Читать книгу: «Слёзы Индии», страница 3

ГЛАВА 2: Шёпот на ветру – первое преследование

Санадж перекатывалась с боку на бок, чувствуя, как тело отказывается признавать эту ночь.Утро в Мумбаи никогда не было по-настоящему тихим, но для Санадж этот день начался с особой вязкости, будто город, надышавшийся за ночь пылью и страхами, теперь тяжело просыпался, не желая отпускать её из своих липких объятий. Она лежала на узкой, слишком жёсткой кровати, слушая, как под окном гудят моторикши, как на лестнице ругаются соседи, как где-то вдалеке плачет ребёнок, а ветер с океана гонит жар и запах пряностей по узким улочкам. Всё в этом утре было знакомо, и всё казалось чужим.

Её разбудил не страх, не тревога, а странное, сухое упрямство, как будто внутри неё что‑то сломалось, а вместо привычной боли осталось лишь ощущение, что больше нечего терять. Она медленно села на кровати, и ощутила, как на затылке запульсировала боль, будто от недосыпа или тяжёлого вина. Рядом, на стуле, аккуратно лежал её платок, кулон с рубином, сложенные письма – остатки прежней жизни, теперь превратившиеся в обереги.

Она подошла к окну, открыла его и вдохнула влажный, пыльный воздух. Где‑то на крыше сидела ворона, а затем каркнула, вспорхнула и исчезла в сизом небе. На миг Санадж показалось, что город притих, что все взгляды в этом переулке, на этом этаже, в этом доме сейчас обращены только к ней. Она сразу отогнала это ощущение, привычно сжав кулон в ладони – паранойя была для Мумбаи такой же нормой, как жара, как уличный шум, как ежедневная борьба за место под солнцем.

Вскоре она обнаружила под дверью письмо – конверт без адреса, без подписи. Бумага пахла жасмином и чем‑то едва уловимым, металлическим, как старая монета.

Внутри была короткая записка:

«Ветер знает больше, чем окна. Не открывай, если кто‑то постучит до рассвета.»

Её пальцы дрогнули, не от страха, а от злости на себя, что ещё вчера подобные предупреждения казались бессмысленными, а теперь стали неотъемлемой частью быта. Санадж сжала бумагу, словно пытаясь выдавить из неё лишний смысл, потом убрала в карман, на всякий случай, и снова посмотрела в окно.

День только начинался, а ощущение преследования уже разрасталось – не тенью, а вязкой пеленой, затягивающей все движения, мысли, даже слова. Она заметила мужчину в серой куртке на углу, девушку с телефоном, которая слишком уж долго задерживала взгляд на её окне, уличного торговца, третий день подряд расставлявшего фрукты у самой её двери. Всё это можно было бы счесть за случайность, если бы не вчерашняя ночь, не звонки, не кулон, не взгляд Джона, взгляд человека, который не обещает спасения, но не бросает в беде.

Санадж выпила чая, насыпала себе риса и долго ковыряла его ложкой, вспоминая мать, учившую не смотреть в окно, когда становится страшно, и всегда держать наготове старое семейное украшение. Она думала, как быстро можно потерять в себе доверие, к людям, к поступкам, даже к собственному телу. Всё в ней было сейчас заострено до предела, кожа чутко ловила любые вибрации воздуха, слух выхватывал незнакомые голоса, во рту оставался горьковатый привкус тревоги.

Телефон завибрировал на краю стола, нарушая липкую тишину квартиры, где запах сырости мешался с далёким ароматом жасмина, просачивающимся из открытого окна. Санадж вздрогнула и взглянула на экран – Ритика. Голос на том конце был сдавленным, словно его душила жара Мумбаи.

– Санадж, где ты? Ты не вернулась в отель. Я волнуюсь.

Она замялась, голос дрогнул, будто она поймала себя на слишком личном тоне.

– Ой… я хотела сказать, вы.

Санадж сжала телефон, уголки губ дрогнули в усталой полуулыбке. Всего ничего прошло с момента их знакомства, но в её голосе было тепло, словно осколок света в этом лабиринте угроз. Ритика едва знала её, но уже казалась частью этой войны, где каждый шорох мог быть последним.

– Можно на ты, Ритика, – тихо сказала она, голос дрожал от бессонной ночи. – Всё в порядке. Пришлось уйти. Я напишу адрес, но не приходи. Так безопаснее.

Голос Ритики стал резче, как треснувшее стекло.

– Тебе звонили? Что-то угрожающее?

Санадж посмотрела на смятый лист бумаги на столе – очередное анонимное письмо, пахнущее чернилами и чем-то горьким, как старое лекарство.

– Письмо, – ответила она, сжимая кулак. – Как всегда, без подписи. Но я начинаю понимать, кто оставляет эти знаки.

Ритика замолчала, и в этой паузе чувствовался город – гул рикш, крики торговцев, шёпот ветра, несущий жасмин и тревогу.

– Будь осторожна, – наконец сказала она. – Мне кажется, никто теперь не в безопасности. Ни ты, ни я.

Они попрощались коротко, будто боясь задержать слова в этом вязком воздухе. Санадж выключила телефон, откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Ритика – лишь тень знакомства, но её забота грела, как луч, пробивающийся сквозь тьму Мумбаи. И всё же город шептал: доверять нельзя никому.

Она не была уверена, сколько времени сможет выдержать в таком режиме – страх, ожидание, поиски союзников и ежедневное напряжение. Она чувствовала, как что‑то в ней сжимается, как старые, ещё детские привычки – наблюдать, молчать, прятать настоящие мысли, снова становятся её оружием.

День тянулся мучительно медленно. В квартире становилось жарко, мухи садились на окно, и всё казалось липким, бесконечно повторяющимся. Санадж время от времени выходила в коридор, слушала голоса, ловила обрывки чужих разговоров. Несколько раз ей казалось, что кто‑то стоит за дверью, что‑то шепчет на незнакомом языке, но всякий раз, открывая, она видела только тень на лестнице или спешащие шаги.

К вечеру стало ясно, что кто‑то действительно начал за ней охоту. Она увидела, как мужчина в серой куртке появляется у дома второй раз за день, как на противоположной стороне улицы остановился автомобиль, чьи фары ещё долго не выключались. Она решила выйти во двор, сделать круг, проверить свои догадки.

Во дворе было жарко, пахло жареным нутом, специями и жасмином. Дети катались на велосипедах, старики курили у забора, но едва она появилась, разговоры стихли, лица закрылись. Она прошла мимо, делая вид, что ищет что-то, но никто не предложил помощи, никто не спросил, всё здесь было подчинено невидимой, но очень строгой иерархии.

На углу кто-то негромко произнёс её имя:

– Санадж.

Она обернулась резко, почти с опаской, и увидела Джона.

Он стоял в тени баньяна, будто сливался с ним. Лицо усталое, под глазами – тени бессонных ночей, щетина, неровный выдох. Он выглядел человеком, который слишком долго идёт без карты, но по-прежнему помнит, куда направлен.

– Ты… – начала Санадж, но он заговорил, глядя не на неё, а на переулок за её спиной, где тени шевелились в пыльном свете.

– Они уже не прячутся, – сказал он тихо, голос хриплый, как ветер, принёсший жасмин. – Сегодня утром один стоял у твоего подъезда, другой – за углом. Выходить одной небезопасно. Даже днём.

Санадж замерла, пальцы стиснули кулон, рубин царапнул кожу. Она знала о слежке, но его слова жгли, будто город сжал её в кулаке. Глаза её сузились, вглядываясь в его лицо.

– Кто они? – спросила она, голос резкий, будто трещина в камне.

– Это тени, двигающиеся выше. Они хотят, чтобы ты сломалась. – Ответил он, взгляд скользнул по переулку.

Санадж усмехнулась, коротко, с нервным надрывом, будто город вложил в неё эту дерзость. Она не хотела бежать, но тени, о которых он говорил, были ближе, чем вчера.

– Я могу исчезнуть, – сказала она, пробуя мысль на вкус, но голос выдал усталость.

Он шагнул ближе, ботинки хрустнули на сухой земле, взгляд его был тяжёлым, как ржавчина на мосту.

– Не выйдет, – сказал он, почти шёпотом. – Они не отпустят.

Санадж почувствовала холод в груди, будто река за городом поднялась к её ногам. Она смотрела на Джона, но он уже отвернулся, вглядываясь в переулок, будто ждал новых теней. Секунда, две, а потом голос:

– Почему ты вообще это делаешь? Ты ведь мог просто пройти мимо.

Он опустил глаза и не сразу ответил.

– Мог, – произнёс глухо. – Но тогда бы не спал, уже однажды прошёл мимо, хватило.

В её взгляде промелькнуло что-то, не то благодарность, не то страх.

– Ты не должен был вмешиваться, – сказала она мягко, но с нажимом. – Это не твоя история.

– Уже поздно. Теперь и моя.

Они пошли молча. Джон чуть отставал, внимательно оглядывая улицу привычным взглядом, как охотник, выучивший все шорохи в джунглях.

У её подъезда Джон остановился, тень его фигуры легла на потрескавшийся асфальт, будто город сам следил за ними. Он подождал, пока Санадж откроет дверь, и только когда она шагнула к порогу, заговорил, голос низкий, как гул далёких рикш.

– Не открывай никому, помнишь? Ни друзьям, ни тем, кто притворится ими. Особенно если услышишь знакомые голоса. Только мне.

Санадж замерла, пальцы стиснули ключ, холодный, как кулон под рубашкой. Он говорил так, будто знал, кто крадётся за ней, но откуда? Она обернулась, вглядываясь в его лицо, где усталость мешалась с тенью старой раны.

– Откуда ты знаешь, что они сделают? – спросила она тихо, голос дрожал, но в нём звенела сталь. – Записки, голоса… Ты говоришь так, будто видел это раньше.

Джон отвёл взгляд, его рука чуть сжалась в кулак, словно удерживала слова, которые Мумбаи не прощает.

– Я знаю, в каком стиле они работают, – сказал он, почти шёпотом, будто город мог подслушать. – Записки, шёпот, тени у дверей. Если они уже пишут, то скоро придут. Им нужно тебя сломать, запугать, поэтому и пишут эти сообщения.

Санадж нахмурилась, сердце забилось быстрее, отзываясь на запах жасмина, принесённый ветром с улицы. Он не из их мира, но видел их тени – курьер, свидетель, кто он?

– Как ты это узнал? – настаивала она, шагнув ближе, глаза искали в его лице трещину правды.

Он усмехнулся, коротко, без тепла, будто смеялся над самим собой.

– Этот город учит тех, кто выживает, – сказал он, глядя на переулок, где тьма уже сгущалась. – Я видел, как они играют с людьми. Не спрашивай, где. Но твой кулон – их метка. Будь осторожна.

Когда дверь за ней захлопнулась, Джон ещё долго стоял в полутени, не шевелясь, будто ждал, пока город выдохнет. А в квартире Санадж позволила себе первый вдох за день. Воздух был неподвижным, тяжёлым, как варёное молоко, но её сердце билось с глухой настойчивостью, словно знало, что тени уже близко.

Ночь опустилась густо, без просветов, будто Мумбаи сам закрыл глаза. Санадж защёлкнула замки, задёрнула шторы, но город всё равно дышал за стенами – клаксоны, хлопки дверей, редкий смех, крики торговцев, и шёпот ветра, несущий угрозы и чужие тайны. Она сидела за столом, перекатывая кулон в ладони. Холодный металл, трещина в рубине, алое пятно света на стене – всё это было её клятвой и проклятием. Их метка. Что он знает, чего не говорит?

Телефон молчал, но тишина была ядовитой. Она ждала – звонка, стука, шороха. Время тянулось, книга лежала открытой, но слова расплывались. Слова Джона звенели в голове: «если они уже пишут, то скоро придут».

Вдруг раздался стук, лёгкий, почти случайный, затем настойчивей. Сердце сжалось, ладони похолодели.

– Санадж… – шёпот за дверью, тонкий, как сквозняк. – Открой, это я…

Голос Ритики, знакомый, но чужой, без тепла её утреннего звонка, словно кто-то подделал его, как тень подделывает свет. Санадж замерла, вспомнив записку: не открывай, если кто-то постучит до рассвета. Она отступила, сжала кулон, чувствуя, как трещина царапает кожу, и поняла, что страх – её единственный щит.

– Санадж, пожалуйста! Я замёрзла! – голос стал громче, но всё такой же пустой.

Она села на кровать, прижала кулон к груди, сердце билось в висках. Шаги за дверью затихли, и город снова зашептал – запах жареного гороха, благовоний, жасмина. Сон пришёл тяжёлый, без отдыха, а утром под дверью лежала ещё одна записка:

Ты слушаешь правильные голоса. Но тени длиннее, чем шаги. Не выходи на свет раньше полудня.

Санадж ощутила, как в ней растёт злость: до чего же изощрён этот новый страх – невидимый, бескровный, но отравляющий всё вокруг. Она медленно собралась, умылась ледяной водой, расчесала волосы, и завязала их в тугой пучок. Затем взяла кулон и повесила на шею, словно клятву.

Джон пришёл днём, уставший, будто за ночь отвоевал не только себя, но и часть её мира. Он сел напротив, долго молчал, разглядывал её руки, в которых всё ещё дрожал кулон.

– Ты не открыла? – спросил он наконец.

– Нет, – ответила она, и только теперь ощутила, что гордится этим простым решением.

– Это хорошо. Они умеют копировать голоса. Иногда даже запахи. У меня был такой случай – они пришли к матери моего друга, говорили голосом сына, звали по имени, рассказывали, как был ребёнком… Она открыла и исчезла.

Санадж почувствовала дрожь, но постаралась не показать.

– Кто они на самом деле? Ты знаешь?

– Это не одна группа. Это сеть, целая система, – медленно проговорил Джон, – У них свои ритуалы, свои символы, свои «семейные» долги. Иногда кулон – ключ, иногда – проклятие. Твой камень не просто украшение, это знак, что ты однажды была на их стороне, даже если не знала об этом.

– На чьей стороне был ты? – спросила она осторожно.

Он не ответил сразу. Потом посмотрел ей прямо в глаза, и впервые за всё время его взгляд был уязвимым.

– На стороне тех, кто выбирает не убегать.

И в этот момент Санадж поняла, что доверять теперь можно только таким, как он. Она вдруг ясно увидела, что вся её жизнь, все страхи и победы, вся боль и одиночество, всё это было не зря, если сейчас, в этой чужой и страшной квартире, она способна просто выжить и не сдаться.

– Что дальше? – спросила она.

– Дальше – вместе, – коротко ответил Джон.

В тот день они долго не выходили из квартиры. Санадж писала записки для себя, разбирала старые письма, всматривалась в рубин на кулоне, а Джон сидел у окна, внимательно следя за улицей, слушая шум ветра и голоса детей за стеной.

Вечером, когда солнце уже садилось, он сказал:

– Скоро они попробуют ещё раз. Ты должна быть готова к тому, что город теперь – ловушка. Если захотят взять, будут ждать ошибку.

Санадж слушала его и впервые чувствовала, что у неё есть кто-то рядом, не просто свидетель, а человек, который уже прошёл по этому лабиринту и знает, как не потеряться.

С утра в квартире не было ни света, ни тишины. За стеной гремели кастрюли, кто-то слушал радио, ребёнок хлопал дверью, кто-то кричал с балкона, требуя вернуть чайник. Мумбаи – город, где даже страхи звучали громко, и если прислушаться, можно было различить в их гуле не только угрозы, но и что-то по-настоящему родное, почти домашнее. Санадж встретила рассвет на полу, прижавшись спиной к стене, с чашкой холодного чая в руке. Джон дремал у окна, иногда вскакивал, когда снилась тревога, потом снова утыкался лбом в ладони.

Телефон снова молчал. Письмо с ночи лежало на столе, записка в кармане рубашки. В памяти у Санадж крутился голос матери: «Не принимай чужое, даже если это твой единственный шанс остаться в живых». Она хотела забыть эту фразу, но она, как трещина в рубине, теперь расползалась по всей её жизни.

После полудня они услышали первый звонок в дверь. На этот раз всё было предельно обыденно – короткий стук, за которым не следовало ни мольбы, ни угроз. Только чей-то хриплый голос, приглушённый и ровный:

– Сантехника вызывали?

Джон жестом остановил её, сам подошёл к двери, спросил на хинди, что нужно. Ответ был неубедительным, человек за дверью запнулся, потом быстро ушёл. Когда они выглянули в окно, возле дома стояла белая машина, внутри – двое мужчин в тёмных очках, которые тут же отвели взгляд.

– Это проверка, – тихо сказал Джон, – они ищут слабое звено.

– Ты думаешь, они придут снова?

– Я уверен. Сегодня или завтра. Такие не ждут долго.

Они решили не рисковать и к вечеру сменили квартиру, через чёрный ход, по кривым лестницам, между дворовыми сушилками и вонью чужого ужина. Новое место было ещё хуже прежнего: сырые стены, кривой потолок, старый, скрипучий вентилятор, разрисованный трещинами умывальник. Здесь пахло чем-то гнилым, под потолком ползали муравьи. Но Санадж теперь была благодарна даже такой, скользкой анонимности. На миг она позволила себе улыбнуться, только здесь, в грязи и сырости, она вдруг ощутила, что живёт по-настоящему.

Когда Джон ушёл искать еду, она осталась одна. Пыталась читать, но не могла сосредоточиться. Кулон в ладони стал почти горячим, казалось, что в нём бьётся чьё-то сердце, которому вот-вот придётся оборваться. Она долго всматривалась в камень, вспоминала, как мать держала его в руках перед свадьбой, как потом прятала на дне шкатулки.

«Этот кулон не просто украшение, – шептала она когда-то, – это знак. Тот, кто потеряет его – потеряет и часть себя. Но если вернёшь, сможешь вернуться домой».

Санадж внезапно ощутила, что она на грани слёз. Не от страха, а от усталости. Сколько дней, сколько месяцев, сколько жизней она убегала, теряя себя по кусочкам, и вот теперь всё прошлое оказалось вписано в одну-единственную трещину камня, из которой нельзя вырваться.

За окном снова показался мужчина в серой куртке. Он стоял, прислонившись к фонарному столбу, и ждал. Казалось, он даже не смотрит на окна, но Санадж знала – он видит всё.

Она поспешно задёрнула занавеску, села на кровать, сжала кулон в кулаке, и прошептала:

– Я не отдам. Даже если придётся исчезнуть вместе с этим камнем.

В этот момент в дверь снова постучали. На этот раз стук был другим – тихим, ровным, как отсчёт времени. Она замерла, но Джона не было рядом. За дверью – ни звука. Только дыхание города, только её собственный страх.

Она медленно подошла к глазку. За дверью стояла женщина – невысокая, в пёстром сари, с чёрными, как смоль, волосами. В руках у неё была корзина с цветами, и весь её облик казался до жути обыденным, но в глазах не было ни страха, ни любопытства.

– Вам не нужен жасмин? – спросила она тихо, даже не глядя в глазок, будто знала, что её слушают. – Купите хоть одну веточку, мадам.

Санадж не открыла, но задержалась у двери. Голос женщины был странно знаком, будто слышался когда-то в детстве, в другом мире, в другой стране.

– Если не купите сегодня, завтра будет поздно, – добавила женщина и, не дождавшись ответа, ушла по лестнице вниз.

Санадж чувствовала, как её трясёт, как слова проникают под кожу, как простая фраза «завтра будет поздно» вдруг становится предвестием беды.

Когда Джон вернулся, на нём будто бы не было следов дороги, только тень усталости в глазах и несмываемая тревога на лице. Он вошёл бесшумно, словно был частью этой комнаты с самого начала.

Санадж сидела на полу, босиком, в простом домашнем платье, с чашкой чая, который давно остыл. На столе рядом лежал кулон. Она подняла голову, увидела его, и не удивилась. Просто вздохнула, как человек, к которому пришёл ответ, пусть и не тот, которого он ждал.

– Они были здесь, – тихо сказала она. – Кто-то приходил.

Он сел рядом, но не сразу, сначала постояв у окна, как бы проверяя – всё ли ещё на месте.

– Жасмин – это знак, – сказал он. – У них так принято. Если ночью тебе приносят цветы – значит, пришло время платить.

Она замерла, и неуверенно переспросила:

– Платить?

– За прошлое. За молчание. За то, что ты всё ещё жива, – он произнёс это спокойно, без пафоса, как будто констатировал погоду. – У таких людей ничего не забывается. И ничего не прощается. Долг может ждать годами, а иногда десятилетиями.

Санадж сжала чашку чуть крепче, фаянс тонко хрустнул в пальцах, но она не заметила.

– А если я… не хочу? – сказала она медленно, словно пробуя эти слова на вкус. – Если я не принимаю их правила?

Джон чуть качнул головой, мягко, будто говорил с ребёнком, упрямо закрывшим глаза перед движущейся машиной.

– Тогда долг забирают не у тебя, – ответил он. – А у тех, кто рядом.

Комната сжалась, стало тесно, даже между словами. За окном загудела машина, где-то на лестнице хлопнула дверь. Они оба не пошевелились.

Санадж опустила взгляд на кулон. Пальцы дотронулись до цепочки, осторожно, как будто та могла обжечь.

– Это ведь всё из-за него, да? – прошептала она. – Этот камень, эта трещина. Это ведь не просто украшение. Это… что?

– Это ключ, – ответил он. – Или замок. Зависит от того, кто держит.

Она долго молчала, а потом подняла на него глаза – ясные, тревожные, без маски.

– Ты не обязан здесь быть, – тихо сказала она. – Всё можно прекратить. Сейчас. Уйти, и забыть, что мы вообще пересеклись.

Он усмехнулся. Не сразу, с лёгкой горечью, как человек, которому уже давно не нужно объяснять, что «прекратить» – не значит «исчезнуть».

– Я уже слишком далеко зашёл, чтобы уйти, – сказал он, и взгляд его на миг стал жёстким. – И, честно говоря… если бы ты не держала этот кулон, всё было бы проще.

Он отвернулся к окну, где вдалеке мерцали огни.

– Но теперь ты не одна, – добавил он после паузы. – И это уже нельзя развязать, как узел. Только прожить.

Она ничего не ответила, просто слегка сдвинулась ближе. Не коснулась, не спросила, а просто дала понять, что услышала. Всё.

В ту ночь они не спали. За стенами кто-то ждал утра, кто-то боялся, что оно вообще не наступит.

Санадж лежала на кровати, сжимая кулон в ладони, и думала, что когда всё закончится, она напишет книгу о том, как училась не бояться, как искала любовь в городе, где никто не спрашивает, и где каждый шёпот на ветру может оказаться последним.

Вторая ночь в новой квартире тянулась бесконечно. Сквозь тонкие стены доносились споры соседей, где-то в глубине коридора залаяла собака, раздался чей-то громкий крик, но всё это было только фоном для главного – страха, который поселился между ней и Джоном, делая каждый звук значимым, каждый шорох опасным. Санадж чувствовала, как с наступлением темноты город словно уменьшился, сжался, стал камерой, из которой нельзя выйти.

Джон устроился у окна, не зажигая света. Его глаза привыкли к темноте, движения были медленными, контролируемыми, так двигаются только те, кто много раз сталкивался с опасностью. Санадж пыталась читать, писать что-то в записной книжке, вспоминала прошлое, но мысли то и дело возвращались к кулону, к словам незнакомки: «Завтра будет поздно». Она ловила себя на том, что почти ждёт чего-то неизбежного, как будто любая осторожность всё равно не поможет.

Ближе к полуночи в подъезде послышались чужие шаги. На лестнице кто-то о чём-то спорил, хлопнула дверь, затем наступила короткая, слишком тяжёлая тишина. Джон встал, жестом велел ей молчать, а сам подошёл к двери, и замер.

Раздался новый стук, не робкий, не просящий, а властный, размеренный. Затем кто-то провёл по двери ногтем, как будто отмечал время или вырезал на ней невидимый знак.

– Откройте. Полиция, – голос за дверью был уверенным, но в нём слышалось что-то чужое, натянутое.

Они не открыли.Джон посмотрел на Санадж, она только качнула головой. Не было ни формы, ни удостоверения, ни хотя бы тени настоящей официальности в интонации незнакомца.

За дверью что-то шевельнулось, несколько секунд царила настороженная тишина, а потом – короткий, злой удар в замок. Джон быстро задвинул дополнительную задвижку, велел Санадж забраться в ванную и не выходить, что бы ни случилось. Она подчинилась – сердце стучало глухо, в руках всё ещё был кулон, и он теперь казался ей не оберегом, а тяжёлым грузом, якорем, за который можно ухватиться, чтобы не сойти с ума.

В ванной пахло хлоркой, на полу валялись куски штукатурки. Сквозь дверь она слышала сдержанные голоса, короткие команды на чужом языке, потом звук, будто нож прошёлся по металлу.

Санадж сидела на холодном кафеле, вспоминая: вот она – девочка на ступеньках родного дома, мама шепчет ей на ухо сказки о духах, отец смеётся, а в окне уже темнеет и пахнет жасмином. Вот она – взрослая, в парижском метро, впервые решившая не подчиняться чужой воле. И вот сейчас: почти никто, почти призрак, с горящими от страха глазами.

Джон стоял на пороге, лоб рассечён, губы сжаты.Вдруг всё стихло. Несколько минут тишины, потом дверь ванной распахнулась.

– Уходи через окно, быстро. Они могут вернуться.

Она послушалась без споров, открыла узкое окошко на задний двор, и выползла наружу, поцарапав руки. Внизу, в тени мусорных баков, пахло тиной, гнилью, ночным Мумбаи. Джон последовал за ней, помог слезть с подоконника.

– Вставай, – хрипло сказал он. – Дальше только пешком.

Они шли по переулкам, не оглядываясь, пока не оказались на окраине, там, где улицы становились шире, люди реже, а свет фонарей – тусклее.

В этот момент Санадж почувствовала, как по её щекам текут слёзы, не от боли, не от страха, а от тяжёлого, чёрного облегчения – она жива, рядом есть тот, кто не предал, и, быть может, ещё не всё потеряно.

Они сели на скамейку у дороги, и отдышались. Джон вытер кровь со лба, и устало улыбнулся:

– Прости. Не думал, что будет так быстро.

– Я не боюсь, – сказала она, – только устала.

– Страх нужен, – ответил он. – Без него не бывает побед.

В эту ночь они не спали, а дожидались рассвета, сидя рядом, плечом к плечу. Мимо проезжали автобусы, скрипели повозки, ветер приносил запах рыбы и морской соли. Всё это было вдруг до невозможности реально: их усталые тела, синяки на руках, потёртая цепочка кулона, который теперь горел на шее, как крошечный маяк.

Санадж думала, что напишет об этом утре когда-нибудь, если выживет, если доберётся до того места, где снова можно будет смеяться.

В какой-то момент она уснула прямо на его плече, впервые за долгое время не проснувшись от кошмара.

На рассвете город встретил их неожиданной пустотой, казалось, Мумбаи на несколько часов сбросил с себя привычную кожу уличного шума и стал похож на старую фотографию, где всё застыло в предчувствии перемен. Они шли по широкой дороге вдоль канала, мимо заброшенных фабрик, ржавых ворот, усыпанных лепестками старых жертвоприношений. Воздух был тяжёлый, солёный, пахнул рыбой и сыростью. У каждого встречного был взгляд, который будто бы скользил по ним, не задерживаясь, как у людей, давно привыкших не вникать в чужие истории.

Санадж молчала, цепляясь за рукав Джона, и стараясь идти ровно, не показывать усталости. Он тоже был непривычно молчалив, только изредка кидал короткие взгляды по сторонам, оценивая обстановку, иногда кивал, будто что-то отмечая для себя.

На втором перекрёстке им повстречался старик. Он сидел на корточках у двери маленькой чайной лавки, и чистил ногти острым перочинным ножом. Когда Джон спросил его о ночлеге, старик лишь покачал головой, а потом вдруг медленно поднялся, и посмотрел прямо на Санадж. В его взгляде было нечто знакомое, ни страха, ни подозрения, только усталое понимание, будто он уже знал, что им придётся пережить.

– Если ищете, где спрятаться, – хрипло сказал он, – идите за мной. Здесь не спрашивают, кто вы и почему. Главное – не заглядывайте никому в глаза и не называйте своё имя.

Они молча последовали за ним через тёмный двор, вдоль стены с облупленной синей краской, пока не оказались в крошечной комнатке на втором этаже, где пахло карри и каким-то горьким, давно забытым лекарством.

Старик поставил на стол чашки с чаем, насыпал риса, а потом вышел, не закрыв дверь. Всё это было так буднично и просто, что Санадж впервые за много дней позволила себе выдохнуть. Она откинулась на стену, сжала кулон в руке, и посмотрела на Джона:

– Ты доверяешь ему?

– Нет, – просто ответил он, – но сейчас у нас нет другого выбора.

Она кивнула. Некоторое время они молча ели, пытаясь согреться, прийти в себя, собраться с мыслями.

Санадж вдруг вспомнила другую кухню, в детстве, где мать на рассвете варила сладкий рис и тихо пела, чтобы не будить остальных. Вспомнила голос бабушки, всегда повторявшей: «Самое главное – помнить, кто ты, даже когда тебе приходится прятаться». В этой тесной, сырой комнате она впервые поняла, что память – не только слабость, но и оружие, если научиться не отрекаться от себя.

Вскоре в дверь постучали. Джон мгновенно напрягся, положив руку на колено так, будто готовился к броску. На пороге стояла женщина среднего возраста, с лицом, которое сразу забываешь, но взгляд её был цепким, оценивающим. Она говорила на смеси хинди и английского, быстро, будто боялась упустить даже секунду.

– Меня зовут Лалита, – сказала она, – я работаю на тех, кто защищает чужие границы. Старик попросил меня помочь. Вам нельзя здесь долго оставаться.

Она взглянула на кулон, который мелькнул у Санадж из-под рубашки, и едва заметно нахмурилась:

– Это не просто украшение. Такие вещи открывают двери, но иногда и подставляют. Вас ищут не только из-за книг и прошлого. Вас ищут по крови.

Джон молча выслушал, потом спросил:

– Мы можем доверять вам?

Лалита усмехнулась:

– Я не продаю доверие. Я просто делаю то, что должна. Ваши враги – не только люди. Это система. Здесь всё держится на фамилиях, клятвах и проклятиях. Вы или станете частью, или исчезнете.

Санадж внимательно смотрела ей в глаза. В этот момент она почувствовала, что всё происходящее – не только история бегства, но и испытание. Здесь, в городе, где никто не спрашивает, даже самые простые встречи становятся проверкой.

– Почему вы помогаете нам? – наконец спросила она.

– Когда-то кто-то помог мне, – коротко ответила Лалита. – Иначе не выжить.

Они обсудили дальнейший путь, оставаться на месте было невозможно, мафия отслеживала все перемещения, использовала своих людей в полиции, больницах, даже среди уличных торговцев. Лалита предложила перебраться в пригород, где можно на время затеряться среди миллионов лиц.

Когда женщина ушла, Джон устало улыбнулся:

– Это как шахматы, мы не знаем, кто пешка, а кто ферзь.

– Главное – не стать жертвой в чужой игре, – ответила Санадж.

В тот вечер они долго молчали, слушая, как за окном шумит город, как ветер гонит мусор по асфальту, как кто-то где-то смеётся, не зная, что где-то рядом решается чья-то судьба.

Перед сном Санадж открыла старую записную книжку и впервые за много дней написала несколько строк:

«Когда тебя не спрашивают, тебе приходится отвечать самому. Когда теряешь всё – главное не потерять себя.»

В эту ночь ей снилось, что она идёт по лабиринтам Мумбаи, сквозь тени, запахи и шёпоты, и у каждого перекрёстка её ждёт чей-то знакомый голос – то ли матери, то ли Джона, то ли самой судьбы.

Переезд оказался тяжёлым и бессмысленно мучительным – жара, пробки, гудки мототакси, чьи-то крики на рынке, треск автобусов, гудки, царапающие по ушам, как стекло. Лалита раздобыла для них старую машину, ржавая «Амбассадор» с полуслепыми фарами, задние сиденья были залиты солнцем, пахло кожей, потом, корицей и, странно, старыми журналами.

Санадж смотрела в окно, стараясь не встречаться глазами с прохожими, она не знала, что страшнее быть увиденной или не быть замеченной вовсе. Всё в дороге казалось зыбким, безвременным, мимо тянулись холмы с лачугами, по грязным дворам бегали босоногие дети, тучи птиц кружили над базаром. Иногда взгляд цеплялся за детали – вывеску на хинди, разбитое окно, чей-то лоток с амулетами, и всё это складывалось в странную, зыбкую мозаику города, который был одновременно всем и ничем.