Возвращение с Лоэн. Роман

^{Глава 10} 
В погребе

…В глазах Лоэн возникали и лопались какие-то радужные круги, сыпались в пустоту созвездия, высекаемые страшной болью в голове, которую она не замечала… Рыдания, подступившие к её горлу и охватившие его мёртвой петлёй, не могли породить отрезвляющих слёз. По её щекам из глаз изредка стекали тяжёлые вязкие капли, которые жгли словно расплавленное серебро. Пальцы, вцепившиеся в решётку дверного оконца, да и всё тело, свело судорогой.

Сколько прошло времени с тех пор, как её бросили здесь? Может быть, полчаса, а может быть, и вся ночь. В пустом просвете подземного коридора не было никого и ничего, что бы могло хоть на секунду отвлечь её, спасти нечаянным упрёком её мучителям. Это был конец надежде, начало тьмы. Безумие набросило на голову Лоэн своё лёгкое чёрное покрывало. Она потеряла себя. Это была уже не она. Ничего не было под нею. Она летела, летела…. Падала вниз с высоты мутного неба на какие-то остро-блестящие, «умытые» сверканием лезвия, которые были сделаны в виде огромных кривых сабель. Она была в тонких, почти неощущаемых чёрных трико, которые – она успевала сообразить – не спасут её от холодного, режущего надвое удара между ног. Тело не слушалось, крик не мог вырваться из её горла, но оглушал «изнутри», она кричала «в себе», и – в миг соприкосновения с безжалостной сталью – у неё разрывалось сердце, и крик – будто он из ложного хрусталя – рассыпался не незвонкие рваные осколки. И она плыла, плыла из черноты, подмываемая какой-то потусторонней тягой. Она хотела взлететь, и взлетала под потолок комнаты-камеры, лёжа спиной на пустом пространстве. Её подмывало вверх, вверх, всё ближе к дыре с разодранными краями, что зияла в потолке, и были уже видны звёзды на небе, и жуть исходила от них, и она упиралась руками и ногами, чтобы не «втянула» её эта дыра, эта гибельная воронка… Но могильный сквозняк подхватывал её невесомое тело, как бумажку, и тишина пустого пространства наваливалась на неё страшной безликой тяжестью, разрывала её, и лопались, лопались радужные электрические кольца…

Охранник, совершавший обход «кладовок» Департамента – так на профессиональном жаргоне назывались «помещения для предварительной изоляции», – щёлкнул замком и пытался открыть дверь в «кладовку», она открывалась вовнутрь. Однако прямо под дверью лежал не то мешок, не то человек. Охранник испугался. Дверь не подавалась вперёд. Глянув в оконце, он смог увидеть только руку, откинутую ладонью вверх с безжизненными полусогнутыми пальцами.

– Этого мне ещё не хватало, – пробормотал он с досадой и страхом. Он решил было, что заключённая под номером семь «сковырнулась», то есть покончила с собой или умерла. Он должен был бы «посматривать» за нею в течение ночи, для этого в каждой камере был незаметно вмонтирован «видеоглаз», который позволял, не выходя из дежурки, видеть всё, что творится в каждой из тридцати «кладовок», имевшихся в «погребе», то есть (на жаргоне) в подземном узилище. Однако дежуривший в эту ночь охранник – как, впрочем, и другие его коллеги – часто пренебрегал этой обязанностью. Он вообще провёл ночь в других заботах, скучно ведь сидеть одному, как истукану, когда тебе двадцать пять…

В конце концов, он, сдвинув тело дверью, протиснулся в камеру. И увидел девушку, лежащую в неестественной позе: ноги согнуты в коленях и «нараскоряку», ступни вывернуты, глаза полуоткрыты, но совершенно неживые, на губах запеклась слюна, смешанная с кровью искусанных губ – видно, как она стекала с уголка рта, голова запрокинута, волосы размётаны по полу – словом, всё говорило о том, что заключённая отдала душу, что она, видимо, колотилась в дверь, но никто её не услышал.

Страх от неожиданности сменился страхом вины. Он резко присел к её «раскиданному» телу, стал щупать пульс, приложил ухо к груди. Он быстро понял, что она жива, дышит, тёплая. Камень свалился с его плеч, он вздохнул. Потом уже спокойно оглядел её с головы до ног. Она произвела на него впечатление… Однако он, опомнившись, хотя и с засевшим в затылке дурным чувством, подхватил её под мышки, и поволок на нары-кровать. Она была без сознания. Сначала положив её плечи и голову, он потом, взяв в кольцо её колени, взвалил на хорошо и мягко выстланное «лежбище» «всё остальное». Она слабо застонала. Он стал трясти её за подбородок. Её зрачки закатились под веки. Ему стало не по себе. Он снова припал ухом к её груди. «Глушители будь здоров», – подумал он про себя, с трудом улавливая дыхание и стук сердца под высокой грудью Лоэн. «Чёрт побери, что же делать?» – размышлял он, поднявшись на ноги и смотря на неё сверху вниз. Он так довольно долго на неё смотрел, и грязные мысли неудержимо лезли ему в голову. Он покраснел, хотя никто не видел его. Потом, зажмурив глаза, потряс головой, резко повернулся и пошёл прочь. «Таким бабам, как эта, – подумал он про Лоэн, – нельзя находиться в беззащитных позах. Не жалость к ним испытываешь, а животное позывы, потом сам себе противен». И – он выполнил свой долг, хотя и с опозданием.

Лоэн оказали медицинскую помощь, и она медленно, с трудом, но пришла в сознание. Она стала видеть, слышать, но была как оглушённая. Впрочем, её скоро оставили одну. В её камере теперь был день – горела лампа, от противного света которой Лоэн бессознательно жмурилась, отворачивалась, но взор её падал на роковую дверь, оконце которой было теперь тёмным, за дверью свет оставался тусклым, матовым. А здесь – ярким из-за белых стен, неживым, давящим…

Щёлкнул дверной замок, Лоэн вздрогнула, и, так как дверь некоторое время не впускала того, кто был за нею, Лоэн затряслась мелкой дрожью – от страха. Она страшно боялась этой двери. Словно живое существо, эта дверь подчинялась только самой себе – как собака, она могла наброситься, а могла и оставаться спокойной, недвижной, но – зорко следящей. И она боялась думать дальше в эту сторону, ведь у собаки был свой хозяин – единственный, кому та подчинялась беспрекословно. И, кажется, отношение хозяина к Лоэн передалось этой «собаке». Она чавкала на неё, гремела цепью – а Лоэн была в пределах досягаемости этой цепи, вывешивала язык и часто дышала, кося злым глазом, который не светился, а поглощал, поглощал… Наплывала тошнота, стены переворачивались, подкатывало беспамятство… Потом, когда Лоэн открывала глаза, она видела только миски с пищей на столике, ввинченном в пол и оттого казавшимся холодным, как труп. Ей становилось ужасно, лоб покрывался испариной от одной мысли, что она прикоснётся своей мягкой горячей рукой к трупной поверхности металлического столика, на котором дымилась – с чудовищной неестественностью – тарелка. Потом эти мысли исчезали, и столик становился ближе, роднее. Как будто детский стульчик. У неё был в детстве любимый стульчик, на котором она сидела. Она вспоминала – ощущением, – что сначала, когда она садилась на него, он был холодным, а потом, если она отлучалась на минуту и садилась снова, он был тёплым, «насиженным». И поток тёплых, бессвязных ассоциаций, делавших её маленькой девочкой, уносил её, укачивал.., она глупо улыбалась.

…Но замок вот-вот должен неминуемо щёлкнуть. Она уже слышала шаги Хозяина – задолго до того, как он подходил к страшной двери. Сейчас он спустит её с цепи, и она будет лязгать, кромсая тело и квася лицо своими железными зубьями. Она сжималась в комок от бессильного ужаса, и ждала, что вот сейчас, через секунду, она увидит свою Смерть, грубо торжествующей над её маленькой жизнью. И всё-таки – до самого-самого конца она верит в чудо, верит, что на сей раз Хозяин пройдёт мимо и забудет про неё.

Но вот – щёлк-щёлк! – дверь отворяется.., на пороге ОН, ОН…

– Мма-мм-а-а-а!! А-а-а!!! – Лоэн дико визжит. – Нне-ет! Не-ет!! Не-е-е-е-ет!!!

Истерический визг заглушает всё, она не слышит, что ей говорят, кричат, шаг ей навстречу – она назад, вот она вскакивает на постели, чтобы ринутся в дальний угол, как будто там ей спасенье… Человек стоит перед ней в растерянности. Вдруг она замолкает, замирает на мгновение. Только что перед нею стоял ОН – в своей тёмно-зелёной форменной рубашке с коротким рукавом, но нет, это кто-то другой. Его губы шевелятся, она ничего не слышит. Осторожно приседает, не веря этому незнакомцу, готовая в каждый момент сорваться и – с разбегу в стену, вжаться в неё, разбиться об неё. Но человек уходит, оставляя что-то на столике. «Это еда, это есть», – бессмысленно твердит она про себя, шевеля губами. Потом она тихонько, так чтоб не спугнуть никого (её комната наполнена живыми сущностями), подходит к столику, волоча за собой одеяло, и накрывает им столик, и еду, оставленную на нём. И стоит долго со скорбным выражением, жалея как будто умершего. Потом она благоговейно снимает одеяло и – словно поражённая чем-то – смотрит в тарелку, в одну точку, как будто ничего, ничего не понимает… Потом садится на кровать, складывает себе на колени одеяло и долго-долго сидит с застывшей на лице мыслью – какой?..

В таком состоянии Лоэн находилась почти весь день. За ней наблюдали. Потом она уснула, сражённая нечеловеческой усталостью, которая тяжёлым коллоидом разлилась по рукам, ногам, голове, сердцу…

Рой Мелли в этот день отдыхал, и потому «наверх» не докладывали. Лоэн сделали несколько уколов, «ввели» питание, она спала неестественно крепким сном. «Сон – великий чудотворец, – сказал тюремный врач, – но если завтра продолжится то же самое, боюсь, для скапатора все беседы с нею потеряют смысл». Решено было наблюдать за Лоэн всю ночь…

Во сне она неожиданно начинала тяжело дышать, стонать, ворочаться, как будто выпутывалась из тенет, туго и в беспорядке опутавших её, стонала – от напряжения, как будто совершала непосильную работу, доставлявшую ей муку и боль. Потом также неожиданно её дыхание становилось чуть заметным…

Ей снились какие-то беспорядочные сны – то нестерпимо яркие, то жутковато серые, бесцветные. То она сидела абсолютно голая перед безликой, жадно-равнодушной толпой на холодном столике, ввинченном в помост, и ела, давясь, безвкусные котлеты – зеленоватые, никак не пахнущие, и смотрела почему-то в одну точку – в море людских глаз. И вдруг понимала, что она видит маленького мальчика, улыбающегося легко, с чувством превосходства, даже какого-то беззлобно-неехидного – она узнавала Марека. Он был толстый, манишка у него – чисто отглаженная, костюм чёрный, строгий. Она думала – Боже, зачем же я сижу голая перед таким маленьким мальчиком? Что обо мне подумают эти люди? А котлет было много, больше одиннадцати (почему одиннадцати?), и они всё прибывали, прибывали – неизвестно откуда. А она дала обет своей маме, что съест, съест всё… Но это не в силах её… Холодно… «Как же я могу, – мелькает в мозгу, – зачем я вся разделась, ведь могла же одеться?». Тошнота неотступно выталкивает зелёные куски котлет из горла, она набита этой гадостью, а все начинают недобро улыбаться – чего-то ждут, ждут…

Она начинает ворочаться во сне, наконец инстинктивно находит позу, где мутные сны покидают её… Тогда ей начинает сниться, что она плывёт, чуть не тонет в какой-то розово-лиловой каше – вязкой, затягивающей, стремится к берегу. Но ей мешают большие картонные кубы, полые внутри, громоздящиеся на реке, обгоняющие её по течению, загораживающие перспективу, она теряет направление и бессмысленно барахтается, лишь бы не уйти с головой в это месиво. А кубы несутся с огромной скоростью, стукают её по голове своими острыми углами, и она не может ухватиться за их бока, царапает ногтями по гладкому картону, и её всю перетряхивает от омерзения, от этого звука. А на кубах – аппликации, рисунки из мультяшек – вампиры, слоновьи морды, которые издали надвигаются, надвигаются… И вот эти морды уже так близко, что уже кажутся живыми, вот они шевелятся, разевают пасти – Лоэн вскрикивает, раскрывает глаза, мечется по постели, и сон кованой лапой вновь придавливает её голову к подушке…

Потом вдруг наступает какой-то провал. Ей снова становится зябко… Ику – старейшина племени Чатера, мудрый и немногословный, подошёл к Лоэн и взял её за руку. На лице его скорбь, молчание. «Что с ним?» – пугается Лоэн. «Пойдём, девочка, он там», – говорит он глазами, но его голос звучит в её голове. Она идёт за ним, и своей рукой ощущает его руку – тяжёлую, огрубевшую, но пропитанную такой нежностью к ней и таким горем за неё. Потом она вдруг понимает, куда они идут, освобождает свою руку, ускоряет шаг, потом бежит, бежит, не чувствуя ног, и – останавливается. Перед ней Джеральд, у него землистое лицо, сильно постаревшее, волосы полуседые. Он сидит на корточках, на краю братской могилы, которую только что вырыли. На другой стороне ямы – куча сырой, тяжёлой глины, в ней торчат старые, ржавые лопаты – одна прямо, другая почти лежит. Пахнет холодной землёй, пасмурно, осеннее небо, разбухшее от серых, посторонних всему облаков. «Они уже там», – говорит Джеральд, и показывает глазами в могилу. Лоэн глядит туда и видит три тела, завёрнутые в саваны – как пеленают детей – по местному обычаю, только ступни торчат в погребальных мокасинах, а на них глина – как будто сами они пришли и легли сюда, и головы в обрамлении чёрных волос. Один из них Уано, молодой вождь, внук старого Ику, его лицо строго и красиво, тонкий нос устремлён в небо, лицо чистое, смуглое – не как у покойника. «Какой он молодой по сравнению с Джеральдом», – думает Лоэн… «Быстро же он умер», – почему-то говорит она… «Джеральд, – она жалобно просит, – пойдём отсюда». «Нет, – отвечает он, и лицо его становится суровей, – моё место здесь». И он показывает в сторону открытой могилы, глядя ей прямо в глаза. «А ты – жена скапатора», – каждое его слово легло на мозг чистым, почти осязаемым рисунком…

Кожа её вмиг покрылась колющей сеткой. Она почувствовала, что у неё за спиной уже не старый Ику – её ангел-хранитель, а кто-то другой… Всё у неё вдруг стало мягким и тяжёлым, как мокрая вата, она покрылась липким потом, словно её окунули в прохладное глицериновое масло, она обернулась… «О-о!» – вырвался из неё болезненный стон, – за её спиной стоял ОН – огромный, с самодовольной ухмылкой, холодными, как глина из вырытой могилы, глазами… Сердце вдруг превратилось в камень, и застряло у неё в груди.

– Не-е-е-е-е-ет!! Не-е-е-е-е-ет!!!

Крик, начинённый смертью, как взрывчаткой, вопреки всему разорвался в воздухе, вокруг неё, оглушил её самое, всё вдруг закричало её голосом, а она едва шевелила посиневшими губами…

Лоэн проснулась от собственного крика, простыни прилипли к её телу, короткое лёгкое зелёное платье, в котором её приволокли сюда и в котором она спала, было насквозь мокрое… В глаза ударил яркий свет… Она уже открыла глаза, но ещё кричала, пока, наконец, не поняла, что это кричит она. В камере были люди.

– Что с вами? Что с вами?

– Нет, нет, – едва лепетала Лоэн, – она всё ещё по инерции не могла выговаривать другие слова. Зубы её стучали. Наконец, она выговорила неслушающимися губами:

– М-мне… при-снилось. Пр-о-стите меня…

Она смотрела на них затравлено.

– Она пришла в себя! – прозвучал чей-то громкий, торжествующий голос. – Ура! Все уходим. Необходимо оставить её в покое. И принесите ей хороший завтрак и чашку крепчайшего горячего кофе! Хотя это и не положено, знаю.

Человек в штатском обращался к человеку в форме. Потом он обратился к Лоэн:

– А вы спите, милая, спите. Сон вам будет полезен. Спите, спите.., – говорил он, уже уходя, – боком двигаясь к выходу.

Они вышли, и снова наступила полная тишина. Лоэн, ещё не совсем успевшая разобраться, что явь, а что сон, села на кровати. Спину и шею ломило. Это помогло ей быстро осознать реальность…

^{Глава 11} 
В преддверии

Ночью, лёжа в постели с Ресджи, своей женой – она уже спала, – доктор думал о другой женщине. Он ярко, до деталей, вспоминал первую и единственную пока встречу с Лоэн, когда она привезла Джеральда в клинику. Она была так красива, что именно это бросилось ему в глаза в первую очередь. И потом даже мешало сосредоточиться на больном. Он, пожалуй, сопереживал её беспокойству за него, ещё не успев проникнуться собственным беспокойством за будущего пациента. «Это не было безответственно, – думал сейчас Эйнбоу, – что я в первый же миг проникся её страданием, её чувством. Разве это не помогло мне быстро сориентироваться? Ради его же пользы». «Почему, – думал Эйнбоу, – красивая женщина мгновенно заставляет сопереживать себе, а вот, чтобы проникнуться „болями“ некрасивой, необходимы какие-то усилия – во всяком случае, время. Время, чтобы „вжиться“, переступить через отсутствие привлекательности, „поднять“ в себе человеческое сопереживание без примеси эротического начала? Не потому ли, что всё красивое уже заранее оделено нашим сочувствием и застит нам истинный смысл, истинный свет, который идёт изнутри, из-под оболочки. Почему красивому мы верим сразу, а некрасивому нет? Почему я сразу не мог почувствовать в этой Лоэн преступление, грязь?..».

Был дождь – первый после долгой суши, измотавшей психику, выпившей бодрость. Долгожданный ливень. Страшная тревога – во всех её движениях, мимике, страх, молящие глаза, обращённые к нему, к доктору. А глаза-то! В них что-то чуть не сверхъестественное, противоестественное, почти забытое. Кажется, что они светились бы и в полной тьме. Такие глаза, да ещё при такой внешности.., – ей можно только поклоняться, а любить – страшно. Словно разбежался, чтобы перепрыгнуть с одного края пропасти на другой, и не допрыгнул – такое предощущение. Мученические слёзы, когда этого Джеральда увозили на каталке от неё, лицо потемневшее. В волосах застряли кое-где крупные капли дождя – успели упасть, запутаться там, пока из машины дошла под козырёк крыльца. Пахнет смятенной чистотой, мокрым асфальтом, разлукой. И так жалко чего-то… «Да, чуть не влюбился, – размышлял доктор, – и, наверное, мог бы, не будь Ресджи, дочери. Но это мимолётное, недоступное, хотя и навсегда». Он с благодарностью ощущал нежное, горячее тело Ресджи, повернувшейся к нему спиной и сладко спавшей. Мысли его обращались к предметам возвышенным и были пронизаны её теплом. Всё уживалось в какой-то лирической гармонии, чуть диссонированной элементом ностальгии, сомнения, холодком завтрашней встречи с Лоэн в очень официальной обстановке. Лоэн, Ресджи, нежность… – мягкий вихрь ассоциаций, обрывков предложений, как обрывков газет, кружился в его качающемся от наступавшего забытия уме. «Нежность…». Это слово, всплывшее как-то вдруг, дало новый толчок мыслям, которые текли уже сами собой. «Почему этот Джеральд так восприимчив к нежному и совсем без нажима голосу Дати? Это тоже, кстати, дар – иметь такой голос и такой характер, как у неё. Нежность – это как прохладная успокаивающая рука на разгорячённый изболевшийся лоб, как тело Ресджи, когда она разоспится и «греет» тебя, пока не уснёшь, а на горизонте – счастливая дымка… Нежность – это универсальное чувство, из которого рождаются миры. Из которого рождается, и в которое уходит страсть. Оно постоянно, и разлито по всему миру, как ровный, голубоватый свет звёзд в тёплую ночь. От него никуда не деться. Можно, конечно, зажечь слепящий прожектор страсти, однако и в нём будет этот свет. А если не будет в нём нежности, в этом свете, это будет, как яркая безжизненная Луна, или как радиация Солнца – давящая, разящая без нежной озоновой прокладки… Нежность – это олицетворение женского начала в Природе. Нежность, которую ты испытываешь к женщине, спасает от её самодовлеющей власти, её безудержной холодности. Потому что она прощает тебе эту нежность, и больше ничего не прощает – ни зла, ни добра, ни любви, ни ненависти, ни власти, ни раболепия. Только нежность к женщине даёт независимость мужчине. Это всё глупости – матриархат, патриархат… Власть женщины и свобода мужчины – в нежности. Нежность в мужчине – это женщина в мужчине. Мы вторичны, как разум, они – как жизнь – первичны… А может быть разум – это и есть их противопоставление нам?..».

Доктор Эйнбоу заулыбался, уже почти засыпая: «Кому пришли эти великие мысли в голову? – мне. Завтра я скажу об этом… кому-нибудь… Я, кажется, нашёл формулу независимости и равенства между двумя полюсами – мужским и женским, формулу их равновесия… Но Лоэн… Лоэн… В её глазах, пожалуй, страшно много Солнца. И чудовищно много Луны. Язычество какое-то… Но в них есть и звёзды, много звёзд»… Доктор уснул. Крепко. И ему приснился эротический сон, где были он и Лоэн.

Ресджи разбудила его, не дав закончиться сну. Он его «уловил за тень». Приятный был сон, и он не стыдился за него ни перед собой, ни перед любимой им Ресджи – там была нежность и гармония. Он подумал о Джеральде. Теперь он испытывал нежность к нему, подогреваемую лёгкой завистью от того, что его любит – он видел это совершенно точно – такая девушка, божество, Лоэн. Он хотел им счастья вопреки здравому смыслу – ведь они преступники, но это пока ещё он не отряхнул с себя остатки сновидений…

…Лоэн очнулась сразу же, как в камере зажгли свет. Еще некоторое время она жмурилась, не хотела открывать глаза. На какое-то мгновение, приоткрыв их, она «глотнула» порцию нестерпимой белизны, и пришла в себя. Тут же вспомнила, где находится. Под утро ей уже снился какой-то сон, который унёс её в иную реальность. Реальность, где не было страшных диссонансов и безнадёжной борьбы. Он исподволь гармонизировал её сознание, очищал и примирял, смягчал ощущения и концентрировал приятные ассоциации. Звуки, которые доносились из-за двери, обволакивались каким-то сюжетом, даже, казалось, провоцировали этот сюжет, и проснувшись, услышав их в «подлиннике», она долго не могла отделить их от приятных ощущений сна. Она хотела снова забыться, заснуть, но яркий свет, оплавивший сетчатку глаз сквозь её тонкие веки, растворил карточный домик сновидений, отодвинул их в тёмную глубину подсознания. Но ещё некоторое время она не теряла чувства, что в этой глубине есть тёплое озеро гармонии и счастья. Там гнездилась вера в чудесное спасение и в то, что рано или поздно всё неприятное для неё кончится. И она будет счастлива. Но связь с этим внутренним «я» быстро исчезла, как быстро улетучивается тепло из натопленной комнаты, если открыть в мороз окна и двери. Вновь тяжёлый, горестный комок подкатил к основанию гортани. Но только теперь он был как-то стушёван, не отдавал резкой душевной болью. Лоэн чувствовала себя как бы отупевшей, равнодушной к любому действию, которое может произойти в дальнейшем. За дверью были отчётливо слышны шаги, голоса, бряцанье ключей и клацанье замков. Она только слышала их, но не вслушивалась. Ею овладела тупая инерция, монотонное созерцание. Ей представлялось почему-то, что это не тюрьма, а больница. И вправду – мутно-стерильная белизна стен, такой же – мутно-белый – пластиковый пол и, казавшийся поэтому нестерпимо-ярким, свет напоминали операционную. Здесь она должна получить наркоз, её укроют ломкой, свеже-крахмальной простынёй и отвезут на больничной каталке, теряющую сознание, под нож. Пусть. Боли она не почувствует…

Её настолько поглотило это ощущение, что когда в камеру вошли люди – это были охранник, принёсший еду и тюремный врач, усыпивший её накануне, – она приняла их за хирургов, которые пришли справиться о её самочувствии. Это ощущение усиливалось какой-то остранённой вежливостью и даже предупредительностью, с которой эти люди двигались и разговаривали с ней.

– Вас ничего не беспокоит? – спрашивал один.

– Нет ли у вас каких-то пожеланий и претензий? – спрашивал другой.

– Вам не мешало бы умыться, привести себя в порядок, – снова говорил первый. – Вы здорово осунулись. Соберитесь с мыслями и не волнуйтесь. Если вы не виноваты, никто вас не осудит, и вести вам себя следует спокойно, уверенно, даже равнодушно. Подумаешь, какой-то скапатор пристаёт со своими глупостями…

«Успокаивает, как девочку, которая попала под поезд, и сейчас ей ампутируют обе ножки. Подумаешь, – усмехалась про себя и дразнила его Лоэн, – люди и без головы живут».

– Если же вы действительно виноваты, ну признайтесь, откройтесь начистоту – ну что теперь? – всякие бывают ошибки в жизни. Вам простят, или смягчат наказание. Всё будет конец какой-то, определённость. Начнёте жить по-другому…

Лоэн всё это слушала, не отвечая – в ней шевелилась недобрая ирония, и в то же время навёртывались слёзы на глаза, она едва их сдерживала. Ей действительно не хватало какого-то ласкового увещевания, хотя бы намёка на успокоительное сочувствие. Она действительно ощущала себя маленькой, брошенной на произвол судьбы девочкой, у которой не было защиты перед взрослыми мужчинами, жаждавшими её смерти. Этот врач хотя и говорил что попало, но хотя бы делал вид, что хочет успокоить её, хотя бы пытался не показать служебного равнодушия, холодности к этой случайно попавшейся ему на глаза раненой девочке. Он говорил какими-то шаблонами, этот врач, никак не нащупывая нити её восприятия, её отношения к происходящему, её внутренней боли, но и за это она была почти что признательна ему…

Когда они ушли, Лоэн вяло поела, но чашку горячего, крепкого кофе выпила с жадностью и попросила бы добавки, если бы было у кого… Потом она представляла, непроизвольно, что будет, если она выпьет много жидкости, а оперировать ей будут живот – не расплещется ли?.. У неё было такое чувство, будто ей под наркозом вырежут сердце или печень, а на их место вошьют железные ядра. И она будет ходить сама не своя с этой посторонней тяжестью в теле, «выкинутая», как отработанный материал – может быть, скоро умрёт. А кто-то – кто воспользовался её сердцем и печенью – будет краснощёким, самоуверенным, здоровым и безжалостно-нелюбопытным к её участи…

Скапатор чувствовал себя спокойным, даже слишком. Кажется, противоречивые намерения в отношении Лоэн улеглись в нём – после ночи, проведённой с Легой. Дознание «вошло в берега», считал он, и должно пойти по тому руслу, которое представлялось Рою с самого начала. Чтобы там ни произошло. Ему даже хотелось увидеть её, понаблюдать за ней. Душевно он неуязвим, к делу подключены блестящие эксперты. Скоро его «добычей» станет и «мумия» – он это предчувствовал, иначе Эйнбоу не стал бы ему говорить ничего, док тоже чувствует, что «мумия» – лишь на время потерял себя из виду, а так он парень с разумом.

Словом, развязка близится. Рой Мелли волновался, но это волнение было приятно. Давно он уже не был в такой великолепной форме. Представлял себе завтрашние газеты, где весь этот случай будет подан как сенсация. Он иронизировал про себя: «Народ хочет знать, чем я занимаюсь. Ну что ж…».

Утро было ясным, небо ещё не успело затянуться пухлыми тучами, нараставшими теперь ежедневно. Рой углубился в свои бумаги, ожидая наступления одиннадцати часов.

Так или иначе, следствие набирало ход. Вскоре, после того, как Рой должен будет дать первое официальное интервью, к делу подключится «общественность». Такой оборот не пугал скапатора, а вдохновлял – «общественность», души в нём не чаявшая, его «любимая союзница». Он специально позаботился о том, чтобы ко дню первого допроса в присутствии приглашённых экспертов и адвокатов была определена минимальная стоимость сокровищ, вывезенных «парочкой» неизвестно откуда при неизвестных обстоятельствах. По различным оценкам, сумма, которая могла быть уже сейчас инкриминирована Лоэн, достигала ста миллионов – фантастика! Откуда? Не хватало никакого воображения, чтобы представить себе, будто красотка, бродя по диким тропам туземных владений, вдруг да и нашла ничейный клад из такого количества драгоценных украшений, золотых слитков, россыпей бесценных «камушков»… Пока не было абсолютно никаких доказательств, которые раскрывали бы механику присвоения этих ценностей. Не было версий и обоснованных хоть чем-то догадок насчёт того, кому эти сокровища предназначались в действительности – самой ли Лоэн, или кому-то ещё. Не было даже известно, откуда взялась эта Лоэн… Словом, был только факт сокровищ и факт принадлежности багажа, в котором их нашли, девушке, называющей себя Лоэн Мейн. Совершенно непостижимым представлялся и факт нахождения при ней «мумии» – человека в бессознательном состоянии, который, судя по её грубому «ну, спала я с ним!», был, возможно, её любовником. А может быть, и жертвой. Ничего вразумительного насчёт «мумии» скапатор так и не добился от неё… Но для «общественности» это и было, что называется, основанием, умопомрачительным поводом для вынесения «приговора». Который так был нужен и Рою.

Он не считал её сумасшедшей, однако сама апелляция к её возможной ненормальности, даже частичной, была важна для него в попытке её «раскусить», в психологической атаке на неё. Но до сих пор ей «везло», она – неизвестно как – противостояла ему, её «блюдца-глаза» прогибались внутрь под его «смерчами», но не «лопались», не пропускали убийственный своим холодным разоблачением взгляд Роя внутрь разорённого, он был в этом уверен, сознания. Мало того, её «чашки» – так он ещё стал называть про себя её глаза – непредсказуемо «резали» его будто лазерные пушки, заставляя жмуриться и выходить из себя. Сколько помнил себя Рой, такой «игры» ему никогда не приходилось вести. Обычно его тяжёлому, негнущемуся, как железная труба, взгляду не могли противостоять глаза «провинившихся», однако сквозь её переносицу он проходил, как мюон через планету, ничего не задевая и пропадая где-то в пространстве. Это-то и злило скапатора, что она ускользает и в то же время разит, как будто из засады, в упор. И это не смотря на то, что – он видел – она загнана, тает на глазах. Обладание этой «королевской птичкой» было призрачным, хотя она и была в клетке Роя, и эту клетку он крепко держал в руках. В этом стоило разобраться, и самолюбие Роя подмывало его на самую жестокую и последовательную «облаву». «Нужны факты, очень мало фактов, – думал он, – даже элементарных». «Сегодня она расколется, на чепухе, но расколется», – он почему-то был в этом уверен, инстинкт ещё никогда не подводил его. «Это мой день».

Рой потянулся, глядя в окно, почувствовал, что долго сидел в одной позе, и у него слегка затекла спина. Голова кружилась от запутанных размышлений и от нетерпения. Из окна он увидел, что к стоянке Департамента, что находилась перед рядом пальм, отграничивавших пространство между самой стоянкой и ухоженным садом с двумя небольшими фонтанами, вокруг которых были скамейки, подкатило розово-перламутровое авто с откидным верхом. Вскоре на аллее – он увидел сверху и узнал его – появился доктор Эйнбоу, однако шёл он не один, рядом с ним чуть позади «вышагивала» какая-то девица – светловолосая, в белом коротком платье, обнаженные плечи и ярко-розовый не то бант, не то цветок на ключице. «Хм», – заинтересовался Рой. В сердце зашевелилось что-то.