Есть такая страна – Теония, и нужно сказать о ней несколько слов, чтобы было понятно. Здесь ещё не было ни смартфонов, ни интернета, а там они уже были лет сто как… Собственно, оттуда они и просочились. Отсюда тоже кое-что туда просочилось – некоторые имена людей, например. Поскольку Теония хотя и отгорожена от остального мира, но она с ним сталкивалась, отнимая у недобросовестных метрополий типа Англии, Испании или Америки некоторые их владения. Они ей были нужны не для обогащения, а для преобразования.

Теония состоит из метрополии и колоний – «резерватов» и «федератов», на всех почти континентах. Колония-резерват – это такая территория, достаточно большая, границы которой охраняются, но предоставлена она сама себе. Так решено потому, что общества отстают одно от другого не сколько в технике, сколько в «ценностях». И если насадить на почву отсталых «ценностей» передовую технику, общество самоуничтожится. Можно было бы сказать: ну и пусть. Но у Теонии другие цели, не цели уничтожения или самоуничтожения. Там полагают, что главной ценностью вообще-то является сам человек, и он должен пройти свой путь. Это – задание. Теония, которая опережала другие страны в своём развитии, отгородилась от них потому, что обладала знаниями, которые, попади они в «мир», могли бы превратиться в оружие, способное разорвать планету. Вот почему Теония – а это слово с древнего языка переводится, как «земля Бога» – предпочла для части своих заморских владений путь «изолированного саморазвития». С ними нет почти никакой связи. Изредка же резерваты сообщаются с федератами – такими, как Ринос, то есть землями, которые имеют статус составной части Теонии. Ещё реже – с самой Теонией. Такое сообщение необходимо просто для наблюдения и очень дозированного «впрыскивания» тех или иных «достижений».

Но речь не об этом…

^{Часть первая}
Гости Риноса

^{Глава 1}
Прибытие

Джеральд находился в таком состоянии, которое врачи определили как «психо-ментальный анабиоз». Он ощущал внешние воздействия, но не реагировал на них. Он двигался, говорил – неосознанно. И вообще – вставал редко. При этом не отдавал себе отчёта, где он находится и почему. В его сознании роились картины, воспоминания, монологи, образы, лица, но всё обрывочно, вне связи с чем бы то ни было, поток.

Иногда в мозгу вспыхивали яркие, до боли резкие, контрастные изображения, почти галлюцинации… Это, правда, не отражалось на его поведении – заторможенном, аморфном, «минимальном». Сознание как точка, где концентрировались впечатления, идеи, прошлое, мечты, желания, реальность, а также аналитические способности ума, полностью «отпустило» его. И он не прилагал никаких усилий, чтобы «навести порядок» в ассоциативном, неуправляемом потоке, хлынувшем в его мозг. Правда, сознание не совсем покинуло его, благодаря этому он мог и ориентироваться в пространстве, и реагировать на простейшие команды. Однако нить хоть какого-нибудь разговора он не в состоянии был держать, или не хотел. Ему, видимо, нравилось быть «растением», ничего не хотелось. Даже есть. Пищу он не принимал. Ему вводили её. Боли от уколов не чувствовал. Со стороны он был похож на человека, впавшего в глубокую задумчивость… Если ему никуда не говорили идти, он лежал. А если служащие больницы «забывали» его в коридоре, он подходил к окну и бессмысленно взирал на улицы незнакомого города, и мог стоять так часами, не замечая, что ноги постепенно деревенеют, а тело наливается «ртутью» – от неподвижности.

Чтобы не оставлять его в одной и той же позе в течение долгого времени, его выводили гулять во двор, выгуливали как очень послушную, вялую собаку. Нет, его сознательность не равнялась даже и собачьей, просто он подчинялся нескольким командам – как марионетка нескольким движениям рук хозяина. Инстинкт самосохранения всё же поддерживал его на самом низком уровне.

Счастье, что он попал в руки доктору Эйнбоу. Про того говорили, что он пока не стал светочем медицинской науки только потому, что люди его интересуют больше, чем наука. Они отнимают у него слишком много времени, чтобы он мог писать трактаты. Словом, Филеал Эйнбоу был не только учёным, но и практиком с большой буквы. «Чистых учёных» он иногда рассматривал лишь как подсобных рабочих в своём деле, не считая вовсе – их «белой костью», а себя – «чёрной костью». Тем более, что науку он любил, и, по сути, был именно учёным. В его мозгу абсорбировались фундаментальные теории, подтверждённые богатым фактическим материалом. И на его рабочем столе копились сотни листов с «записями». Он превращал их в статьи, и они постепенно складывались в большой научный труд. Кстати, он обладал завидной эрудицией, умея использовать её в практических целях лучше многих. Причём, он умел сопоставлять самые отдалённые, казалось бы, факты, находить между ними взаимосвязь и делать из этого точные выводы (особенность эта, по убеждению многих, свойственна талантливым людям). Именно способность доктора Эйнбоу находить связь между фактами из «разных историй» помогала ему воздерживаться от скорых выводов насчёт болезни Джеральда, а интуиция подсказывала: не верь явным признакам. И он пристально всматривался в его поведение, ещё и ещё раз анализировал всё, что успела рассказать ему Лоэн.

Как человека тонкого, неравнодушного ко всему непостижимому, его не могла не поразить эта девушка. И не то, чтобы внешне она ошеломила его. Хотя при первой встрече – как некогда в детстве, когда он впервые влюбился в девочку из соседней школы, и иногда, встречая её на улице, чуть ли не падал в обморок – у него перехватило дыхание, – так, что он едва сумел скрыть своё волнение. «Влюбиться в неё ничего не стоит», – подумал тогда, уже искушённый в свои тридцать два года, нейропсихолог, психоаналитик, психотерапевт, в душе оставшийся, не смотря на свои громадные познания, почти наивным, искренним человеком. Он почувствовал по тому, как менялась интенсивность излучения в её глазах, по некоторым движениям и микрожестам, что эта девушка обладает, возможно, помимо поразительной, очень привлекательной внешности и неким даром гипнотического воздействия – как человек, рождённый повелевать. Доктору Эйнбоу в какой-то момент показалось даже, что она может и «ослепить» – чуть не физически – излучением своих глаз…

Между тем, Джеральд уже несколько дней находился в таком «полуавтоматическом режиме», пропуская через себя поток образно-логических структур. Он не испытывал никаких болезненных ощущений после перелёта и «хотел», если это слово вообще можно приложить к растению, только одного: чтобы его не трогали, дали сосредоточиться на экране его внутреннего телевизора. Иногда экран потухал, и тогда он либо засыпал, либо бессмысленно смотрел в одну точку – приятней всего это было делать, стоя у окна. Иногда он разговаривал сам с собой, или бредил. Температура у него «скакала», но не сильно. Аритмия становилась более плавной, и к исходу первой недели работу сердца можно было считать почти нормальной. Помаленьку, с точки зрения физиологии, всё приходило в норму. Однако в психическом состоянии улучшений не наблюдалось. Наоборот – он «замирал» всё больше и вставал всё реже…

Так продолжалось ещё несколько дней, пока доктор Эйнбоу добивался свидания с Лоэн, которую поместили в весьма неприхотливое узилище Департамента полиции. Дело в том, что эти люди – Джеральд и Лоэн – не отпускали воображение видавшего виды психоаналитика, обладавшего проницательностью и владевшего гипнозом. Он заинтересовался этой «парочкой», проникся к ним почти симпатией и чисто профессиональным любопытством. Вот почему он не пожалел усилий, чтобы иметь в интересах своего больного возможность свиданий с Лоэн, которую как злостную контрабандистку, нарушительницу, подозреваемую в незаконном вывозе золота и бриллиантов, скрывающую, к тому же, как считала полиция, и своё подлинное имя, и своё место жительства, отказывающуюся давать показания, изолировали от внешнего мира, пока не будет окончательно либо разоблачена её с Джеральдом преступная деятельность, либо… Впрочем, во второе «либо» компетентные органы предпочитали не верить. Как-то по-другому они не могли объяснить появление этих людей и их поведение… Да и что можно «придумать» в их оправдание? Как можно было объяснить их прибытие в аэропорт Риноса на небольшом почтово-грузовом лайнере в обход всех запретов, да ещё и с «мешками» драгоценностей? На лайнере, в соответствии со строжайшими инструкциями, не могло быть пассажиров из колоний-резерватов. Только виза столичного Департамента внешних сношений Теонии давала право посещать эти резерваты гражданам метрополии и её колоний-федератов, а Ринос был именно центром одноимённого федерата. Строжайший контроль был необходим именно для того, чтобы охранить резерваты от вмешательства «цивилизации», которое всегда превращается в насилие над более «примитивным» обществом. Так что внезапное появление двух человек, вынырнувших из тёмных глубин «забытых» территорий, да ещё с «тяжёлой мошной», не могло быть воспринято иначе, чем попытка грабежа или незаконного обогащения. Эта версия сложилась сама собой, априори, в первую минуту, когда вскрыли «багаж Лоэн» – несколько тяжеленных ящиков, сканирование которых показало, что там изделия из золота, слитки и огромное количество «камушков» – огранённых и не очень, больших и даже очень больших… Такова уж сила ограниченности всех «компетентных органов» на Земле. Всё, что по явным признакам укладывается в их миропонимание, сложившееся под сильным влиянием их служебных функций, они склонны считать «вещественным доказательством» вины.

Из первых газетных сообщений доктор Эйнбоу узнал, что в багаже Лоэн обнаружено ценностей на много миллионов, и что эти ценности вывезены ею и Джеральдом из Эннау – столицы далёкого Севера, огромного Северного Резервата. Из сообщений следовало, что осталось только одно – установить степень вины в «похищении века» его пациента, Джеральда Науи, «дружка» «вышеупомянутой» Лоэн Мейн, как она себя называет. По предположениям местной прессы, Джеральд не мог не знать о багаже своей попутчицы. Газеты сообщали также и о том, что личности двух молодых людей до сих пор не установлены. По их данным, был сделан запрос по компьютерной сети в Кантан, в заокеанскую метрополию. Но по тому адресу в Кантане, который назвала Лоэн, она не «числится». Да, когда-то она жила там по другому адресу, но это было давно, и где она на самом деле проживает, неизвестно. О Джеральде компьютер Почтового управления вообще не выдал никакой информации. Другими словами, доктора Эйнбоу влекла загадка этих людей. Его исследовательский нюх раздражали противоречивые данные о них. Так, например, в «пользу» Лоэн и Джеральда «свидетельствовал» капитан авиалайнера, доставившего их в Ринос. По его словам, интерпретированным прессой, получалось, что эти двое чуть ли не погибали уже в этом Эннау, и он проникся к ним жалостью, по ним было видно, что они – и правда из Теонии, куда рвались их души. Капитан был уверен в искренности этих людей, а что там в их багаже, он и не интересовался. Конечно – что же говорить капитану, который нарушил все законы? «Против» дал показания второй пилот, хотя что он имел «против»? Он тоже в багаже не рылся. Просто, видимо, не хотел лишиться работы за такие дела, и вообще – он не Главный в самолёте. И он отговаривал капитана, но и видел, что того просто впечатлила девушка, необыкновенно красивая.

Чаша весов склонялась не в пользу Джеральда и Лоэн. Особенно Лоэн. Общественное мнение и следствие ещё придерживали себя, пока Джеральд был в бессознательном состоянии. Но уже проскальзывали такие «соображения», что, мол, это не случайно – возможно, его попутчица хотела избавиться от ненужного свидетеля или даже претендента на «долю» её сокровищ и… опоила чем-нибудь беднягу. Никто почему-то не считал, что Лоэн – это «придача» сокровищам, которые могли принадлежать и Джеральду. Все подозревали Красоту – в Опасности, Лоэн – в злой корысти.

Мысль об «отравлении» доктор Эйнбоу сразу отверг, как обывательское измышление, да и результаты анализов, взятых сразу же, как Джеральд поступил в клинику, со всей очевидностью показали: никаких таких «веществ» в его организме не было. Однако, как всегда бывает с людьми, хорошо владеющими основами системного подхода, мыслящими парадоксально, доктор Эйнбоу решил вдруг, что «обывательская психология» может в данном случае и не быть такой уж примитивно-неправильной, что общественная «массовая интуиция» ищет нередко в верном направлении – в этом не раз убеждался доктор. Только надо уметь интерпретировать этот «поиск». Интуиция – из области над-чувственного, думал доктор, и поэтому любому человеку, а тем более массе, очень трудно «обозначить» её какими-то точными понятиями или подтвердить указаниями на «верные факты»… Словом, домыслы, распространяемые средствами информации, натолкнули его на мысль: «Что если Лоэн, обладая предположительно большой силой психического воздействия, просто «выключила» этого несчастного из сознательной жизни, чтобы действительно от него избавиться и стать единственной владелицей золота и бриллиантов? Расчёт вполне верный – на то, что Департамент миграции останется в неведении относительно их прибытия в Ринос, он занимался пассажирами пассажирских лайнеров и почтовый рейс мог оставить без внимания. «Миграционеры» и в самом деле не сразу обратили внимание на двух гостей. «Если бы Джеральда не пришлось госпитализировать в срочном порядке, то план, возможно, удался бы», – думал Эйнбоу. Но смущало то обстоятельство, что привезла-то его в клинику именно Лоэн, которая, если уж на то пошло, могла бы и бросить его. Из Риноса-то улететь за океан, в Теонию, просто. Значит, он был ей сильно нужен, а она – если предположить, что у неё есть «гипнотический выключатель», – видимо, «не рассчитала» силы своего воздействия на попутчика…

Чем дальше Эйнбоу уходил по этой стезе, тем, однако, всё больше ёжился от неуверенности, что так всё и было. Он не привык быть легковерным и строго спрашивал с себя, «тормошил», понимая, что в подавляющем большинстве случаев истина даётся не сразу и не легко, даже если дорога к ней всего одна, и выбирать не из чего.

В любом случае вывоз такого количества сокровищ из колонии-резервата карался законом, – документом, позволяющим такой вывоз, может быть только разрешение метрополии. Однако метрополия через свою компьютерную сеть даже не «опознала» этих людей, а уж сокровища – тем более… Словом, чем больше размышлял доктор над всем этим, тем больше путался. Разум подсказывал ему: «не верь этим людям». Интуитивно же он тянулся к ним. Лоэн даже приснилась ему дважды за последние две ночи. И такой разлад в нём самом ещё больше разжигал его любопытство и желание доискаться сути.

Решая вопрос о свидании с Лоэн, доктор вышел на дознавателя из Департамента полиции Роя Мелли, в довольно высоком чине скапатора, который стал героем прессы, вскрыв саквояж «прекрасной дамы» и обнаружив там ценностей на огромную сумму. Поначалу скапатор отказывался предоставить доктору возможность поговорить с Лоэн в интересах больного, ссылаясь на то, что «подследственная» наотрез не хочет с кем-либо разговаривать кроме «председателя правительства» – об этом он сообщил доктору с усмешкой. Эйнбоу понял, что скапатор не в духе и просто не желает впускать кого-либо к Лоэн, чтобы лучше воздействовать на неё в интересах следствия. Он имел на это право. Вся сложность состояла в том, что и доктор имел право в интересах своего больного иметь свидание с человеком, который мог дать о нём дополнительную информацию – тем более, если к болезни его подопечного подследственная имеет, может быть, прямое отношение. Попытка проникнуть к Лоэн в обход скапатора не увенчалась успехом. Доктор задумался. Дело набирало обороты день ото дня. Несколько дней промедления, и будет поздно, доктор не получит той информации, которая могла бы вовремя помочь его подопечному.

Подогревало доктора и безотчетное желание вновь увидеть девушку и, как ни странно, нечто наподобие жалости к ней. Как-то эта жалость не вязалась с общим убеждением, что Лоэн – хищница, преступница, отравительница. После некоторого размышления доктор решил ещё раз и понастойчивее поговорить с Роем Мелли, разговаривать с которым было трудно, потому что он, под маской несерьёзности и своего особого права на Лоэн, легко отнекивался и «пристегнуться» к его доводам было невозможно – так же, как в намыленных башмаках делать упражнения на льду. Единственным в этой ситуации выходом было намекнуть скапатору о возможной связи между болезнью Джеральда и «способностями» подследственной. Что если бы связь эту удалось установить, то гораздо быстрее можно будет вывести его из состояния «психического анабиоза» и тем самым дать следствию ещё один шанс. Безусловно, Рой Мелли должен быть в этом заинтересован, казалось Эйнбоу. Сопоставление данных, полученных от двух людей, соучастников, продвинет следствие в каком-нибудь направлении. Со стороны Эйнбоу это в какой-то степени была уловка, расчёт на некомпетентность Роя Мелли в психотерапии, поскольку доктор интересовался не столько следствием, сколько «феноменом» Лоэн – исключительно, как он убеждал себя, ради его больного.

^{Глава 2}
Официальный приём

Лоэн уже несколько дней находилась не то в тюрьме, не то под домашним арестом. Из гостиницы аэропорта, где она провела первые часы после перелёта и откуда она увезла Джеральда в клинику, её препроводили в здание Департамента полиции, отведя ей довольно просторную комнату на одиннадцатом этаже – «со всеми удобствами». В комнате иногда селили командировочных, а иногда это был вариант «домашнего ареста», который практиковала полиция, если приходилось иметь дело с залётными нарушителями, не имевшими в Риносе «адреса». Ну не будет же полиция снимать им апартаменты или номер в гостинице, средств на это не выделено. Да и под присмотром они – куда денутся? Это не была тюрьма, это действительно было что-то вроде жилья, имевшего скудное убранство. Кровать, стол, два стула, шкаф. Оконная рама не была забрана решёткой, её можно было открыть и посмотреть вниз… В комнате не было ни компьютера, ни телевизора, ни радио, ни газет или журналов, ни книг – ничего, что хоть как-то могло скрасить вынужденное, а не добровольное пребывание в ней. В официальном постановлении по поводу препровождения Лоэн в это узилище было сказано, что подследственная помещается под «домашний арест», но, поскольку она является «прибывшей» и не имеет места проживания на территории Риноса, то временно помещается «под надзор».

Лоэн находилась в страшном волнении за Джеральда и не совсем понимала, что происходит. Она корила себя за то, что последние два месяца была занята только своими переживаниями, своей ностальгией по дому, которая приобрела масштабы болезни, и не замечала никаких перемен в Джеральде. Более того, она его просто изводила. Она не допускала его к себе, но и не отпускала и на полметра. Она «не хотела» его «здесь», на чужбине, она «хотела» его «там» – в их доме, на родине. Она словно уничтожала его «по кусочкам», желая, чтобы он каким-то образом поскорее вырвал их из Эннау. Ей казалось, что Джеральд, этот человек без Родины, не имеющий привязанности ни к одному месту в разбросанной по всему белому свету Теонии, не понимал её состояния, не мог облегчить её страдания хотя бы со-переживанием, хотя бы тем, что испытывал бы те же самые чувства, думая об их Доме, об оставленных мечтах, друзьях, делах, обо всей той атмосфере праздника, счастья, успеха, в которой она жила. Последний месяц она часто едва сдерживала себя, чтобы не обрушиться на Джеральда, который её отыскал в этих дебрях и спас, и от которого мало что зависело теперь, с яростью, с отчаянными упрёками. Она бросала ему в лицо самые обидные слова – в пароксизме своей ностальгии. Она устала смертельно, ей казалось, что она скоро умрёт, умрёт, так никогда и не увидев больше своего дома, никогда больше не испытает того счастья, которое у них с Джеральдом было, было – потому что это был их родной дом, родная стихия, родной Кантан. Всплески отчаяния сменялись безнадёжной тоской, унылой безответностью, бесчувствием. Она ничего не видела, и не замечала, как страдал Джеральд. Минуты, когда ему удавалось отвлечь её, «вытащить» на люди, были редки, за ними, как правило, следовал новый приступ ностальгии, упрёков. Никогда он не видел её такой. Такой безмерно уставшей и опустошённой. Никогда он так не любил-жалел её, как в эти последние месяцы ожидания случая, который бы помог им вернуться на родину, в Кантан. Он-то его считал Родиной – и потому что родился там, и потому что в доме, их доме, о котором так тосковала Лоэн, и для него были все радости. Лоэн как бы не понимала, что и им владеет такая же ностальгия, и он – на надломе. Просто он, забыв о себе, старался вытащить её из этого «огня» – как пожарный, бросившийся из последних сил за ребёнком в горящий дом. Его «стратегией» – теперь-то она это осознала – была ласка-терпение-терпение-ласка. И вот, когда случай представился, она воспряла. А в нём что-то «выключилось», надорвалось. «Спас „ребёнка“ пожарный, а сам – сгорел», – со слезами в глазах думала Лоэн.… Никогда у него не было столько бессонных ночей кряду, когда он неотступно думал о ней, пытаясь уберечь её от психического срыва, из которого она могла «не вернуться». Теперь-то она поняла, что он ловил каждый жест её, каждое дыхание, каждой прихоти её отдавался весь, весь… И ни разу не ответил ей тем же – обидой или упрёком. Яростной обидой – или гневным упрёком… Он был её тенью все эти долгие дни и ночи, и, может быть, именно поэтому она не замечала ни его стараний, ни его страданий. И он – молчал о них, молчал…

Теперь она, как громом поражённая его болезнью, внезапно осознала, какой трагедией были для него эти дни и ночи. Оставшись одна, она плакала и молила какого-то своего Духа о спасении Джеральда. Она плакала от того, что не может сидеть рядом с ним и также ловить каждый его жест, каждое движение, чтобы скорее вернуть его к жизни. Она – то не сомневалась, что ей это удастся, то начинала страшно бояться если и не за жизнь Джеральда, то за его сознание. Что с ним? Почему?.. Эти вопросы измучивали её до изнеможения. И никто ей ничего не говорил о нём – с тех пор, как она оказалась в этой «кутузке». Зачем их разделили, зачем? Какие они преступники, почему компьютерные сети выдали «не то»? Это ошибка. Этого не может быть… А может быть лжёт этот верзила и хам – скапатор? Как его… Рой Мелли? «Боже, как я ненавижу этого тупого полицейского, – думала она. – Что я сделала ему? Неласково ответила? Но он заслужил это своей тупостью и животной физиономией. Боже, если бы я только знала, что одна только моя корректность могла повернуть всё иначе, я бы выстелилась перед этим бегемотом. Если бы я знала, что случится с Джеральдом, если бы я знала… Поздно. Поздно сожалеть об этом», – она понимала.

…Она продолжала настаивать на встрече с «председателем правительства федерата Ринос», чем лишь вызывала глумливый задор скапатора. Но она-то знает, что Главные по-другому смотрят на невероятные вещи, что ум у них иначе устроен, чем у «тупого полицейского»… И наотрез отказывалась отвечать на какие-либо вопросы Роя Мелли, к которому испытывала почти физическое отвращение. К тому же она не считала свой арест и своё пребывание в этой комнатке чем-то законным. Ей не приходила в голову мысль, что законы в «федерате Ринос» могли несколько отличаться от законов Теонии, которые она и не знала, потому что никогда их не нарушала. Весь расчёт её сводился к тому, что из Риноса они свяжутся с Кантаном, разыщут своих друзей – прежде всего её Лаку, любимую Лаку, по которой она истосковалась – и те помогут им «соблюсти формальности». Если бы не эта сволочь Рой Мелли, поторопившаяся взять её под стражу… Она почему-то была уверена, что если бы этого не произошло, то вопрос о «сокровищах» даже бы и не возник. Потому что это «частное дело». Однако всё перепуталось, их обнаружили, её считают преступницей, а Джеральда, похоже, чуть ли не её жертвой. Её бесило то, что из-за её же личной неприязни к Рою Мелли – а с нею она ничего не могла поделать – заварилась «каша», из которой неизвестно, как выбраться, неизвестно, где взять на это силы, неизвестно… «Если бы рядом был Джеральд, если бы он только на минутку мог оказаться рядом, я бы нашла в себе силы, – думала Лоэн. – Если бы он не заболел, разве бы он позволил, чтобы так обращались со мной, и где – почти что на Родине…. Если бы мне хотя бы на минутку увидеть его, в каком бы состоянии он ни был, я бы нашла в себе силы разорвать этот дурацкий круг…».

Рой Мелли словно читал все эти её мысли и позаботился о том, чтобы никакая информация о Джеральде и вообще о внешнем мире к ней не поступала. Хоть формально она и «под домашним арестом», но это не обязывало его заботиться о том, чтобы «птичка в клетке держала нос по ветру». Он вроде бы специально не изолировал её и от посещений, которые не повредили бы следствию, но поскольку посещать Лоэн было некому, кроме Джеральда, который в «бессознанке» и приходится ей неизвестно кем, что она и сама не отрицала, то… Он почему-то решил, что изоляция Лоэн позволит скорее докопаться до истины. А это – в интересах следствия. Он был уверен даже, что она, общаясь только с ним, рано или поздно не выдержит и даст показания, откажется от своего абсурдного упрямства и требования личной встречи с «председателем правительства». Когда он вспоминал об этом её требовании, его просто смех разбирал. К тому же он не мог простить ей того, что «такая красивая девушка» нисколько «не заинтригована» его внушительной вальяжностью, а разговаривает с ним всегда на пределе своего терпения, с явным отвращением, и осыпает его – представителя власти, да ещё в таком чине – последними словами: тупица, идиот, кастрированная голова, безголовый кастрат… Эта брань просто поразила и вывела его из себя. Поначалу он даже испытывал к этой «лошадке» нечто вроде симпатии, чего она и не потрудилась заметить, не говоря уже о том, чтобы оценить эту симпатию со стороны представителя власти в её положении. Всё это не давало покоя его самолюбию – мужскому и самолюбию государственного человека, и он как бы в шутку заявил друзьям-коллегам во время послеобеденного кофе, что «рыбка лоснится, хотя бесится, цену набивает, никак не хочет понять, что она в сетке, и я могу взять её за бесценок». «Но я подожду, пока она сама предложится», – так он выразился даже. «Ну и что? – ты устоишь?» – спросил один из его товарищей. «Может быть, и устою – если стоя», – выдал пошлую остроту скапатор. Работнички полиции ещё похохотали на эту тему: «Ну смотри, не откажи даме». Они-то не придали всему этого значения, потому что не знали, наверное, что Рой уже воображал, как Лоэн его умоляет о «помиловании», стоит перед ним на коленях и «целует» его между ног. Помилования ей, конечно, не видать, как и свои бриллианты, как и свободы, но воображение не знает стыда. И вообще: Рой не любил наглых миллионерш, да еще и кичащихся своим «продажным крупом». Он «любил» их в своих фантазиях только одним – таким вот – способом. Впрочем, это всего лишь фантазии – от кого убудет, кому прибудет?.. Однако «безголовый кастрат» его почему-то задело, вот задело и всё! Вообще-то Рой был неглупым человеком и корректным «служакой», все ему прочили большое будущее. Но Лоэн была чуть ли не первой «красоткой», испытавшей к нему отвращение с первого взгляда. А в это он никак не хотел поверить, это не устраивало его. До сих пор он ставил на любую «лошадку» и выигрывал.

Конечно, Лоэн даже и во сне не могла представить себе, что закрадывалось в «мотивы поведения» скапатора. Она воспринимала всё как сплошное беззаконие, вперемешку с недоразумением. И её бесил человек, который – вообще, априори – уже посадил её на скамью подсудимых. Её гнев, ярость, отчаяние, брань относились, скорее, не лично к скапатору, а к ситуации в целом. Она еще не определилась до конца в своём отношении к Рою Мелли, ей было не до того, чтобы «играть в глаза», она смотрела на него в упор и не видела его, она воспринимала скапатора, как абстрактного служащего, который ни с того, ни с сего страшно осложнил ей жизнь и потому лично ей ненавистен – как пчела, залетевшая в рот и укусившая за язык, от чего всё там распухло, страшно болит, и нельзя ни есть, ни пить. Она ещё пребывала в уверенности, что скоро все недоразумения кончатся, и она забудет этого скапатора навсегда, как мы забываем досадные случаи в нашей жизни, никак не повлиявшие, однако, на нашу судьбу…

Поведение Лоэн казалось диким не только скапатору, но и другим полицейским, которые так или иначе, по долгу службы, вынуждены были задавать ей вопросы. Они всего лишь исполняли долг, она же воспринимала их как «личное оскорбление», и «бесилась» по каждому поводу. Её взвинченность доходила чуть ли не до невменяемости. Случай, который, казалось бы, помог им с Джеральдом выбраться из Межозёрья – так называли север Северного Резервата, где находится Эннау – и тем самым вновь вернуться к долгожданной жизни в родном для них мире, наоборот – вверг их опять в страдания. Лоэн уже не замечала, что бросается на людей, как дикая кошка. Когда её спросили, кем ей приходится Джеральд, она произнесла сквозь зубы: «Балбесы…». Когда вопрос повторили, она с раздражением и злобой ответила: «Ну спала я с ним, что дальше?». Когда Рой Мелли сообщил ей о данных, которые пришли – точнее, не пришли – на его запрос по поводу их с Джеральдом гражданского состояния, она обозвала его идиотом, и прибавила (опять), что только человек с «кастрированной головой» может таким образом составлять запросы, и что ни один компьютер, к сожалению, не умнее самого тупого полицейского. Хотя запрос, который был составлен, кстати, не Роем Мелли, а его подчинёнными, был составлен грамотно, как им казалось… Словом, поведение Лоэн не вызывало симпатий у людей, занятых необходимыми формальностями. Как будто они всё это придумали и тешатся тут… К сожалению, Лоэн не понимала этого. Ей казалось, что эти люди намеренно хотят испортить ей жизнь. И хотя никакого такого интереса у них на самом деле не было, и не могло быть, Лоэн их ненавидела изначально. К ещё большему сожалению, эти люди, в том числе и Рой Мелли, занятые исполнением обязанностей, даже не пытались войти в её положение – настолько они не сомневались, что она совершила очень серьёзное преступление. Постепенно у них, и особенно у скапатора, накапливались «личные счёты» к ней. И Рой твёрдо решил проучить её, и завёл на неё дополнительно еще одно дело за разнузданное поведение в местах «государственного пользования». В его сознании – сознании человека, планомерно обдумывающего своё будущее, извлекающего уроки из собственных и чужих ошибок – не могло уместиться то, что столь грубое поведение Лоэн может быть следствием надорванной переживаниями психики, резкого несоответствия ожидаемого и действительного, а также отнюдь не мнимого, а смертельного беспокойства за жизнь «мумии», как прозвали Джеральда меж собой полицейские. С момента, как были обнаружены сокровища, их деятельность невольно обратилась к поиску аргументов, компрометирующих Лоэн. Дело, правда, осложнялось тем, что она в бешенстве отказалась давать показания «всяким умственным недоноскам», и упорствовала в этом, всякий раз требуя очной ставки с «председателем правительства». Вопросы о бриллиантах она вообще отказывалась даже слушать, не то что отвечать на них. На взгляд постороннего она вела себя действительно, как авантюристка. Или сумасшедшая авантюристка. Всем, и Рою Мелли в особенности, хотелось сбить спесь с этой «лошадки». Ему и в голову не приходило, что Лоэн может быть действительно на грани умопомешательства.