Читать книгу: «Дурная кровь», страница 14
18
Ее забот назойливое бремя
Прекрасной Бритомарт не обмануло ум,
И скорби облако развеялось…
Эдмунд Спенсер. Королева фей
Робин, которая в последнее время отдавала почти все выходные делам агентства, по настоянию Страйка взяла отгулы на вторник и среду. Старший партнер безоговорочно отклонил ее предложение приехать в офис, ознакомиться с записками Грегори Тэлбота и разобрать последнюю коробку – до этого пока не доходили руки – с папками полицейского досье. Страйк понимал, что в этом году Робин не успеет израсходовать все свои сверхурочные, но решил предоставить ей максимально возможное количество выходных.
Но если Страйк думал, что выходные доставляют ей большое удовольствие, он сильно заблуждался. Во вторник она занималась бытовыми делами – стиркой, закупкой продуктов, а в среду отправилась на дважды отложенную встречу со своим адвокатом.
Когда она сообщила родителям, что разводится с Мэтью, не прожив с ним и полутора лет, мать с отцом порекомендовали ей специалиста по бракоразводным делам из Хэрроугейта, давнего друга их семьи.
– Я живу в Лондоне. Зачем мне обращаться в йоркширскую адвокатскую фирму?
Робин выбрала адвокатессу лет под пятьдесят по имени Джудит. Та сразу расположила ее к себе мрачноватым чувством юмора, ежиком седых волос и толстыми очками в черной оправе. Но за год, истекший с момента знакомства, у Робин поубавилось теплоты. Трудно было сохранять добрые чувства к человеку, который только и делает, что передает бескопромиссные, агрессивные заявления от адвоката противоположной стороны. Тянулся месяц за месяцем, и Робин стала замечать, что Джудит порой забывает или искажает существенные для бракоразводного процесса сведения. Сама Робин всегда старалась показать каждому из своих клиентов, что его заботы стоят для нее на первом месте, а потому невольно задавалась вопросом: будь у нее потолще кошелек, не пересмотрела бы Джудит свое отношение к делу?
Как и родители Робин, Джудит поначалу решила, что этот процесс будет недолгим и безболезненным – две подписи да обмен рукопожатиями. Супруги состояли в браке чуть более года, детей у них не было, не завели ни собаку, ни кошку – о чем тут спорить? Родители Робин, знавшие Мэтью еще ребенком, опрометчиво решили, что он, стыдясь своей измены, захочет компенсировать причиненный их дочери моральный вред разумными и щедрыми условиями развода. Но теперь у матери наросла такая ярость к бывшему зятю, что Робин уже побаивалась звонить домой.
Адвокатское бюро «Стерлинг и Коббс» находилось на Норт-Энд-роуд, в двадцати минутах от съемного жилища Робин. Поплотнее запахнув теплое пальто и взяв зонтик, Робин решила этим утром пройтись пешком – просто для разминки: в последнее время она преимущественно сидела в машине у дома синоптика и караулила Открыточника. В последний раз она ходила пешком, причем целый час, по Национальной портретной галерее – и совершенно без толку, если не считать крошечного инцидента, который Робин сбросила со счетов, поскольку Страйк учил ее не полагаться на интуитивные догадки, которые романтизирует далекая от следственной работы публика; он говорил, что такие домыслы обычно рождаются из личных пристрастий или самообмана.
Измотанная, поникшая, не ожидая от разговора с Джудит никаких чудес, Робин шла мимо букмекерской конторы и услышала телефонный звонок. Извлечь из кармана мобильный оказалось сложнее обычного, потому что она была в перчатках; пришлось повозиться, и при ответе у нее в голосе уже звучали панические нотки, тем более что звонок был с незнакомого номера.
– Алло? Робин Эллакотт слушает.
– Да, здравствуйте. Это Иден Ричардс.
Робин не могла сообразить, кто такая Иден Ричардс. Видимо, уловив ее затруднение, женщина на другом конце уточнила:
– Дочь Вильмы Бейлисс. Мне, моим братьям и сестрам от вас пришли сообщения. Вы хотели поговорить насчет Марго Бамборо.
– Ох, ну конечно же, спасибо, что перезвонили!
Попятившись к входу в букмекерскую контору, Робин заткнула пальцем свободное ухо, чтобы заглушить грохот уличного транспорта. Иден – теперь она вспомнила – была старшей из детей Вильмы и членом лейбористской фракции лондонского муниципального совета от округа Льюишем.
– Не за что, – сказала Иден Ричардс, – мы, к сожалению, общаться с вами не хотим. И я это заявляю от имени нас всех, понятно?
– Очень жаль, – ответила Робин, рассеянно наблюдая, как проходивший мимо доберман-пинчер присел на тротуаре и наложил кучу под хмурым взглядом хозяина с полиэтиленовым пакетом наготове. – А можно спросить, почему так?
– Не хотим – и точка, – отрезала Иден. – Понятно?
– Да, я усвоила, – сказала Робин, – но для ясности: мы занимаемся лишь проверкой утверждений, сделанных в то время, когда Марго…
– Мы не вправе говорить за нашу мать, – перебила Иден. – Ее уже нет в живых. Сочувствуем дочери Марго, но не хотим ворошить прошлое… и прежде всего не хотим… никто в нашей семье не хочет… пережить это заново. Когда она пропала, мы еще были мал мала меньше. Жилось нам тяжело. Так что ответ наш – нет, понятно?
– Вполне, – сказала Робин, – но надеюсь, вы передумаете. Мы же не лезем в личн…
– Вот именно что лезете, – бросила Иден. – Да, лезете. А мы этого не хотим, понятно? Вы – не полиция. И между прочим: самая младшая наша сестра проходит курс химиотерапии, так что сделайте одолжение, оставьте ее в покое. Ей волноваться нельзя. Все, мне пора. Ответ – нет, понятно? И больше, пожалуйста, никого из нас не беспокойте.
Разговор прервался.
– Дерьмо! – вырвалось у Робин.
Хозяин доберман-пинчера, соскребавший с тротуара весомую кучу именно этой субстанции, сказал:
– Как я вас понимаю.
Робин выдавила улыбку, сунула мобильный в карман и пошла дальше. Вскоре, еще не разобравшись, верный ли тон был выбран ею в разговоре с Иден, она толкнула стеклянную дверь с надписью: «Стерлинг и Коббс, адвокаты».
– Так, – сказала через пять минут Джудит, как только Робин устроилась напротив нее в крошечном офисе, загроможденном конторскими шкафами.
За этим односложным началом последовала пауза: Джудит на глазах у Робин листала документы в лежащей на столе папке – явно для того, чтобы освежить в памяти обстоятельства этого бракоразводного процесса. Робин предпочла бы провести лишние пять минут в приемной, чем видеть это небрежное и торопливое обращение с фактами, причинившими ей стресс и боль.
– Мм… – протянула Джудит, – да… сейчас проверим… вот, ответ на наш запрос получен четырнадцатого числа, как я и указала в электронном сообщении, где доводила до вашего сведения, что мистер Канлифф не готов изменить свою позицию в отношении совместного счета.
– Да, – сказала Робин.
– Поэтому я сочла, что настало время обратиться к медиации, – сказала Джудит Коббс.
– А я ответила, – Робин сильно сомневалась, что Джудит читала ее ответ, – что вряд ли медиация поможет.
– Именно по этому вопросу я и хотела переговорить с вами с глазу на глаз, – заулыбалась Джудит. – Наша практика показывает, что в тех случаях, когда стороны вынуждены сидеть в одном помещении, отвечая каждая за себя, особенно в присутствии незаинтересованных свидетелей – естественно, с вами буду я, – они становятся куда сговорчивей, чем в переписке.
– В прошлый раз вы сами согласились с тем, – начала Робин (в ушах у нее стучала кровь: во время таких встреч у нее все чаще возникало ощущение, что ее не слышат), – что Мэтью, судя по всему, старается протащить дело в суд. На самом деле совместный банковский счет его нисколько не интересует. Его платежеспособность в десять раз превышает мою. Ему нужно только одно: растоптать меня. Ему нужно, чтобы судья признал у меня корыстные мотивы при заключении брака. Доказав, что в разводе виновна я одна, Мэтью будет считать, что выгодно вложил свои средства.
– Приписывать самые низменные мотивы бывшему супругу, – все еще улыбаясь, сказала Джудит, – это проще простого, но он же явно умен…
– Умные люди бывают очень злобными.
– Верно, – сказала Джудит, все еще делая вид, будто во всем потакает Робин, – но отказ от всякой попытки медиации – ошибочный ход для вас обоих. Ни один судья не проявит снисходительности к той стороне, которая не желает хотя бы попытаться решить все вопросы во внесудебном порядке.
Истина, как знали, видимо, они обе – и Джудит, и Робин, – заключалась в том, что Робин ужасалась от мысли о нахождении в одном помещении, лицом к лицу, с Мэтью и его адвокатом, составившим все эти ледяные, угрожающие письма.
– Я же говорила ему, что не претендую на наследство, полученное им от матери, – сказала Робин. – А из совместного счета хочу вернуть себе только ту сумму, которую вложили мои родители в нашу с ним первую недвижимость.
– Ну да, – со скучающим видом сказала Джудит: Робин повторяла одни и те же слова при каждой их встрече. – Но, как вам известно, его позиция…
– …сводится к тому, что я не вносила практически ничего в нашу семейную копилку, а потому он имеет право на все сбережения, тем более что он женился по любви, а я – из корыстных соображений.
– И это определенно вас огорчает, – сказала Джудит, перестав улыбаться.
– Мы были неразлучны десять лет. – Робин безуспешно пыталась сохранять спокойствие. – Пока он учился, я работала и полностью его содержала. По-вашему, я должна была сохранять все чеки?
– Мы, конечно, поднимем этот вопрос в ходе досудебного урегулирования…
– От этого он только взбесится, – сказала Робин. Она подняла к лицу ладонь, чтобы спрятаться. У нее внезапно и опасно увлажнились глаза. – Ладно, хорошо. Попробуем досудебное урегулирование.
– Думаю, это самое разумное решение. – Джудит Коббс вновь заулыбалась. – В таком случае я свяжусь с фирмой «Брофи, Шенстон и…
– Надеюсь, у меня хотя бы появится возможность сказать Мэтью, что он полное дерьмо. – Робин захлестнула внезапная волна гнева.
Джудит усмехнулась:
– О, я бы не советовала.
«Да неужели?» – подумала Робин, натягивая очередную фальшивую улыбку, и встала, чтобы распрощаться.
Когда она вышла из адвокатской конторы, дул сильный ветер, колючий и сырой. Робин брела обратно в сторону Финборо-роуд, но вскоре у нее задубели щеки, волосы исхлестали глаза, и она завернула в небольшое кафе, где вопреки своим правилам здорового питания заказала большую чашку латте и шоколадный кекс. Сидя у окна и глядя на умытую дождем улицу, Робин утешала себя кексом и кофе, но тут у нее опять зазвонил мобильный.
Это был Страйк.
– Привет, – сказала она с набитым ртом. – Извини. Зашла перекусить.
– Завидую, – ответил он. – А я снова завис у этого клятого театра. Наверно, Барклай прав: на Балеруна мы ничего не нароем. Зато есть новости по Бамборо.
– И у меня, – сообщила Робин, сумев проглотить откушенную часть кекса, – но плохие. Дочери Вильмы Бейлисс не желают с нами общаться.
– Отпрыски уборщицы? Это почему же?
– Вильма не всю жизнь была уборщицей, – напомнила ему Робин. – Она доросла до социального работника.
Как только эти слова слетели с языка, Робин подумала: почему она ни с того ни с сего взялась его поправлять? Наверное, только потому, что к Вильме Бейлисс приросло клеймо уборщицы, а к Робин точно так же может прирасти клеймо «секретарша».
– Ну, допустим. Так почему же отпрыски социальной работницы гнушаются с нами разговаривать? – спросил Страйк.
– Та, которая мне звонила, Иден, самая старшая, сказала, что им не хочется ворошить тяжелые для их семьи времена. Она подчеркнула, что к Марго это не имеет ни малейшего отношения, но тут же стала себе противоречить: стоило мне сказать, что мы хотим побеседовать о Марго… точно процитировать не берусь, но было такое чувство, будто любой разговор об исчезновении Марго заденет их глубоко личные струны.
– А что, в начале семидесятых их отец сидел в тюрьме, – сказал Страйк, – и Марго убеждала Вильму его бросить. Наверное, дело в этом. Как думаешь: может, перезвонить ей? Как-то убедить?
– Мне кажется, она не уступит.
– И она якобы посоветовалась с братьями и сестрами?
– Да. Одна сестра сейчас проходит курс химиотерапии. Мне строго-настрого было сказано ее не тревожить.
– Хорошо, не будем, но кто-нибудь другой, может, и разговорится.
– У Иден это вызовет досаду.
– Да, скорее всего, но от нас ведь не убудет, верно?
– Надеюсь. А у тебя какие новости?
– Процедурная сестра и регистраторша – не Глория Кон… а другая…
– Айрин Булл, – подсказала Робин.
– Точно: Айрин Булл, ныне Хиксон… И Дженис, и Айрин только рады с нами побеседовать. Оказывается, они дружат со времен работы в амбулатории «Сент-Джонс». И в субботу, во второй половине дня, Айрин радушно приглашает нас к себе в гости. Я считаю, мы с тобой должны пойти вместе.
Робин поставила мобильный на громкую связь, чтобы проверить список дел, который сама наговорила на телефон. В субботу намечались «день рождения Страйка» и «подруга П.».
– Мне в субботу надо пасти девушку Повторного, – сказала Робин, отключив громкую связь.
– Забей – пусть Моррис поработает, – решил Страйк. – А ты сможешь нас с тобой отвезти… если не возражаешь, – добавил он, чем вызвал у Робин улыбку.
– Я не возражаю, – ответила она.
– Отлично, – сказал Страйк. – Хорошего выходного. – И повесил трубку.
Робин не спеша доела шоколадный кекс, смакуя каждый кусочек. Несмотря на предстоящую процедуру медиации с Мэтью и, не в последнюю очередь, благодаря вожделенному лакомству она заметно приободрилась.
19
Я друга своего нашел в тоске,
В сомнениях и в горести безмерной
И, руку слабую держа в своей руке,
Остался рядом, нашей дружбе верный.
Эдмунд Спенсер. Королева фей
Страйк никогда и никому не напоминал о приближении своего дня рождения и помалкивал, когда наступала конкретная дата. Нельзя сказать, чтобы он не ценил, когда окружающие вспоминали сами; наоборот, его трогало такое внимание, просто он не любил этого показывать и терпеть не мог запланированные торжества, натужное веселье и стандартные ритуалы, вроде хорового пения «С днем рожденья тебя».
Сколько он себя помнил, день рождения приносил ему только неприятности, которые он старался поскорее выбросить из головы, и, как правило, небезуспешно. В детстве мать часто забывала купить для него хоть какой-нибудь подарок. Биологический отец вообще не вспоминал это событие. Для Страйка день рождения был неотделим от мыслей о том, что его появление на свет оказалось случайностью, что его генетическое наследование оспаривалось через суд и что рождение как таковое – «срань мерзотная, солнышко: если мужиков заставить рожать, человечество за год вымрет».
А для его сестры Люси оставить кого-нибудь из близких без внимания в такой день было сродни жестокости: если представлялась возможность, она непременно устраивала домашний праздник или хотя бы готовила угощение, присылала подарок, открытку или звонила по телефону. Поэтому Страйк обычно кривил душой: делал вид, что у него этот вечер занят, лишь бы только не ехать к ней в Бромли и не участвовать в семейном застолье, которое доставляло Люси куда больше радости, чем ему самому. В последние годы он скрывался в этот день у Ника с Илсой и вполне удовлетворялся доставкой готовых блюд, но нынче Илса, которая уже в открытую занималась сватовством, чуть ли не за месяц потребовала, чтобы он привел с собой Робин, и противопоставить этому можно было только решительный отказ от совместного празднования, вот Страйк и решил сказать, что отмечать будет у Люси. У него оставалась одна-единственная, и то безрадостная надежда: может, Робин забудет, что ему исполняется тридцать девять, и тогда его упущение сгладится – они будут квиты.
Каково же было его удивление, когда утром в пятницу, спустившись по металлической лестнице в офис, он увидел два пакета и четыре конверта, лежащие на столе у Пат в стороне от стопки обычной корреспонденции. Все конверты были разных цветов. Очевидно, друзья и родные решили поздравить его заранее – перед выходными.
– У вас день рождения, что ли? – спросила Пат низким, трескучим голосом, не отрываясь от клавиатуры и не выпуская изо рта электронную сигарету.
– Завтра, – ответил Страйк, забирая конверты. Трех отправителей он узнал по почерку, четвертого – нет.
– Поздравляю, – буркнула Пат под стук клавиш. – Могли бы предупредить.
Какой-то проказливый бес дернул его за язык:
– Зачем? Чтобы вы мне торт испекли?
– Вот еще, – равнодушно бросила Пат. – Но открытку, может, и написала бы.
– Удачно, что не предупредил. Спас одно дерево.
– Да я бы махонькую написала, – без улыбки ответила Пат; ее пальцы так и порхали над клавиатурой.
Ухмыльнувшись, Страйк убрался к себе в кабинет с бандеролями и конвертами, а вечером унес их нераспечатанными к себе в квартиру.
Наутро двадцать третьего числа он проснулся с мыслями об их с Робин предстоящей поездке в Гринвич и только при виде конвертов и бандеролей сообразил, какой сегодня день. Тед и Джоан прислали ему свитер, Люси – толстовку, Илса, Дейв Полворт и единокровный брат Ал выбрали шутливые поздравительные открытки, в которых он, вообще говоря, не увидел юмора, но все это, вместе взятое, слегка подняло ему настроение.
Он вытряхнул из конверта четвертую открытку. На лицевой стороне была изображена ищейка, и Страйк не сразу понял, чем обусловлен такой выбор. Собак он отродясь не держал, и, хотя в силу своего армейского опыта ставил собак несколько выше кошек, его никак нельзя было счесть заядлым кинологом. Раскрыв поздравление, он прочел:
С днем рождения, Корморан, всего тебе.
Джонни (папа)
Несколько мгновений Страйк тупо смотрел на эти слова, и сознание его было пустым, как бо`льшая часть поля открытки. В последний раз он видел отцовский почерк, когда лишился ноги и, одурманенный морфином, лежал в госпитале. А в детстве узнавал разве что подпись отца под юридическими документами, которые получала мать. Сейчас он оторопело уставился на имя, как будто перед ним была частичка отца, плоть и кровь, надежное доказательство того, что отец – не миф, а человек.
Внезапно его охватила невероятной силы злость – злость мальчишки, который готов продать душу, лишь бы только получить в день рождения открытку от папы. С возрастом в нем перегорела всякая охота встречаться с Джонни Рокби, но он до сих пор не мог забыть детскую боль, которую причиняло ему постоянное и неумолимое отсутствие отца: когда, например, в приготовительном классе все ученики рисовали открытки ко Дню отца, или когда посторонние допытывались, почему он никогда не видел Рокби, или когда его дразнили одноклассники, дурашливо распевая песни Deadbeats или говоря, что его мать нарочно забеременела от Рокби, чтобы только прикарманить его денежки. Он помнил свои мечтания, становившиеся острыми до боли в преддверии дня рождения или Рождества: о каком-нибудь подарке, о телефонном звонке – о любом знаке, который показал бы, что отец знает о его существовании. Страйк ненавидел эти фантазии даже сильнее, чем боль от их несбыточности, но самой лютой ненавистью ненавидел обманные надежды, которыми утешал себя в раннем детстве: папа, наверное, не знает, что его семья опять переехала, а потому ошибся адресом, когда отправлял подарок; папа хочет с ним познакомиться, но просто не может его разыскать.
Где был Рокби, когда его сын представлял собой пустое место? Где был Рокби всякий раз, когда жизнь Леды катилась под откос и только Джоан с Тедом мчались на выручку? Где он был в тысяче случаев, когда его присутствие могло означать нечто настоящее, подлинное, а не тщеславное желание показать себя в выгодном свете перед прессой?
Рокби до сих пор ничего не знал о своем сыне, разве что тот стал детективом – вот откуда эта шелудивая ищейка. Будь ты проклят вместе со своей малявой. Страйк разорвал поздравление на две части, потом на четыре – и отправил в мусорное ведро. Если бы не пожарная сигнализация, он тут же чиркнул бы спичкой.
Все утро злость пульсировала в нем, как ток. И эта злость была ему ненавистна: она доказывала, что Рокби до сих пор имеет власть над его чувствами. Когда пришло время ехать к Эрлз-Корт, откуда его забирала Робин, ему уже хотелось, чтобы дней рождения не существовало вовсе.
Сорок пять минут спустя, сидя в «лендровере», припаркованном у выхода из подземки, Робин заметила, как на тротуаре появился Страйк с синей тетрадью под мышкой; таким угрюмым она его еще не видела.
– С днем рождения, – сказала она, как только он открыл дверцу.
Страйк тут же заметил на торпеде открытку и небольшой сверток.
«Зараза».
– Спасибо. – Еще больше помрачнев, он уселся рядом с ней.
Вырулив на проезжую часть, Робин спросила:
– Что тебя так огорчило: цифра тридцать девять или еще какая-нибудь неприятность?
Не желая упоминать Рокби, Страйк решил сделать над собой усилие.
– Нет, просто не выспался. Вчера поздно лег – разбирал последнюю коробку с досье Бамборо.
– Я собиралась заняться этим во вторник, но ты меня опередил!
– Тебе были положены отгулы, – коротко ответил Страйк, вскрывая конверт с ее открыткой. – Которые до сих пор не использованы.
– Я сама знаю, но лучше заниматься интересным делом, чем стоять у гладильной доски.
Страйк опустил взгляд на ее открытку и увидел репродукцию акварели с видом Сент-Моза. Наверное, подумалось ему, такую в Лондоне не сразу найдешь.
– Красиво, – сказал он. – Спасибо.
Раскрыв поздравление, он прочел:
Счастливого дня рождения, с любовью, Робин х.
Никогда еще она не ставила на своих записках крестик-поцелуй; ему понравилось. Самую малость приободрившись, он раскрыл аккуратный сверток и обнаружил в нем наушники – замену тем, что летом в Сент-Мозе сломал Люк.
– Ух ты, Робин, это же… ну спасибо. То, что надо. Я ведь так и не удосужился новые купить.
– Знаю, – сказала Робин. – Я заметила.
Возвращая поздравление в конверт, Страйк напомнил себе непременно сделать ей достойный рождественский подарок.
– Это секретная тетрадь Билла Тэлбота? – спросила Робин, покосившись на синий кожаный переплет.
– Она самая. После разговора с Айрин и Дженис покажу. Бред собачий. Какие-то дикие рисунки, символы.
– А что там в последней коробке? Что-нибудь стоящее было? – спросила Робин.
– Пожалуй, да. Кипа полицейских записей семьдесят пятого года, перетасованных с более поздними документами. Есть кое-что любопытное. Вот например: через пару месяцев после исчезновения Марго уборщица Вильма была уволена из амбулатории, но не за одну мелкую кражу и не за пьянство, как втирал мне Гупта. У людей из кошельков и карманов регулярно пропадали деньги. И еще: когда Анне исполнилось два года, им домой позвонила женщина, которая представилась как Марго.
– О боже, ужас какой! – содрогнулась Робин. – Кто-то устроил розыгрыш?
– Полиция решила именно так. Таксофонную будку зафиксировали в Марлибоне. К телефону подошла Синтия, нянюшка, она же вторая жена. Звонившая назвалась Марго и приказала Синтии хорошенько заботиться о ее дочке.
– И Синтия не усомнилась, что это Марго?
– Следователям она объяснила: мол, от растерянности в тот момент плохо соображала. Сначала подумала: да, вроде похоже, но, поразмыслив, решила, что некто подражал голосу Марго.
– Что толкает людей на такие поступки? – в искреннем недоумении спросила Робин.
– Гнилое нутро, – ответил Страйк. – В той же коробке были еще свидетельства тех, кто якобы видел Марго после ее исчезновения. Ни одно не подтвердилось, но я на всякий случай составил перечень – скину тебе на почту. Не возражаешь, если я закурю?
– Кури, – сказала Робин, и Страйк опустил оконное стекло. – Я, кстати, вчера вечером тоже тебе кое-что скинула. Сущую мелочь. Помнишь Альберта Шиммингса, владельца цветочного магазина?…
– Чей фургон вроде бы засекли, когда он мчался прочь от Кларкенуэлл-Грин? Так-так. Он оставил записку с признанием в убийстве?
– К сожалению, нет, но я поговорила с его старшим сыном, который утверждает, что в тот вечер отцовский фургон никак не мог находиться в Кларкенуэлле около половины седьмого. А находился он у дома его учителя музыки, кларнетиста, в Кэмдене, куда отец подвозил его каждую пятницу. Говорит, что так и сказал полицейским. Отец ждал его в фургоне и читал шпионские детективы.
– Хм… уроки кларнета в протоколах не фигурируют, но и Тэлбот, и Лоусон поверили Шиммингсу на слово. Не помешало бы проверить этот факт, – добавил он, чтобы Робин не подумала, будто он отмахивается от ее наработок. – А ведь это означает, что фургон все же мог принадлежать Деннису Криду, верно?
Страйк закурил «Бенсон энд Хеджес» и, выпустив дым в окно, сказал:
– Еще в этой коробке обнаружился довольно интересный материал на этих двух теток, которых мы вот-вот увидим. Дополнительные сведения, внесенные Лоусоном.
– Неужели? Я думала, что в день исчезновения Марго у Айрин была запись к стоматологу, а Дженис ходила по вызовам, разве нет?
– Угу, так было сказано в их первоначальных показаниях, – ответил Страйк, – а Тэлбот не удосужился проверить. Слова обеих принял за чистую монету.
– Наверное, не допускал, что Эссекский Мясник может оказаться женщиной?
– Вот именно.
Достав из кармана пальто блокнот, Страйк открыл его на той странице, которую заполнил во вторник.
– Согласно первоначальным показаниям, которые Айрин дала Тэлботу, перед исчезновением Марго она несколько дней мучилась от постоянной зубной боли. Ее подруга Дженис, процедурная медсестра, заподозрила у нее абсцесс, Айрин записалась на прием вне очереди – на пятнадцать часов и в четырнадцать тридцать ушла из амбулатории. В тот вечер они с Дженис хотели пойти в кино, но у Айрин после удаления зуба разнесло щеку, и когда Дженис позвонила узнать, как прошел прием и не раздумала ли Айрин идти в кино, та сказала, что лучше посидит дома.
– Мобильных тогда не было, – подумала вслух Робин. – Просто другой мир.
– Мне тоже это сразу пришло в голову, – сказал Страйк. – В наши дни подруги Айрин могли бы ожидать поминутного отчета. Селфи из зубоврачебного кресла. Тэлбот дал понять своей группе, что лично связался с дантистом для проверки этого рассказа, но в действительности этого не сделал. Вполне допускаю, что он посовещался с хрустальным шаром.
– Ха-ха.
– Я не шучу. Ты просто не видела его записей. – Страйк перевернул страницу. – Короче, прошло полгода, и это дело поручили Лоусону, который методично перепроверил каждого свидетеля и каждого подозреваемого, упомянутого в этом досье. Айрин заново рассказала историю про зубного, но через полчаса после ухода из полиции запаниковала, вернулась и просила о повторной встрече. На этот раз она созналась во лжи. Никакой зубной боли у нее не было. И к стоматологу она не ходила. Сказала, что в амбулатории ее загружали неоплачиваемой сверхурочной работой, ей это надоело, она прикинула, что ей задолжали полдня, вот она и придумала эту внеочередную запись к дантисту, вышла из амбулатории, а сама отправилась в Вест-Энд за покупками. Лоусону она сказала, что по возвращении домой – жила она, к слову, с родителями – ей пришло в голову, что Дженис, как медсестра, захочет взглянуть на лунку от удаленного зуба и уж всяко ожидает увидеть флюс. Поэтому она и соврала подруге, что не может идти в кино. Лоусон, судя по записям, напустился на Айрин. Неужели она не понимает, насколько это серьезно – обмануть следователя, ее впору арестовать и так далее и тому подобное. А кроме того, он указал, что теперь у нее на тот вечер нет алиби вплоть до половины седьмого, когда Дженис позвонила ей домой.
– Где жила Айрин?
– На улице под названием Корпорейшн-роу – кстати, очень близко к «Трем королям», хотя и немного в стороне от того маршрута, которым, скорее всего, пошла бы Марго из амбулатории. Короче, при упоминании алиби у Айрин случилась истерика. Она вылила ведро помоев на Марго: дескать, у той было полно недоброжелателей, назвать которых она не смогла и только отослала Лоусона к анонимным письмам, которые получала Марго. На другой день Айрин вновь явилась к Лоусону, теперь уже в сопровождении разгневанного отца, который сослужил ей плохую службу, когда вызверился на Лоусона за то, что тот шьет дело его дочурке. В ходе этого третьего допроса Айрин предъявила Лоусону чек из магазина на Оксфорд-стрит, где было отпечатано время: пятнадцать десять того дня, когда пропала Марго. Оплату по чеку произвели наличными. Лоусон, думаю, не отказал себе в удовольствии ткнуть носом Айрин и ее папашу в простую истину: такой чек доказывает лишь одно – что в тот день некто сделал покупку на Оксфорд-стрит.
– И тем не менее… чек, пробитый в нужный день, в нужное время…
– Покупки могла делать ее мать. Или подруга.
– И после этого полгода хранить чек? Для чего?
Робин задумалась. Ведя наружное наблюдение, она сама методично собирала чеки, которые требовались для отчетности.
– Да, немного странно, что у нее уцелел этот чек, – согласилась она.
– Но больше Лоусон ничего не сумел из нее вытянуть. Заметь, я не утверждаю, что он всерьез ее подозревал. Сдается мне, она просто вызывала у него антипатию. Он жестко прессовал ее по поводу анонимок, которые она якобы видела своими глазами, – тех, где упоминался адский огонь. Вряд ли он повелся на эту лабуду.
– Мне казалось, вторая работница регистратуры подтвердила, что тоже видела одну такую записку, нет?
– Подтвердила. Но эти две пташки вполне могли спеться. Анонимки исчезли без следа.
– Но тогда это вопиющая ложь, – заметила Робин. – Начиная с вымышленного приема у стоматолога она, как я понимаю, стала подвирать и впоследствии побоялась в этом признаться. Но лгать об анонимных записках в свете исчезновения человека…
– Ты не забывай: Айрин болтала насчет анонимок и до исчезновения Марго. Одно к одному, да? Две регистраторши могли выдумать эти угрожающие записки, чтобы распустить злобные слухи, а когда пропала Марго, им уже было не отвертеться от своего вранья. Ладно, – сказал Страйк, перелистнув еще пару страниц, – об Айрин пока хватит. Обратимся теперь к ее подруженции – к процедурной сестре. Первоначально Дженис заявила, что всю вторую половину дня ездила по домам. Последней пациенткой стала пожилая женщина, сердечница, которая задержала ее дольше, чем планировалось. От нее Дженис вышла около шести и заторопилась к таксофонной будке – позвонить Айрин и узнать, не отменяется ли поход в кино. Айрин сослалась на недомогание, но Дженис уже договорилась на тот вечер с няней, поскольку мечтала посмотреть фильм с Джеймсом Кааном «Игрок», и пошла одна. Отсидела сеанс, зашла к соседке за сыном и отправилась домой. Тэлбот не потрудился это проверить, но один ретивый офицер проявил инициативу – и все совпало. Все пациенты подтвердили, что их в надлежащее время посетила Дженис. Няня подтвердила, что Дженис забрала ребенка в условленное время, На дне своей сумки Дженис раскопала надорванный билет в кино. Ничего особо подозрительного в этом не было, так как после исчезновения Марго не прошло и недели. Но, вообще говоря, надорванный билет в кино вовсе не доказывает, что она высидела до конца сеанса, точно так же как магазинный чек не доказывает, что Айрин ходила по магазинам.
Бесплатный фрагмент закончился.