Читать книгу: «История одного рояля», страница 4

– Нет, томми! Если я вылезу, ты меня застрелишь.

– Я не буду в тебя стрелять, фриц! Иди, не бойся! Я тебе сигарет дам!

– Нет! Давай так: выхожу я, и ты тоже выходишь. Выходим оба и идем вперед. Встретимся посередине.

– Согласен!

Сказано – сделано. Обмен приветствиями перерос в разговор, и вот уже Отто осторожно высовывает голову из траншеи.

Выглянув из-за бруствера, Отто убедился, что британец делает то же самое. Оба вылезли из траншей, подняли руки и медленно, шаг в шаг, двинулись навстречу друг другу. Из немецких и британских траншей, затаив дыхание, следили за ними их товарищи.

Встретившись посередине ничейной земли, они опустили руки и обменялись рукопожатиями. Англичанин протянул Отто обещанную пачку сигарет, а Отто в ответ достал из кармана полплитки шоколада. И тут все томми и все фрицы начали бросать в воздух шапки и кричать «ура». Воодушевленные примером, другие солдаты, по пятнадцать-двадцать человек с каждой стороны, тоже осмелились выбраться на ничейную землю. Встретившись посередине, все жали друг другу руки. Всюду слышались смех и радостные крики.

Йоханнес наблюдал за происходящим из-за бруствера. Ему вдруг тоже захотелось выйти на ничейную землю, но он не был уверен, что у него хватит смелости. И пока он колебался, все закончилось и все вернулись в свои траншеи. Так что ему осталось только ругать себя за малодушие.

Это маленькое чудо длилось всего несколько минут, и к концу дня от него, казалось, не осталось и следа: вечером немцы и британцы снова были врагами, словно то, что случилось утром, не имело никакого значения.

Но маленькое чудо имело значение и не хотело исчезать совсем. Оно нашло способ возродиться и повториться. Повториться с бо́льшим размахом, большей силой, большей coloratura.

Случилось это 23 декабря. Никто не мог бы сказать, с чего все началось: события развивались crescendo. Не важно, кто начал – немцы или британцы, но только все запели рождественские гимны. В немецких траншеях подданные кайзера пели свои народные песни, в британских подданные короля Георга V пели свои. И вдруг, не сговариваясь, те и другие запели «Тихую ночь». Каждый пел на своем языке¹⁴, но голоса слились в стройный хор.

Чудесная песня тронула всех, и некоторые солдаты – те, кто находился за третьей линией траншей, в тыловой зоне, – начали срезать ветки и мастерить подобия рождественских елок. Они украшали их свечами и выставляли на бруствер траншеи первой линии.

Рождественские гимны звучали всю ночь. На следующий день, в четверг, 24 декабря, вновь начался обмен приветствиями, а потом один из англичан – тот самый, что получил от Отто шоколад в обмен на сигареты, – вышел один на ничейную землю и во весь голос продекламировал прекрасные стихи «On the Morning of Christ’s Nativity»¹⁵ Джона Мильтона:

 
This is the Month, and this the happy morn
Wherein the Son of Heav’ns eternal King,
Of wedded Maid, and Virgin Mother born,
Our great redemption from above did bring;
For so the holy sages once did sing,
That he our deadly forfeit should release,
And with his Father work us a perpetual peace¹⁶.
 

При первых звуках этих прекрасных стихов пение смолкло и воцарилось благоговейное молчание, которое, впрочем, скоро нарушил Отто. Он узнал англичанина и тоже выбрался из траншеи. Встав возле одной из «елочек», на которой все еще горели свечи, он прочитал рождественское стихотворение, знакомое каждому немцу:

 
Advent, Advent,
ein Lichtlein brennt.
Erst ein, dann zwei,
dann drei, dann vier,
dann steht das Christkind vor der Tür¹⁷.
 

Растроганные стихами, солдаты стали выбираться из укрытий. И на этот раз их было не несколько человек. На этот раз на ничейную землю вышли все. Вышли, чтобы молча и спокойно собрать тела убитых товарищей, лежавшие на мерзлой земле под серым небом Фландрии и Артуа. Сгустились сумерки, наступила Рождественская ночь, и зажглась луна – огромная, круглая, maestosa.

25 декабря выстрелов тоже не было слышно. Капелланы отслужили рождественские мессы, солдат впервые за долгое время накормили горячим обедом, а ничейная земля превратилась в такое спокойное и людное место, что туда осмелился выйти даже Йоханнес.

Происходили удивительные вещи. Люди, считавшиеся врагами, обменивались едой, дарили друг другу маленькие подарки – кусочек сыра, горсть сухофруктов, карандаш, ремень… Один томми постриг Отто и сбрил ему бороду (некоторые шутили, что, лишившись бороды, Отто потеряет силу, как когда-то Самсон), другие all’improvviso затеяли футбольный матч, в котором со счетом 3:2 выиграли немцы. Всюду царила веселая суматоха, и только Йоханнес чувствовал себя не в своей тарелке.

Он ходил по ничейной земле, втянув голову в плечи и испуганно озираясь, пока не столкнулся с одним из томми в чине капрала. Йоханнес сразу узнал в нем того англичанина, что несколькими днями раньше заговорил с немцами из своей траншеи, а потом встретился с Отто на ничейной земле; того самого, что во весь голос читал стихи Мильтона, заставив смолкнуть рождественские песнопения. Лет двадцати пяти, среднего роста, наделенный природной элегантностью (чего стоили одни с математической точностью отмеренные усы!), он казался спокойным и уверенным в себе. Йоханнес стоял перед ним, не зная, что сказать. Англичанин нашелся первым. Он начал рыться в карманах в поисках подходящего подарка – чего-нибудь ценного, достойного момента, который все сейчас переживали.

Подходящий подарок нашелся не в кармане: англичанин заметил, что на кителе Йоханнеса не хватает пуговицы. Ткнув пальцем в пустое место, он взялся за одну из золоченых пуговиц своего капральского мундира, с силой дернул и протянул оторванную пуговицу Йоханнесу, который, приняв подарок, вполне правильно произнес Thankyou¹⁸ и приложил пуговицу к пустой петле, давая понять англичанину, что пришьет ее, как только появится свободная минута.

Теперь был черед Йоханнеса. Но он от волнения никак не мог собраться с мыслями и придумать, что подарить в ответ.

Капрал замахал руками, показывая, что ничего дарить не надо, но Йоханнес жестом остановил его. Сняв ранец, он вынул из него ноты Дебюсси, присланные директором Крелем. Написал в правом верхнем углу, кто он такой и откуда, и протянул ноты англичанину. Подарил от души. К тому же он столько раз, в каждую свободную минуту, читал и перечитывал в траншеях эти ноты, что давно выучил их наизусть. И хотя ему не пришлось сыграть эту пьесу, светлая музыка Дебюсси, которая помогала ему выжить на этой ужасной войне, нота за нотой перетекла с бумаги в его душу и запечатлелась в ней навсегда.

Британец удивленно смотрел на ноты, и Йоханнес понял, что этот элегантный и уверенный в себе капрал понятия не имеет о музыке. Он жестами объяснил, что он пианист. томми понял, кивнул. Его Dankeschön¹⁹ прозвучал почти безукоризненно.

Завершив обмен, они тепло (рождественское настроение их еще не покинуло) пожали друг другу руки и разошлись: день клонился к вечеру, и пора было возвращаться в траншеи.

26 декабря все вернулись к своим обязанностям. Пошел снег, и белые хлопья падали на ничейную землю, заметая следы удивительного чуда – второго чуда, которое, как и первое, не смогло ничего изменить и тоже diminuendo сошло на нет, не в силах противостоять абсурдной логике войны.

Начальство пригрозило: тех, кто еще раз осмелится брататься с противником, ждут арест и суровое наказание, и страх перед наказанием убил всякую надежду на взаимопонимание, на ослабление вражды и, может быть, даже на мир.

А все это было возможно. Было возможно взаимопонимание – это показали рождественские стихи и гимны. Для того чтобы исчезла вражда, достаточно было футбольного мяча, бритвы, нот, золоченой пуговицы, карандаша, куска шоколада… А что касается мира, то солдаты, будь у них право решать, заключили бы его за пять минут.

Но – ни взаимопонимания, ни ослабления враждебности, ни мира. Казалось, золоченая пуговица на кителе Йоханнеса и отсутствие в его ранце нот Дебюсси были единственными свидетельствами того, что счастье было. Счастье, которое должно было длиться вечно. Однако война не хотела помнить ни о чем хорошем и упрямо продолжала свой путь к бездне.

Йоханнес, пытаясь сохранить память о случившемся на фронте чуде, рассказал о нем в трех письмах: в посланиях к матери, к герру Шмидту и к директору Крелю. Он с горечью писал, что Рождество 1914 года обмануло ожидания немцев, веривших, что встретят его в кругу семьи, вернувшись домой с победой. Все вышло совсем не так. И еще сетовал на судьбу, которая, подарив солдатам на фронте два чуда, тут же их отняла. Два невероятных чуда, когда самое страшное место на свете – ничейная земля – вдруг становилось для солдат родным домом.

10

В последних числах декабря ад стал совершенно невыносимым: в траншеях завелись крысы. Их были сотни. Некоторые были размером с кролика. Их нашествие было подобно казни египетской. Они вели себя по-хозяйски, и избавиться от них было невозможно. Траншеи с их грязью, клопами, вшами, нестерпимой вонью немытых тел были для крыс самым подходящим местом, и они плодились и размножались куда более presto, чем играется третья часть любой сонаты Моцарта.

Они поедали все, что им попадалось, даже трупы, остававшиеся на ничейной земле. Крыс было столько, что солдаты, перед тем как лечь спать, укрывались и защищались всем, чем могли, чтобы во сне не быть съеденными живьем.

Спасаться нужно было не только от крыс. Была еще одна беда: с каждым днем становилось все холоднее.

Холод и крысы. Все холоднее, все больше крыс и все больше войны. Казалось, холод покончит со всем и со всеми. И даже раньше, чем это сделает вражеская артиллерия.

Каждый день то шел снег, то лил бесконечный дождь, и каждый раз во время дождя вода заливала траншеи. Иногда воды набиралось столько, что солдаты стояли в ней по колено.

Были случаи, когда грязь засасывала людей с такой силой, что выбраться из нее было уже невозможно.

В результате у многих началось заболевание ног, вызванное длительным пребыванием в грязной воде. Ноги покрывались язвами, ткани загнивали, и дело чаще всего кончалось ампутацией.

Йоханнес молился, чтобы с ним такого не случилось.

Kyrie eleison²⁰.

Красота и музыка стали лишь смутным воспоминанием. Единственной реальностью был страх. Люди были доведены до такого отчаяния, что многие предпочитали выйти на ничейную землю и погибнуть: лучше пуля, лучше ампутация, все, что угодно, только не страшная жизнь в проклятых траншеях. Йоханнес и сам иногда думал, что было бы хорошо, если бы его ранили или если бы ему нанесла увечье «убийца пехоты» шрапнель, потому что тогда он смог бы вернуться домой. Но он гнал эти мысли. Он обязан выстоять. Любой ценой. Ради матери. Ради герра Шмидта. Ради музыки. Он должен вернуться целым и невредимым, чтобы когда-нибудь снова сесть за рояль. Нужно держаться. По крайней мере, до того дня, когда директор Крель вызволит его наконец из этого ада.

Christie eleison²¹.

Письмо от своего наставника он получил на исходе двенадцатой ночи²², в День трех королей²³. Не помня себя от радости, он вскрыл письмо и glissando прочитал его от начала и до конца. Но известия, которого он так ждал, в письме не было. Йоханнес не поверил своим глазам.

Он перечитал письмо. На этот раз читал lento.

Так же lento, как играется Утешение № 3 ре-бемоль мажор Листа. Но его снова ждало разочарование: директор Крель писал, что обязательно вытащит Йоханнеса из ада, хотя сделать это очень нелегко, и просил еще немного потерпеть. Уже при первом чтении Йоханнес обратил внимание на то, что слово «терпение» повторялось почти в каждой строчке, но, когда перечитывал, оно уже бросалось ему в глаза, казалось самым важным, самым главным словом… Снова дойдя до последней фразы – «Кто не отступает, тот побеждает», – он понял, что, если не желает сгинуть в окопах, должен смириться с необходимостью терпеть, должен сделать терпение своим другом.

Письмо придало ему сил, и он твердо решил, что не позволит ни крысам, ни холоду, ни вражеской артиллерии, ни ничейной земле сломить его дух. Он вытерпит все.

Йоханнес бережно сложил письмо – поистине дар волхвов. Не только потому, что оно открыло ему глаза, но и потому, что там был post scriptum, в котором все педагоги, учившие Йоханнеса в Королевской консерватории Лейпцига, точно волхвы с востока, посылали ему сердечные приветы, и их теплые слова были для него дороже смирны, дороже ладана, дороже всего золота мира²⁴.

Терпение стало его броней, сделало его стойким и помогло пережить зимние месяцы. А они были нелегкими: то были месяцы непрекращающихся атак и бесчисленных потерь. Месяцы тяжкого труда. Работать приходилось даже ночью: после ночных бомбежек нужно было приводить в порядок траншеи, восстанавливать то, что было разрушено бомбами, нести патрульную службу, стоять на посту, собирать трупы погибших товарищей, искать пропавших, прятать остатки продуктов, чтобы их не съели крысы…

Зима была как в песенных циклах Шуберта. Холод стоял смертельный, не оставлявший почти никакой возможности думать о музыке. И это «почти» сокращалось каждый раз, когда кто-то не возвращался с ничейной земли, когда еще одному товарищу больше не нужно было помогать писать письма домой.

Requiem æternam dona eis, Domine²⁵.

Зима, длившаяся целую вечность, все-таки закончилась.

Но весна не стала временем возрождения. Немного зелени вдалеке, бледный лучик солнца, случайный цветок – вот все, что она принесла. И еще письма от матери, написанные зимой, но дошедшие до адресата только в конце марта. Письма матери, в жизнь которой вошла тоска. Письма, написанные con amore. Тон их иногда был doloroso, иногда sostenuto, но всегда espressivo. Йоханнес распечатывал эти письма одно за другим. Читал, перечитывал и снова читал. В последнем письме он обнаружил фотографию: мать стояла рядом с его старым пианино. На обороте рукой Ортруды было написано: «Возвращайся. Мы тебя любим».

Письма Йоханнес хранил в ранце, а фотографию – во внутреннем кармане кителя, возле сердца, и вынимал минимум дважды в день: первый раз – после сигнала побудки, за час до рассвета, второй – вечером, после отбоя. Держа черно-белую фотографию в левой руке, он нежно проводил по ней кончиками пальцев правой, словно хотел обнять мать и пианино. И каждый раз ему при этом становилось щекотно. В кончиках пальцев возникало покалывание, которое постепенно охватывало всю руку.

Ощущение было настолько реальным, что Йоханнесу казалось, будто, прикасаясь к фотографии, он прикасается к душам тех, кто на ней изображен, словно это покалывание было способно, преодолев расстояние, добраться до Магдебурга, до дома под сенью готических башен собора. До матери.

Так оно и было.

Перед рассветом и с наступлением ночи по телу Ортруды пробегала легкая дрожь, словно от слабого электрического разряда. Сначала это ее пугало: она решила, что это симптомы какой-нибудь болезни, пока только маячившей на горизонте, но грозившей в будущем разрушить ее здоровье. Но нет: дрожь охватывала ее всегда в одно и то же время, а болезнь не может быть такой дисциплинированной и пунктуальной. Ортруде понадобилось несколько дней, чтобы понять (точнее, предположить), что́ с ней происходит. Открытие так взволновало ее, что она, не внимая доводам рассудка, доверилась чувствам. Она поверила им, и эта вера наполнила ее жизнь радостью и дала ей надежду.

Эта вера помогла ей пережить весну, а затем и лето.

Ортруда просыпалась за час до рассвета – тогда же, когда на фронте звучал сигнал побудки, – садилась за пианино и, положив руки на клавиатуру, ждала вестей от Йоханнеса. Словно отвечая сыну, она гладила клавиши, пока дрожь не пробегала по телу, замирая в кончиках пальцев.

Тот же ритуал повторялся каждый вечер. Объятие на расстоянии длилось всего несколько секунд, но без этих секунд Ортруда уже не могла бы жить.

Несколько секунд утром и несколько секунд вечером. Секунды, проведенные вместе с сыном, несмотря на разделявшие их семьсот с лишним километров. Так далеко и так близко. Йоханнес на фронте проживал эти секунды, как долгие мажорные аккорды, как поцелуй матери в трудный час. В эти секунды музыка звучала forte, даже fortissimo. В эти секунды среди ужаса войны ему виделся свет и сияла надежда.

11

В то октябрьское утро 1915 года, утро того дня, которого она так долго ждала и к которому так долго готовилась, сигнал побудки поднял Ортруду, как обычно, за час до восхода солнца.

Сев за старое пианино и положив руки на клавиатуру, она пережила несколько бесконечных и счастливых утренних секунд, позавтракала, сложила все свои сбережения в сумочку, а письма сына – во внутренний карман шубки, подаренной когда-то покойным мужем, и вышла из дома.

Сидя у окна в последнем вагоне шедшего на крейсерской скорости – andante assai grazioso – поезда Прусских железных дорог и чувствуя, как все сильнее пригревает поднимающееся над горизонтом солнце, она смотрела на печальное, усталое лицо – ее собственное лицо, отражавшееся в оконном стекле.

Шел час за часом. Солнце постепенно поднялось и уже готовилось водрузить флаг на самой вершине небосвода.

Длительные стоянки в Хельмштедте и Кёнигслуттере были как паузы между частями симфонии. Во время этих стоянок просыпались пассажиры, дремавшие под мерный, ostinato, стук колес и мелькание однообразных пейзажей осенней Саксонии за окнами вагона.

Пассажиры выходили, входили, и только Ортруда за всю дорогу не двинулась с места. Смотрела в окно, подставляя лицо осеннему солнцу, вновь и вновь вызывала в памяти ощущение покалывания в кончиках пальцев и повторяла про себя заветный адрес: Брауншвейг, Циммерштрассе, фабрика роялей «Гротриан – Штайнвег».

Дело было в том, что Ортруда и герр Шмидт поняли: пришло время сделать то, о чем говорил Йоханнес в день, когда стало ясно, что его бедное старое пианино вконец обессилело.

«Думаю, пришло время купить новый инструмент».

Разумеется, никто никого не собирался отправлять в отставку. Речь шла лишь о том, что у ветерана, у пианино «Гротриан – Штайнвег», на котором Йоханнес учился играть, появится более молодой и более сильный товарищ, способный держать темп и не отставать от исполнителя.

Ортруда и герр Шмидт несколько месяцев обсуждали покупку нового инструмента. Впрочем, они не переставали говорить об этом с того дня, как Йоханнес ушел на войну. После долгих совещаний пришли к выводу: ни в коем случае не покупать пианино. Только рояль. Это было ясно обоим. Но вставал другой вопрос: где поставить инструмент? Домик, укрывшийся под сенью башен Магдебургского собора, был совсем крошечный. В итоге было принято жесткое, но мудрое решение: вынести из столовой стол и стулья и на их месте поставить рояль.

Оставалось решить самое главное: какой рояль купить.

Они перебрали все возможные варианты. Обсудили достоинства и недостатки инструментов, производимых на фабриках вблизи Магдебурга, в Лейпциге и Берлине. Но одного взгляда на старый усталый «Гротриан – Штайнвег» хватило, чтобы сделать выбор: новый рояль должен быть кровным братом старого пианино. Это может быть только «Гротриан – Штайнвег».

После четырехчасового путешествия в трех частях с паузами в Хельмштедте и Кёнигслуттере она добралась до цели – вокзала в Брауншвейге.

Выглянув в окно, Ортруда увидела, что вокзал был в том же состоянии, в каком пребывала вся воюющая прусско-германская империя: всюду царили хаос и неразбериха.

Но Ортруде это было не важно. Она поднялась со своего места, немного размяла затекшие ноги, сняла с багажной полки чемодан, спокойно дождалась своей очереди, покинула вагон последней и оказалась на платформе – среди шума, криков, встреч, объятий, слез, чемоданов, узлов, мешков с письмами…

Она хотела спросить у кого-нибудь, как пройти на Циммерштрассе – улицу, где находилась фабрика «Гротриан-Штайнвег», – но люди двигались слишком быстро, быстрее, чем пальцы Антона Рубинштейна²⁶. После нескольких неудачных попыток она решила обратиться к усталому, задерганному почтовому служащему, еле видному за горой мешков с письмами, которые ему предстояло разобрать. С большим трудом ей удалось пробиться к нему.

– Проще простого, – ответил тот на вопрос Ортруды, оторвав озабоченный взгляд от своих мешков. – Не заблудитесь.

Следовало идти все время на север, пройти мимо Фивегсгартена, мимо замка и оперного театра. Минут двадцать пешком. Максимум двадцать пять.

Ортруда бросила взгляд на вокзальные часы – времени до встречи, назначенной ей господином Вильгельмом Гротрианом-младшим, было предостаточно.

Она застегнула пуговицы на шубке, подхватила чемодан и зашагала в сторону Циммерштрасе.

Толстая пачка писем Йоханнеса во внутреннем кармане шубки слегка давила ей на грудь. Ортруда ни за что не хотела расставаться с ними и взяла их с собой. Шагая по незнакомому городу, она мысленно перечитывала письма сына – она знала их наизусть и могла процитировать любое от начала и до конца. Особенно последнее – то, что привело ее в Брауншвейг.

Аррас, воскресенье, 10 октября 1915 года

Дорогая мама!

У меня прекрасные новости!

Я хотел поделиться ими с тобой раньше, но решил подождать до сегодняшнего дня.

В следующем месяце мне дают двухнедельный отпуск!

Сегодня утром наш сержант это подтвердил. Две недели отпуска! Представляешь? Наконец-то вспомнили, что мы здесь уже целый год торчим.

Некоторые из моих товарищей в последние дни только об этом и говорили, но я предпочел не радоваться раньше времени и тебе не давать надежду, которая могла оказаться напрасной.

Ура!!!

Мы все здесь так счастливы, что плачем. Наконец-то плачем от радости, а не от горя.

В общем, я скоро, хотя и ненадолго, смогу приехать домой, и мы опять будем вместе. Чувствую, что музыка начинает звучать громче. Наконец-то я смогу сесть за инструмент и играть!

Я почти счастлив!

По слухам, нас отпустят в первых числах ноября, так что жди меня в первую неделю следующего месяца. В любом случае, как только я узнаю точную дату приезда, я сразу тебе напишу.

Твой любящий сын

Йоханнес

Это письмо положило конец многомесячной дискуссии по поводу покупки рояля. Следовало немедленно переходить от теории к практике, от мысли к действию. Йоханнес должен был вернуться, и нельзя было терять времени.

Старый учитель очень хотел сопровождать Ортруду в поездке, но это было невозможно: годы брали свое. Так что Ортруда, предварительно обо всем договорившись, отправилась в Брауншвейг одна. Смело и решительно, как и положено человеку, который знает, что поступает правильно.

Она собиралась сделать день возвращения Йоханнеса особенным днем. Собиралась устроить ему праздник. Встретить его на вокзале, как всегда, задушить в объятиях и преподнести самый лучший подарок – новый рояль. Такой, какого Йоханнес заслуживал.