царицыном, он отказывался воспринимать как добровольцев-эсэсовцев. Диссонанс был настолько велик, что верить на слово какому-то выжившему из ума прибалтийскому хрычу он даже не собирался…

– Зачем вы мне всё это рассказываете? – спросил Распутин, чтобы хоть как-то нарушить неприлично затянувшуюся паузу.

– Да вот увидел я, как смотришь на Ингу, – прищурившись от дымящейся трубки, ответил рыбак, – и подумал: а вдруг жениться захочешь? Она-то на тебя с интересом поглядывает… Вот и решил, что должен ты знать всю правду о нашей семье до того, как влюбиться надумаешь, а не после…

Григорий почувствовал, как кровь хлынула к лицу…

Рыбак не спеша докурил, выбил о каблук пепел, аккуратно упаковал трубку в кисет и спрятал за пазухой. Неторопливо поднялся, повёл плечами.

– В общем, всё, что надо, сделал, что хотел – сказал. Ингу ждать не буду. Передай, что через два дня заеду, тогда и будет время посидеть подольше. Давай, командир, uz redzēšanos⁶.

Старик ушёл твёрдой морской походкой, широко расставляя ноги, оставив Григория в жестоком душевном раздрае и полной уверенности, что он спит или сходит с ума. Невинные слова Айвара про необходимость малому народу прислоняться к победителю наполнились для него новым, зловещим смыслом, да и вся история Отечества вдруг предстала в непривычном доселе свете. Он ощущал просто физическую потребность непременно во всём этом разобраться, и как можно скорее…

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Петерис Лапайнис – прапорщик царской армии 4-го Видземского латышского стрелкового полка. Охранял Ленина. В 1918 году вместе с другими стрелками поступил на советскую службу в Красную армию, участвовал в Гражданской войне в России и был награждён орденом Красного Знамени за героизм. Вернулся в Латвию в 1923-м. После присоединения Латвии к СССР 11 июля 1940 года был назначен на командирскую должность РККА и поставлен начальником Даугавпилской крепости.

После начала Второй мировой перешёл на сторону нацистов – командир II батальона 34-го полка 1-й дивизии СС. Латышский легион…

Имел следующие награды, не считая наград буржуазной Латвии:

– Георгиевский крест 3 и 4 степени,

– орден Красного Знамени (за бои под Царицыном),

– Железный крест 2 степени (за бои у реки Великой).

Умер Петерис в 1990 году, успев поработать учителем в советской средней школе ЛССР. Похоронен на Братском кладбище в Риге. Для справки: в советское время (а 1990 год – ещё СССР) на Братском кладбище хоронили СОВЕТСКИХ воинов. В частности, в 1958 году на Братском кладбище захоронили советских воинов, павших во Второй мировой войне, и бойцов партизанских бригад.

16 марта 1946 года первый секретарь Компартии Латвии Я. Калнберзин и глава правительства В. Лацис обратились к заместителю председателя советского правительства В. М. Молотову с письмом, в котором писали о принудительной мобилизации в легион и о том, что их соотечественники всячески уклонялись от нее, а поэтому с их осуждением после войны большое количество семей граждан Латвийской ССР лишились своих кормильцев. «На этой почве у оставшихся родственников, которые в своем большинстве старики, женщины и дети, создалось подавленное настроение, которое со всей остротой проявилось на всех предвыборных собраниях в период избирательной кампании в Верховный Совет и до сих пор продолжает сильно волновать оставшихся многочисленных родственников. Учитывая, что отправка бывших легионеров в глубь страны вызвала отрицательные настроения среди населения Латвии, и принимая во внимание, что Латвийская ССР весьма нуждается в рабочей силе… не поселять в северных районах СССР, а вернуть в Латвийскую ССР к своим семьям и хозяйствам».

13 апреля того же года было принято Постановление СМ № 843-342сс «О возвращении на родину репатриантов – латышей, эстонцев и литовцев». Оно предусматривало, что в течение 1946 года бывшие легионеры латышской, эстонской и литовской национальностей должны были быть освобождены и возвращены на родину. Служащих легиона других национальностей постановление не коснулось.

23 августа 1988 года. «Балтийский путь»⁷

Масштаб мероприятия Распутин оценил, когда сам попал в водоворот событий. Тут не могло быть никакой речи о самодеятельности. Всё организовывалось на крепком государственном уровне. Да по-другому и быть не могло. Самостоятельно расставить два миллиона людей в цепочку от Вильнюса до Таллина на расстоянии шестисот километров было не под силу ни одной, даже очень массовой организации.

Участников собирали по домам и подвозили автобусами, выделенными советскими и партийными организациями. Палатки с разнообразной бесплатной снедью и с великолепным пивом приятно дополняли летний пейзаж и создавали атмосферу домашнего праздника или дружеского пикника у обочины. Но больше всего Григория поразило количество иностранных туристов и корреспондентов. Казалось, что он за всю свою предыдущую жизнь не слышал так часто незнакомую речь, не видел такого количества фотографов с кинокамерами, украшенными пёстрыми наклейками иностранных информационных агентств.

– Откуда? Из Москвы? – вздёрнул брови говорливый владелец пивной бочки, притулившейся у обочины. – Хорошо, что приехал посмотреть на нашу борьбу. Держи!

Распутин принял литровую кружку, наполненную до краёв пенным напитком, отхлебнул, кивнул в знак одобрения качества.

– Хорошая у вас борьба! Под свежее пиво с раками и воблой!

– Так всё для народа! – не остался в долгу колхозник. – Давай! За вашу и нашу свободу!

Стоящая на крыле бочки магнитола щёлкнула, зашелестела, голос диктора скороговоркой начал диктовать какой-то текст, и толпа вокруг Распутина моментально пришла в движение.

Координация мероприятия осуществлялась по государственному радио: не было интернета и мобильных телефонов. На раскладных столиках, подносах с бутербродами, плечах активистов – радиоприемники ВЭФ. Голос по радио передает: на таком-то километре пробка – лучше объезжать по другой дороге. Или: на таком-то километре не хватает людей. И тогда туда устремляются целые группы.

Вот и Инга со своими подружками очень быстро унеслась в какую-то глухомань – затыкать брешь в цепи участников. Айвар остался. У него другая ответственная задача. Он олицетворял единение армии с народом, поэтому был в форме, лучился благожелательностью и бойко общался с журналистом, задававшим вопросы с явным английским акцентом. Распутин тёрся рядом, скучал, пока не почувствовал горячее желание освободиться от части домашнего пива.

– Простите, товарищ, – обратился он к человеку, ожидавшему своей очереди к микрофону, – а где тут у вас…

Оглянувшийся на него немолодой худощавый мужчина имел настолько глубокие глазницы, что зрачки его, казалось, смотрели со дна черепа. Всклокоченные седые волосы, падающие на лоб сальными космами, и орлиный нос, закрывающий верхнюю губу, делали его настолько похожим на киношного профессора Мориарти, что Распутин невольно отпрянул и смутился. А «профессор», смешно артикулируя губами на неподвижном лице, начал что-то быстро говорить по-латышски, всем своим видом демонстрируя гнев и возмущение.

Обернувшийся на длинный и, видно, прочувствованный монолог, Айвар сначала побледнел, потом покраснел, пошёл пятнами, как леопард, и что-то резко ответил говоруну на своём языке, закончив по-русски:

– Ты что, не видишь, что он не знает латышский?

На «Мориарти» реплика Айвара никакого впечатления не произвела. Он бросил презрительный взгляд на курсантские погоны и чётко, чтобы было понятно каждое слово, прошипел:

– А нам не нужно, чтобы он знал латышский язык. Нам нужно, чтобы он знал своё место!.. Stulbens!⁸

По выражению лица «Мориарти» и своего «адъютанта» Григорий понял, что это слово обозначает что-то нехорошее.

Айвар тем временем повернулся к командиру, посмотрел на него извиняющимся взглядом и скороговоркой прошептал:

– Подожди, пожалуйста, меня где-нибудь… десять минут. Закончу и всё объясню…

Распутин кивнул, повернулся, вышел на асфальт, по которому, раздвигая бамперами людской поток, медленно плыли автомашины, остановил рафик, направляющийся в сторону Риги, и коротко спросил:

– До вокзала подкинешь?

* * *

На хутор к родителям Айвара Григорий решил не заезжать. Форма на нём, документы и деньги в кармане, а всё остальное – мелочи, не стоящие беспокойства.

На вокзальной площади было тесно и шумно. Митинг шёл нон-стоп. Ораторы, перемежая русские и латышские фразы, вещали с трибуны о свободе и демократии, о гнусных преступлениях сталинского режима, о необходимости восстановить справедливость и «повернуть на столбовую дорогу цивилизации». Палатки с бесплатными бутербродами и пивом тоже присутствовали, но ветер свободы пьянил лучше любого алкоголя. Толпа жила своей жизнью. Народ ликовал и жизнерадостно поддерживал любые глупости, сказанные с трибуны.

Среди непривычных для глаза вишнёвых флагов с белой полосой ярко, но чужеродно выделялось кумачовое полотнище с огромными, аккуратными белыми буквами – «Мы, русские, поддерживаем требования латышского народа!». Держали его четверо ровесников Григория, прилично «уставших» от тостов «за дружбу народов, свободных от советского рабства» и непрерывно принимавших поздравления от снующих вокруг аборигенов.

– Откуда будете, славяне? – как можно более нейтрально спросил Григорий, встав рядом с плакатом.

– МГУ, аспирантура, историки! – радостно отрапортовали активисты, задержавшись взглядом на медицинских петлицах Распутина. – Вставай рядом, док, тут такое творится!

– Да, – подхватил его коллега, – мы сами не ожидали, что будет так здорово! Полчаса назад к нам даже консул США подходил! Переписал фамилии, угостил печеньками, пообещал приглашение на стажировку в Гарвард! Ты представляешь, ГАРВАРД! На полном обеспечении!..

Историки дружно закатили глаза к небу, всем своим видом демонстрируя, что стажировка в Гарвардском университете на полном обеспечении является пределом мечтаний любого советского учёного.

– А что делать, если я не поддерживаю? – не меняя выражения лица и тона, продолжил Григорий.

– Что не поддерживаешь? – не поняли аспиранты.

– Я русский, и я не поддерживаю требования латышского народа…

Лица историков всего за мгновение сменили несколько выражений – недоумение, офигение, осознание – и под конец приняли ожесточенный вид, какой мог бы быть у крестоносцев, узревших сарацина близ священного Грааля.

– Ну вот что, военный, – угрожающе двинулся на Григория старший из них, – а не отправиться ли тебе туда, откуда на свет появился?

– Нет, – живо отозвался Распутин, – куда мне надо идти, я привык определять сам, без участия исторических пидоров.

– Ах ты!..

Договорить и дойти до Григория старший не успел. Короткий тычок в грудь выбил из его лёгких воздух и отправил в противоположном направлении, благодаря чему историк совершил поступательное затухающее движение в сторону своего товарища и в обнимку с ним благополучно повалился на землю.

Следующую минуту Распутин напоминал медведя на псарне, стряхивая с себя наиболее настырных, отмахиваясь от самых наглых, щедро раздавая тумаки и затрещины митингующим, попавшим в радиус действия его длинных рук, пока не был погребён под целой горой тел, навалившихся разом. «Раздавят, ироды!» – вспорхнула мысль испуганной птицей.

И тут же её перебил повелительный рык:

– Всем разойтись, работает ОМОН!⁹

Визг, писк, охи-ахи длились всего несколько секунд. Помятую тушку Григория извлекли из-под барахтающихся тел и поставили перед командиром. Непривычный для милиции камуфляж, чёрный берет, засунутый под погон, тельняшка и усы – вот всё, что успел рассмотреть Григорий, пока события вновь не понеслись вскачь.

– Этот?

– Он самый.

– Грузим и валим отсюда!

Ничего не понимающего Распутина запихали в милицейский «бобик», и машина сорвалась с места.

– А мы-то думали: кто там нашу работу делает – нациков буцкает? – добродушно пророкотал с переднего сиденья командир чёрных беретов. – А тут, оказывается, воин-интернационалист решил вмешаться… Куда путь держишь, сержант?

– Обратно в академию, в Ленинград. Наотдыхался, – усмехнулся Григорий.

– Да, точку ты в своём отпуске поставил внушительную. Нам придётся трое суток чистописанием заниматься. Но на рижский вокзал возвращаться не стоит. Давай мы тебя до следующей железнодорожной станции довезём, там сядешь и спокойно до Питера доедешь. Деньги-то есть?..

– А что это было? – утвердительно кивнув, спросил Григорий, имея в виду широкие народные гуляния.

– А это, сержант, ветер свободы… Точнее, сквозняк… Титульная публика делает собачью стойку на Запад.

– Вовремя предать – значит предвидеть… – пробормотал под нос Григорий.

– Что? – удивлённо повернулся командир.

– Да вот, понравилась девчонка местная, а у неё дед – эсэсовец, какой-то там фюрер…

– Нашёл чем удивить! Да тут этих фюреров – через одного. Хоть с партбилетами, хоть с учёными степенями… А всё из-за Сталина…

– Что, тиран был? – язвительно спросил Григорий, вспомнив лозунги и плакаты, намозолившие глаза за прошедшие дни.

– Наоборот, недопустимо мягкий, доверчивый человек! Хотел искоренить у либералов и демократов привычку брехать, хотя проще было искоренить самих либералов. Скольких успел обидеть, но всех обиженных оставил в живых! И вот что я заметил: чем моложе демократ, тем хуже ему жилось при Сталине.

– Младореформаторы обещают, что теперь, если их пустить во власть, будет только лучше, и никто обиженным не уйдёт.

– Если их пустить во власть, – задумался командир, – то через некоторое время Сталина полюбят даже те, кто сейчас его ненавидит. Это тоже вариант, но уж больно кровавый…