Читать книгу: «По ту сторону сна. Безумцы в зарубежной классике», страница 3

– Чистые пустяки, – сказал г-н Мальяр. – Мы привыкли к подобным происшествиям и не придаем им значения. Время от времени сумасшедшие подымают крик все сообща, как это случается со стаей собак ночью. Бывает иногда, что за этим концертом следует попытка освободиться, которая, конечно, угрожает некоторой опасностью.

– А много у вас сумасшедших?

– В настоящую минуту всего десять человек.

– Преимущественно женщин, я полагаю?

– О, нет, все до единого мужчины, и здоровые молодцы, доложу вам.

– В самом деле! А я всегда слышал, будто большинство помешанных принадлежит к слабому полу.

– Вообще да, но не всегда. Несколько времени тому назад здесь было около двадцати семи пациентов, и в том числе не менее восемнадцати женщин; но в последнее время обстоятельства существенно изменились, как вы сами видите.

– Да, существенно изменились, как вы сами видите, – подтвердил господин, оборвавший платье ma’mzelle Лаплас.

– Да, существенно изменились, как вы сами видите, – подхватила хором вся компания.

– Придержите языки! – крикнул хозяин с бешенством. Последовало гробовое молчание, длившееся с минуту. Одна из дам буквально исполнила приказание г-на Мальяра, высунув язык, оказавшийся необычайно длинным, и покорно схватившись за него обеими руками.

– А эта милая дама, – шепнул я г-ну Мальяру, – эта почтенная леди, что сейчас говорила и пела по-петушиному, она совершенно безопасна? Совершенно безопасна?

– Безопасна? – произнес он с непритворным изумлением. – Что… что вы хотите сказать?

– Немножко того? – сказал я, дотронувшись до своего лба. – Но, разумеется, чуть-чуть… ничего опасного, да?

– Mon Dieu! Что это вам пришло в голову? Эта дама, моя давнишняя приятельница, мадам Жуаез, так же здорова, как я сам. Она немножко эксцентрична, но, знаете, все старушки, все очень старые старушки более или менее эксцентричны.

– Конечно, – сказал я, – конечно, а остальные леди и джентльмены…

– Мои друзья и смотрители дома, – перебил г-н Мальяр, выпрямляясь с некоторой hauteur¹⁵, – мои добрые друзья и помощники.

– Как? Все они? – спросил я. – И дамы?

– Разумеется, – отвечал он, – без дам мы бы ничего не могли поделать; это лучшие няньки для сумасшедших. Знаете, они справляются с ними на свой лад; их блестящие глаза производят чудесное действие – чаруют, как глаза змеи, знаете.

– Конечно, – сказал я, – конечно! Они держат себя немножко странно, не правда ли? Немножко чудачки, а? Вы не находите?

– Странно?.. Чудачки? Вы в самом деле так думаете? Правда, мы, южане, не охотники до церемоний, – живем в свое удовольствие, пользуемся жизнью и всякого рода увеселениями.

– Конечно, – повторил я, – конечно!

– Кажется, это Clos de Mougeot немножко того, немножко крепко… а, правда?

– Конечно, – сказал я, – конечно. Кстати, monsieur, система, которую вы применяете ныне вместо знаменитой системы поблажки, очень строга?

– Ничуть. Строгое заключение необходимо, но пользование, собственно медицинское пользование, скорее приятно для больных.

– Эта новая система ваше изобретение?

– Не совсем. Частью профессора Дегот, о котором вы, конечно, слышали; а некоторые изменения предложены знаменитым Перье, с которым, если не ошибаюсь, вы связаны тесной дружбой.

– Со стыдом должен признаться, – возразил я, – что в первый раз слышу имена этих господ.

– Праведное Небо! – воскликнул мой хозяин, откидываясь на спинку кресла и всплеснув руками. – Так ли я вас понял? Неужели вы никогда не слыхали об ученом докторе Дегот и знаменитом профессоре Перье?

– Должен сознаться в моем невежестве, – отвечал я, – но правда прежде всего. Как бы то ни было, мне крайне совестно, что я до сих пор не ознакомился с сочинениями этих, без сомнения, замечательных людей. Я непременно прочту их. Monsieur Мальяр, признаюсь, вы не на шутку, не на шутку сконфузили меня.

Так и было на деле.

– Полноте, мой юный друг, – сказал он ласково, пожимая мне руку, – выпьем-ка лучше по стаканчику сотерна.

Мы выпили. Компания последовала нашему примеру. Снова посыпались шутки, остроты, раздался смех, собеседники проделывали тысячи забавных выходок, скрипки визжали, барабан грохотал, тромбоны ревели медными голосами, и, по мере того как вино брало верх, сцена становилась все безобразнее, превратившись, наконец, в настоящий вертеп. Тем временем г-н Мальяр и я перед батареей сотерна и кло-де-вужо продолжали разговаривать, крича во всю глотку. Слово, сказанное обыкновенным тоном, было бы так же слышно среди этого гвалта, как голос рыбы со дна Ниагарского водопада.

– Перед обедом вы упоминали, – крикнул я ему в ухо, – об опасностях, связанных с системой поблажки. В чем же, собственно, опасность?

– Да, – отвечал он, – опасность есть, и весьма серьезная. Нельзя предвидеть капризы сумасшедших; и, по моему мнению, так же, как по мнению доктора Дегот и профессора Перье, никогда не следует предоставлять им свободу. Кротость действует известное время, но в конце концов только придает сумасшедшему наглости. Прибавьте сюда изумительную, баснословную хитрость помешанного. Он скрывает свои планы с удивительным благоразумием, а искусство, с каким он притворяется здоровым, представляет в глазах философа одну из любопытнейших психологических проблем. Да, когда сумасшедший кажется совершенно здоровым, тогда-то и следует надеть на него смирительную рубашку.

– Но опасность, о которой вы упоминали, – вам лично пришлось испытать ее в течение вашего управления этой лечебницей? Есть у вас фактическое основание считать прежнюю систему рискованной?

– Лично? Пришлось ли мне испытать? Да, я могу отвечать утвердительно. Например, не так давно в этом доме случилось странное происшествие. Вы знаете, здесь применялась система поблажки, и пациенты разгуливали на свободе. Вели себя замечательно хорошо, примерно; сколько-нибудь сообразительный человек мог бы уже по этому одному догадаться, что у них назревает какой-нибудь адский замысел. И вот, в одно прекрасное утро смотрители были связаны по рукам и по ногам, посажены в подвал, и помешанные превратились в смотрителей за ними.

– Что вы говорите? Я в жизнь свою не слыхивал о таком нелепом происшествии!

– А между тем это факт. И все это случилось по милости одного олуха, помешанного, который забрал в голову, будто ему удалось изобрести наилучшую систему лечения сумасшедших. Кажется, он хотел испытать свое изобретение на практике и для того подговорил остальных пациентов свергнуть существующее правление.

– И ему удалось?

– Вполне. Смотрители и пациенты поменялись местами. Но уже не на прежний лад, потому что пациенты очутились на воле, а смотрители в подвале, где с ними обращались очень любезно.

– Но, разумеется, контрреволюция не заставила себя ждать? Такое положение вещей не могло тянуться долго. Посетители подняли бы тревогу.

– Вы ошибаетесь. Предводитель мятежников был слишком хитер для этого. Он вовсе не принимал посетителей, только однажды сделал исключение для глупенького юного джентльмена, которого нечего опасаться. Он пригласил его осмотреть лечебницу так, шутки ради, чтобы позабавиться над ним. Потом, подурачившись, отпустил его на все четыре стороны.

– И долго длилось это правление сумасшедших?

– О, очень долго, месяц, наверное, может быть, и дольше, не знаю. И могу вас уверить, помешанные как нельзя лучше воспользовались своей властью. Они сбросили свои рваные халаты и нарядились в фамильные платья и драгоценности. В погребах chateau оказался изрядный запас вин; и сумасшедшие доказали, что знают в них толк. Они превесело жили, уверяю вас.

– А система, что это за система, изобретенная предводителем?

– Да, в этом отношении я должен заметить, что сумасшедший не обязательно дурак; и, по моему скромному мнению, его система была гораздо лучше прежней. В самом деле, это была превосходная система, простая, удобная, не связанная ни с какими затруднениями, словом, восхитительная, именно…

Тут речь моего хозяина была прервана новым взрывом воплей, таких же, как те, что смутили нас ранее. Но на этот раз крики быстро приближались.

– Святители! – воскликнул я. – Сумасшедшие освободились.

– Боюсь, что да, – отвечал г-н Мальяр, страшно побледнев. Не успел он выговорить эти слова, как громкие крики и ругательства раздались под самыми окнами: и стало очевидно, что толпа людей пытается ворваться в комнату. Слышались удары в дверь, ставни тряслись и трещали.

Последовала сцена ужаснейшего смятения. Г-н Мальяр, к моему крайнему изумлению, залез под стол. Я ожидал от него большей решимости. Оркестранты, у которых в последние четверть часа хмель, по-видимому, отбил способность исполнять свою обязанность, вскочили, схватились за инструменты, забрались на стол и принялись наяривать «Янки Дудль», не совсем стройно, зато с нечеловеческой энергией.

Тем временем на столе, среди бутылок и стаканов, очутился господин, которому раньше помешали вскочить на него. Он немедленно начал спич, который, без сомнения, оказался бы очень красноречивым, если бы его можно было расслышать. В ту же минуту господин, рассказывавший о пациенте-волчке, пустился, кружась, по комнате, расставив руки под прямым углом к телу и сбивая с ног всякого встречного. Вместе с тем я услышал громкое хлопанье пробки и шипение шампанского и, обернувшись, увидел джентльмена, который уже изображал бутылку с этим деликатным напитком во время обеда. В свою очередь, человек-лягушка заквакал с таким усердием, точно от этого зависело спасение его жизни. Среди этой суматохи отчаянно лягался осел. Мой старый друг, мадам Жуаез, растерялась так, что я пожалел ее от души. Она убежала в уголок подле камина и во всю глотку орала: ку-ку-ре-куууууу!

И вот разразилась катастрофа! Так как никакого сопротивления осаждающим не было оказано, то все десять рам вылетели очень быстро, почти разом. Но я никогда не забуду ужаса и изумления, овладевших мною, когда в открытые окна ворвалась и ринулась в наш pele-mele¹⁶ с криком, визгом, рассыпая удары и тумаки, целая армия чудовищ, которых я принял за шимпанзе, орангутангов или больших черных павианов с мыса Доброй Надежды.

Я получил страшный удар, покатился под диван и спрятался там. Однако, пролежав четверть часа и прислушиваясь к тому, что происходило в комнате, уразумел довольно ясно denouement этой трагедии. По-видимому, г-н Мальяр, рассказывая мне о сумасшедшем, который подговорил своих товарищей к возмущению, сообщал о своих собственных подвигах. Дело в том, что этот господин действительно был директором лечебницы два-три года тому назад, но, в конце концов, помешался сам и превратился в пациента. Этот факт остался неизвестным моему дорожному товарищу. Смотрители, всего десять человек, были захвачены врасплох, вымазаны дегтем, тщательно облеплены перьями и заперты в подвал. Тут просидели они целый месяц, причем г-н Мальяр великодушно доставлял им, кроме дегтя и перьев (в чем и заключалась его «система»), пищу и воду. Вода накачивалась к ним ежедневно. Наконец, одному из пленников удалось выбраться на волю через водосточную трубу и освободить остальных.

Система поблажки, впрочем, с важными изменениями, была восстановлена в chateau; но я не могу не согласиться с г-ном Мальяром, что его способ «пользования» в своем роде очень хорош. Как справедливо заметил сам изобретатель, он «прост, удобен и не связан ни с какими затруднениями».

Прибавлю в заключение, что хотя я и разыскивал по всем европейским библиотекам произведения доктора Дегот и профессора Перье, но до сих пор мои поиски не увенчались успехом.

Эрнст Теодор Амадей Гофман
Песочный человек

Натанаэль Лотару

(Первоначальный вариант)

Вы все, наверное, в большом беспокойстве от того, что я так ужасно долго не писал. Матушка, пожалуй, сердится, а Клара могла подумать, что я катаюсь здесь как сыр в масле, развлекаюсь и совсем позабыл ее ангельское личико, так глубоко запечатленное в моем уме и сердце. Но это совсем не так. Ежедневно и ежечасно вспоминаю я всех вас, и в сладких снах является мне приветливый образ моей милой Клэрхен, и ясные глаза ее улыбаются мне так пленительно, как это бывало, когда я приходил к вам. Ах, разве я мог писать вам в том растерзанном, смятенном состоянии духа, которое до сих пор еще путает все мои мысли?! В жизнь мою вошло нечто ужасное! Смутное предчувствие грозящей мне страшной беды надвигается на меня, как черные тени облаков, сквозь которые не проникнет уже ни один приветливый солнечный луч. Но надо же наконец сказать тебе, что со мной случилось. Я знаю, что должен это сделать, но, думая об этом, тут же слышу, как внутри меня раздается безумный хохот.

Ах, дорогой мой Лотар! Что мне сделать, чтобы хоть отчасти заставить тебя почувствовать, что то, что случилось со мною несколько дней назад, действительно могло испортить мне жизнь? Если бы ты был здесь, ты бы сам это видел; но теперь ты, очевидно, сочтешь меня за помешанного духовидца. Говоря коротко, то ужасное, что со мной случилось и произвело на меня убийственное впечатление, от которого я напрасно стараюсь избавиться, состоит в том, что несколько дней назад, а именно 30 декабря в полночь ко мне в комнату пришел продавец барометров и предлагал мне свои товары. Я ничего не купил и пригрозил спустить его с лестницы, но он ушел сам.

Ты подозреваешь, что только совсем особые обстоятельства, глубоко повлиявшие на всю мою жизнь, могут придать смысл этому случаю и что особа какого-то несчастного торговца не могла так пагубно на меня воздействовать. Так оно и есть. Я собираю все свои силы, чтобы спокойно и терпеливо рассказать тебе многое из того, что случилось со мной в раннем детстве, желая, чтобы все это в самых ярких образах, ясно и точно предстало перед твоим живым умом. Но, собираясь начать, слышу, как ты смеешься, а Клара говорит: «Да ведь это просто ребячество!» Смейтесь, прошу вас, смейтесь надо мной от всего сердца! Я очень прошу вас! Но, боже великий! Волосы становятся у меня дыбом, будто я умоляю вас надо мной смеяться в каком-то безумном отчаянии, как Франц Моор Даниэля. Но к делу!

Кроме обеденного времени, я и мои сестры мало видели отца в течение дня. Он был, вероятно, очень занят службой. После ужина, который по старинному обычаю подавался в семь часов, мы все вместе с матерью шли в его рабочий кабинет и садились за круглый стол. Отец курил табак и выпивал большой стакан пива. Он часто рассказывал нам разные удивительные истории и приходил при этом в такой азарт, что у него все время выпадала изо рта и гасла трубка, а я должен был снова и снова ее разжигать, поднося зажженную бумагу, и это меня необыкновенно забавляло. Часто, однако, он давал нам в руки книжки с картинками, а сам сидел в кресле молчаливый и неподвижный, распространяя вокруг себя такие густые облака дыма, что все мы будто плавали в тумане. В такие вечера мать бывала очень печальна и, как только пробьет девять часов, говорила: «Ну, дети! Спать! Спать! Я чувствую, что уже идет песочный человек!» И я действительно каждый раз слышал тяжелые, медленные шаги на лестнице; это, верно, и был песочный человек.

Однажды мне показались как-то особенно зловещими эти глухие шаги; я спросил матушку, которая вела нас спать: «Мама, кто же этот злой песочный человек, который всегда отрывает нас от папы? Как он выглядит?» – «Милое дитя, – отвечала матушка, – никакого песочного человека на самом деле нет. Когда я говорю, что идет песочный человек, это значит, что вы хотите спать и не можете хорошенько открыть глаза, словно их присыпало песком». Этот ответ не удовлетворил меня, в моем детском мозгу ясно сложилась мысль, что мать не сказала правды о песочном человеке только для того, чтобы мы его не боялись, – я ведь не раз слышал, как он поднимается по лестнице. Сгорая от любопытства и желая побольше узнать об этом песочном человеке и о том, как он относится к детям, я спросил наконец старую няню, которая смотрела за моей младшей сестрой: «Кто такой этот песочный человек?» – «Э, Танельхен, – отвечала она, – да неужто ты не знаешь? Это злой человек, который приходит к детям, когда они не хотят ложиться спать, и бросает им в глаза целые пригоршни песка, так что глаза заливаются кровью и вываливаются, а он складывает их в мешок и уносит на луну, чтобы кормить своих детей; а те сидят там в гнезде, и у них такие острые клювы, как у сов, чтобы клевать ими глаза непослушных детей».

В душе моей ужасными красками нарисовался образ страшного песочного человека; когда вечером раздавался шум на лестнице, я весь дрожал от страха. Мать ничего не могла от меня добиться, кроме судорожных всхлипываний: «Песочный человек! Песочный человек!» После этого я забивался в спальню, и почти всю ночь меня мучили ужасные видения песочного человека.

Я был уже достаточно большим для того, чтобы понять, что история о песочном человеке и гнезде на луне, которую рассказала мне няня, была не совсем правдоподобной, но песочный человек остался для меня страшным призраком, и ужас охватывал меня, когда я слышал, как он не только поднимается по лестнице, но еще и бесцеремонно открывает дверь к моему отцу и входит в его комнату. Временами он долго не являлся, иногда же приходил часто. Так продолжалось много лет, а я все не мог свыкнуться с этим зловещим призраком, и образ страшного песочного человека не бледнел в моем воображении. Его отношения с моим отцом все более занимали мою фантазию. Спросить об этом отца я не смел – меня удерживала какая-то непреодолимая робость, но все же с годами во мне все более возрастало желание проникнуть в эту тайну и увидеть злополучного песочного человека. Песочный человек пробудил во мне мысли о чудесном и таинственном, которые и без того легко зарождаются в детской душе. Ничто я так не любил, как слушать и читать страшные истории о кобольдах, ведьмах, мальчике-с-пальчике и проч., но на первом месте все-таки пребывал песочный человек, которого я в самых жутких и отвратительных обличьях рисовал мелом и углем повсюду – на столах, шкафах и стенах.

Когда мне было десять лет, мать выселила меня из детской и поместила в маленькой комнатке, находившейся в коридоре неподалеку от комнаты отца. Мы все еще должны были быстро удаляться, как только пробьет девять часов и послышится приближение этого незнакомца. Я слышал из своей комнатки, как он входил к отцу, и вскоре после этого по дому распространялся тонкий, странно пахнущий дым. Вместе с любопытством возрастала также и моя храбрость: я непременно хотел как-нибудь познакомиться с песочным человеком. Часто, дождавшись, когда пройдет мать, я проскальзывал из своей комнатки в коридор, но ничего не мог расслышать, потому что песочный человек уже был за дверью, когда я достигал того места, откуда мог его видеть. Наконец, влекомый необоримым желанием, я решился спрятаться в кабинете моего отца и там дождаться песочного человека.

Однажды вечером по молчанию отца и печальной задумчивости матери я понял, что должен прийти песочный человек; поэтому я, притворившись, что очень устал, ушел из комнаты раньше девяти часов и спрятался в углу у самой двери. Вскоре скрипнула наружная дверь и медленные, тяжелые, угрожающие шаги направились к лестнице. Мать поспешно увела сестер. Тогда я тихо-тихо отворил дверь в комнату отца. Он сидел по своему обыкновению неподвижно и безмолвно, спиной к двери. Он не заметил меня, и я быстро проскользнул в комнату и спрятался за занавеску, которой был задернут открытый шкаф, где висело платье моего отца. Шаги звучали все ближе и ближе, за дверью кто-то хрипел, кашлял, ворчал и шаркал ногами. Сердце мое билось от страха и ожидания. И вот прямо за дверью слышны громкие шаги, потом кто-то с силой нажимает на дверную ручку и дверь с шумом распахивается! Крепясь изо всех сил, я осторожно выглядываю из-за занавески. Песочный человек стоит посреди комнаты перед моим отцом, яркий отблеск свечей падает на его лицо! Песочный человек, жуткий песочный человек – это не кто иной, как адвокат Коппелиус, который часто у нас обедает!

Однако никакое самое страшное видение не могло бы вызвать во мне более глубокого ужаса, чем этот самый Коппелиус. Представь себе высокого, широкоплечего человека с какой-то бесформенной, большой головой, землисто-желтым лицом, щетинистыми седыми бровями, из-под которых сверкают серые кошачьи глаза, и большим, выдающимся носом, висящим над верхней губой. Кривой рот его часто складывался в насмешливую улыбку, и тогда на щеках выделялись два багровых пятна и странный, свистящий звук вылетал из-за стиснутых зубов. Коппелиус всегда являлся в старомодном пепельно-сером сюртуке, таком же жилете и панталонах, он носил черные чулки и черные же башмаки с пряжками. Маленький парик едва прикрывал ему макушку, букли высоко торчали над большими, крысиными ушами, и широкий кошелек¹⁷⁷ отставал от затылка, так что видна была серебряная застежка, стягивающая шейный платок. Вся его фигура была как-то особенно отвратительна; но всего противнее были нам, детям, его волосатые кулаки с большими ногтями, так что для нас было испорчено все, до чего он ими дотрагивался. Он заметил это и особенно любил схватить под каким-нибудь предлогом пирожное или фрукты, которые наша добрая матушка потихоньку подкладывала нам в тарелки; при виде этого у нас выступали на глазах слезы и от отвращения мы не могли есть то лакомство, которое должно было нас порадовать. То же самое делал он и в праздники, когда отец наливал нам по рюмке сладкого вина. Он быстро хватал рюмку своими лапами и даже подносил к своим синим губам и смеялся каким-то адским смехом, когда мы тихонько всхлипывали, не смея иначе выразить нашу досаду. Он всегда называл нас зверенышами; когда он бывал у нас, мы не смели произнести ни звука и ненавидели этого безобразного, злого человека, который, конечно, намеренно лишал нас наших маленьких радостей. Мать тоже, по-видимому, не меньше нас ненавидела противного Коппелиуса: как только он появлялся, все ее веселье и непринужденность пропадали и она делалась печальна, серьезна и мрачна. Отец держался с ним так, как будто он был существом высшего порядка, от которого все нужно терпеливо сносить и всячески ему угождать. Он позволял себе только робкие замечания, и к столу подавались тонкие вина и любимые блюда адвоката.

Когда я увидел этого Коппелиуса, душа моя содрогнулась от мысли, что никто иной и не мог быть песочным человеком, но только этот песочный человек был для меня уже не сказочным пугалом, которое таскает детские глаза в совиное гнездо на луне, – нет! Это был ужасающий, призрачный колдун, который всюду, куда приходит, приносит горе, несчастье, временную и вечную гибель.

Я стоял точно завороженный. Боясь быть обнаруженным и, как я справедливо полагал, жестоко наказанным, я застыл на месте, высунув голову из-за занавески. Отец встретил Коппелиуса почтительно. «За дело!» – воскликнул тот резким, скрипучим голосом и сбросил с себя сюртук. Отец безмолвно и мрачно снял свой халат, и оба облачились в длинные, черные балахоны. Где они их взяли, я не заметил. Отец открыл дверцы стенного шкафа, и я увидел, что то, что я всегда принимал за шкаф, было скорее черным углублением, где стояла небольшая жаровня. Коппелиус подошел к этому месту, и голубоватое пламя взвилось над жаровней. Вокруг стояли какие-то диковинные сосуды. О, боже! Когда мой старый отец склонился над огнем, он принял совсем иной вид: будто страшная судорожная боль превратила его мягкие, открытые черты в безобразный, отталкивающий дьявольский образ. Он стал похож на Коппелиуса!

А последний раскаленными щипцами выхватывал из густого дыма блестящие куски какого-то вещества и усердно бил по ним молотком. Мне казалось, что вокруг проступают человеческие лица, только без глаз – на их месте были глубокие черные впадины.

– Глаза сюда, глаза! – воскликнул Коппелиус глухим, угрожающим голосом.

Я вздрогнул, охваченный диким ужасом, и выпал из моей засады на пол. Коппелиус схватил меня.

– Звереныш! Звереныш! – зашипел он, скрежеща зубами, потом поднял меня и швырнул на жаровню, так что волосы мои обдало жаром.

– Теперь у нас есть глаза, глаза, красивые детские глазки! – так бормотал Коппелиус и, взяв в руки горсть раскаленных углей, намеревался бросить их мне в лицо. Тогда отец мой протянул к нему руки и взмолился:

– Мастер! Мастер! Оставь глаза моему Натанаэлю!

Коппелиус визгливо захохотал:

– Ладно, пускай у малого останутся глаза и он выплачет свой урок в этом мире, однако посмотрим-ка мы, каков механизм его рук и ног.

Тут он схватил меня так крепко, что у меня захрустели суставы, и стал вертеть мои руки и ноги то так, то эдак, придавая им различные положения.

– Все не так! Прежде лучше было! Старик знал свое дело! – шипел Коппелиус. В глазах у меня потемнело, страшные судороги прошли по всем моим членам, я больше ничего не чувствовал… Теплое, нежное дыхание скользнуло по моему лицу, я проснулся будто от смертного сна, надо мной склонилась мать.

– Песочный человек еще здесь? – прошептал я.

– Нет, дорогое дитя мое, он давно, давно ушел и не причинит тебе никакого вреда! – отвечала матушка и стала целовать и ласкать возвращенного ей любимца.

Но зачем утруждать тебя, дорогой Лотар? Зачем буду я длинно рассказывать об этом случае, когда так много еще нужно поведать тебе? Итак, мое подсматривание было открыто, и Коппелиус жестоко меня покарал. От страха у меня сделалась горячка, в которой я пролежал много недель. «Песочный человек еще здесь?» – это были мои первые разумные слова, признак моего выздоровления и спасения. Теперь я хочу рассказать тебе про ужасный момент моей юности, и тогда ты убедишься в том, что не из-за ухудшения зрения кажется мне все бесцветным, что какая-то темная сила набросила на жизнь мою мрачный облачный покров, который разорву я, быть может, только со смертью.

Коппелиус больше не показывался, говорили, что он оставил город.

Прошло около года. Все мы по старому заведенному обычаю сидели вечером за круглым столом. Отец был очень весел и рассказывал много забавного про путешествия, которые совершил в молодые годы. А когда пробило девять часов, мы вдруг услышали, как скрипнули петли наружной двери и на лестнице раздались тяжелые шаги.

– Это Коппелиус, – побледнев, сказала мать.

– Да, это Коппелиус, – повторил отец слабым, усталым голосом.

У матери брызнули из глаз слезы.

– Разве это непременно должно быть? – воскликнула она и бросилась к отцу.

– В последний раз, – отвечал отец, – в последний раз приходит он ко мне, обещаю тебе! Ступай, возьми детей! Идите, идите спать! Покойной ночи!

Мне казалось, что я обратился в тяжелый, холодный камень. Дыхание мое остановилось. Видя, что я не двигаюсь с места, мать взяла меня за руку:

– Пойдем, Натанаэль, пойдем отсюда!

Я дал себя увести и вошел в свою комнату.

– Успокойся, успокойся, ложись в постель, спи, спи! – говорила мне мать вослед.

Но, мучимый неописуемым страхом и беспокойством, я не мог сомкнуть глаз. Ненавистный, отвратительный Коппелиус стоял передо мной, сверкая глазами и издевательски смеясь, и я напрасно старался отогнать от себя его образ. Вероятно, была уже полночь, когда раздался вдруг страшный удар, точно выстрелили из какого-то орудия. Весь дом затрясся, за моей дверью что-то загрохотало, а наружная дверь с треском распахнулась и тут же захлопнулась. «Это Коппелиус!» – вскричал я в ужасе и вскочил с постели. Вдруг раздался душераздирающий крик; я бросился в комнату отца, дверь была открыта настежь, удушающий дым валил мне навстречу, служанка кричала:

– Ах, барин! Барин!

На полу перед дымящейся жаровней лежал мой отец, с черным, обгоревшим и страшно искаженным лицом; он был мертв, вокруг него выли и визжали сестры, мать лежала в обмороке.

– Коппелиус! Проклятое исчадие ада! Ты убил моего отца! – закричал я и лишился чувств.

Когда спустя два дня тело моего отца клали в гроб, черты его лица были так же мягки и кротки, как и при жизни. Я с утешением подумал, что его связь с ненавистным Коппелиусом не навлекла на него вечного проклятия.

Взрыв разбудил соседей, случай этот получил огласку и стал известен полиции, которая хотела привлечь Коппелиуса к ответственности. Но он бесследно исчез. Если я скажу тебе теперь, дорогой друг мой, что продавец барометров был не кто иной, как проклятый Коппелиус, то ты не станешь укорять меня, что я счел это враждебное вторжение предзнаменованием большого несчастья. Он был иначе одет, но фигура и лицо Коппелиуса слишком глубоко врезались в мою память, чтобы я мог ошибиться. Кроме того, Коппелиус почти не изменил своего имени: он выдает себя здесь за пьемонтского механика и называет себя Джузеппе Коппола.

Я решил разделаться с ним и во что бы то ни стало отомстить за смерть своего отца.

Не рассказывай матушке про появление этого страшного колдуна. Кланяйся моей милой, прелестной Кларе, я напишу ей, когда успокоюсь. Прощай и проч.

Клара Натанаэлю

Ты действительно очень давно не писал мне, но я все-таки верю, что ты носишь меня в своем сердце. Верно, ты живо меня помнишь, раз на последнем письме своем, адресованном брату Лотару, написал мое имя. Я с радостью его распечатала и поняла свою ошибку, лишь когда дошла до слов: «Ах, дорогой мой Лотар!» Конечно, мне не нужно было читать дальше, а следовало передать письмо брату. Но хоть ты и не раз дразнил меня тем, что у меня такой спокойный, рассудительный нрав, что, если бы дом вот-вот мог обрушиться, я бы как истая женщина, убегая, успела расправить складку на занавеске, – я все-таки утверждаю, что начало твоего письма глубоко меня потрясло. Я едва дышала, и в глазах у меня потемнело.

Ах, дорогой мой Натанаэль! Что могло быть в твоей жизни такого ужасного? Расстаться с тобой, никогда не видеть тебя, – мысль эта пронзила мне сердце, как огненный удар кинжала! Я продолжала читать письмо! Твое описание мерзкого Коппелиуса просто ужасно. Только теперь узнала я, какой страшной смертью умер твой добрый старый отец. Брат Лотар, которому я передала его собственность, пробовал меня успокоить, но это плохо ему удалось. Страшный продавец барометров Джузеппе Коппола преследовал меня на каждом шагу, и я признаюсь почти со стыдом, что даже мой здоровый, всегда спокойный сон был нарушен разными необычными видениями. Но скоро, на другой же день, все представилось мне в другом свете. Не сердись на меня, мой бесценный, если Лотар тебе скажет, что вопреки странному твоему предчувствию, будто Коппелиус причинит тебе зло, я весела и беспечна, как и прежде.

Теперь я хочу сказать тебе, что, мне думается, все ужасное и страшное, о чем ты говоришь, произошло только в твоей душе, а настоящий внешний мир принимал в этом мало участия. Старый Коппелиус, видно, и в самом деле был очень противен, но то, что он ненавидел детей, возбуждало в вас такое сильное отвращение.