Читать книгу: «Спасатель», страница 3

8. Продолжение битвы

Мама была в ярости. Она решила переговорить с нашим врагом. Нам пришлось ждать долго. Большие парни не выходили. Давно вернулся дядя Костя, давно уборщица вытерла лужи в раздевалке. Она и сказала:

− Голову сушат.

Ну, абонементники, что с них взять, сушили свои пакли – их бабули-дедули ругали, если волосы мокрые.

Подбежал Стёпа, впервые за три месяца обратился ко мне. Он был вертлявый и подскакивающий больше обыкновенного, радостный, жаждущий крови.

− Чё не уходишь-то?

Я молчал.

И мама молчала тяжело.

− Носки потерял, Анна Владимировна ругается, − забормотал Стёпа и юркнул к дяде Косте за стойку. Стёпы не стало видно: ящики с забытыми вещами стояли на полу. Но я прекрасно знал: Стёпа замаскировался, занял наблюдательный пункт. Он всё слышал, что потом произошло, весь разговор моей мамы с Переломом.

Стали выползать из раздевалки старшаки. С сухими, пересушенными до соломы, торчащими во все стороны волосами. Разбредались по диванчикам – надо же было переобуть шлёпки на сапоги − стоя абонементники не переобувались. В лом им было стоя, они ж абонементники. Один переросток подошёл к хреновой бабушке. Я был сражён. Такой здоровый парень и с бабушкой. А вот и Перелом-Копчика показался. Быстро оделся под тяжёлым взглядом дяди Кости, быстро переобулся под тяжёлым взглядом мамы − поспешно и стоя.

− Этот? – мама встала у входных дверей.

Я кивнул.

Мама сунула Перелому под нос мою мокрую кофту.

− Ты чё совсем? Нормально?

− А что я? – включил дурочку Перелом. Он смотрел на маму огромными пустыми глазами.

− Зачем ты его в лужу бросил?

− Кто? Я?! Я не бросал!

− Пропустите! − Это бабушка со своим переростком выходила из бассейна. От бесцветного голоса не осталось и следа. Он был железный, стальной. Требовательный и страшный. Мама посторонилась. Перелом прошмыгнул вслед за бабушкой и одногруппником. Да мама и не хотела с ним больше разговаривать, она не любила ругаться. Мы тоже вышли. Я видел, что Перелом идёт рядом с чужой бабушкой. Могло показаться, что он вместе с ними, что у бабули два внука-переростка. Они пошли вправо, на конечную, а мы взяли левее, на следующую остановку, чтобы не сталкиваться с ними. Шёл мокрый снег. Мама была без машины – она не успела «переобуться». А у нас в посёлке на лысой резине опасно, просто страшно: асфальт тогда был дрянной, в выбоинах, дорога леденела по вечерам в момент, искрилась в свете фар.

В автобусе опять встретились. Конечно же Перелом не мог предположить такого, иначе он не сел бы в автобус. Он конечно знал, что мы всегда на машине – ведь мы подвозили ещё Дубинских, их родители были заняты, папа – работой, мама – маленькой дочкой. Ростик и Дёма всегда были одни. Моя мама называла Дубинских «голодное племя». Они вечно паслись у витрин буфета. И когда приходили – паслись, и после тренировки – паслись. Ростик потом шёл ещё на балалайку в школу искусств, а Дёма на лепку туда же. Как они всё успевали, я не представляю. Но всё-таки они жили в городе, а мы подальше.

Перелом, пока мама расплачивалась с кондуктором, корчил независимый неприступный вид, а когда мама обернулась и посмотрела на него, стал пялиться нагло-нагло в ответ.

− Чё пялишься, чмошная рожа? – наш бесстрашный Михайло Иваныч, пошёл через проход, через чьи-то ноги к задней площадке.

Перелом на следующей остановке выбежал. Я так и не знаю: это была его остановка или он испугался моего друга. С улицы он стал строить маме уничижительные гримасы, показывать разные жесты. Это мама мне рассказала, я не видел. А бабушка, та, к которой приклеился Перелом, та, что сидела с переростком на сидении, всю эту картину в жестах наблюдала. И маме так высокомерно, как наша учительница по русецкому, говорит:

− Ваши дети − бандиты.

− Нормально? – поразилась мама. −А ваши – кто? У ребёнка вся одежда мокрая. А нам в посёлок пилить, а там ещё пешком. Нормально на морозе-то?

− У вас все там в Семенном бандюки. Матом ругались. Вот и получили по заслугам, − торжествовала бабуля. Я часто замечаю: все подлые не отвечают, не обижаются, гнут свою линию, а оппонента не слушают.

− Нормально, − говорит мама. – Мой сын матом не ругается.

− Это он при вас не ругается.

− Нормально? – мама выпала в осадок. – Вы это утверждаете, что ли?

− Утверждаю.

− Нормально. − Сказала мама, отвернулась.

И тут весь автобус подключился, все стали нас ругать. Все ж слышали про «чмошную рожу». Мишаня стоит молчит, краснеет-бледнеет − испугался. А я злюсь. Бабка сидит на сидении как на троне, лицо у неё – ни кровинки, губы намазаны, и шуба такая в кудряшках, в чёрных завитках. И воротник поднят.

− Падла, − шипит Мих.

− Вот слышите? Слышали?

− Да падла ты старая, − сказал я.

Тут все стали нас затыкать и возмущаться.

Она встала, взяла внучка (выше её парень!) за ручку, за перчатку, за перчаточку, и пошла к дверям. И мы пошли к выходу. На этой остановке многие выходили, а мы пересаживались на поселковый автобус. На улице мама пошла за бабкой этой, и нас потащила, перепалка продолжилась. Мама взбесилась, чуть ли не орёт бабке в спину, что как так вообще можно: здоровые-индюки-плавать-не-умеют-только-к-маленьким-приставать-умеют-а-на-улице-мороз. А бабуля всё бесцветным голосом отвечает, что «ваши дети сами виноваты, матом ругались, вот и получили». И так бабуля ловко− перебежками, перебежками, от мамы, от мамы; так прытко, что и не подумаешь, что это бабуля: внук-переросток и то запыхался. А мы – преследуем, не отстаём. Я маме говорю:

− Пойдём, мам, домой от этой чёкнутой.

А бабка:

– Сами такие. Чёкнутые дети, чёкнутая мать, и – шмыг! – в аптеку. (Как раз перед нами дом, а в нём – аптека.) Ну и мама – за бабкой. В аптеке перепалка продолжилась. Очереди не было, бабка сразу лекарства просит. А лицо по-прежнему – белое, ни кровинки, хоть и шла быстро. Продавец просит маму успокоиться, угрожает милицию вызвать, а мама в раж вошла, от этой бабки никак не отстаёт. «Нормально, − твердит. − У меня ребёнок чемпион, он в бассейн плавать ходит, а не драться и не ругаться». И тут бабка голос с железного сменила обратно на блёклый и, как будто ничего не было, всех автобусных тёрок и двадцати минут преследования. Бабка говорит:

− Вам, женщина, энергию девать некуда.

− Нормально, − твердит мама. – Вы утверждаете, что мальчики восьмилетние виноваты в стычке с такими лбами.

− Я ничего такого не говорила. – Я ни-че-го-не-го-во-ри-ла!

− Нормально: ничего не говорила? – опешила мама. – С грязью моих детей смешала.

А продавец опять просит очень вежливо: не шуметь. А внук-переросток, напуганный, к витрине с лекарствами жмётся, жмётся, его Михайло Иваныч молча пасёт, глаз с него не спускает – внучок пугается, понятно.

Тогда мама говорит на всю аптеку:

− Нормально. Она, значит, ничего не говорила. Я этого так не оставлю!

Она подошла к переростку и спрашивает:

− Вы у какого тренера?

А он блеет:

− Не-е зна-аю.

И жмётся, и жмётся. Потупится в пол и – раз!− на бабку глазами стрельнёт: чего, мол, не защищаешь? Глаза мышиные, чёрненькие, и бегают туда-сюда.

− Весь в свою бабулю, − говорит мама, берёт нас с Михой за руки и уходит.

На улице мама проголосовала, поймала машину, заплатила полтинник, мы вернулись в бассейн. И мама попросила у администратора разобраться. Вышла тренер абонементников Татьяна Владимировна − они же в этом бассейне все Владимировичи, их наверное по отчествам в бассейн отбирали.

Мама показала мою кофту, попросила потрогать мои уже немного обледеневшие (от того что были мокрые) штаны. Татьяна Владимировна стала говорить, что сейчас разобраться нет возможности, что надо было сразу. Вышел и Максим Владимирович, сказал:

− Надо было ко мне подойти, если в душевых драка.

И мы по второму разу поехали домой, опять мама машину поймала – поздно было и темно. Самые тёмные дни – в декабре.

9. Жалоба

Папа пришёл усталый – заказ завершил, а клиент заплатил не полностью. А тут мама с «новостями». Он совсем расклеился, расстроился, разозлился, выпил водки, подобрел и учинил мне допрос:

− Что у вас там за драки-то?

Я стал объяснять.

Папа и говорит маме:

− Слушай. Дурак какой-то. И приёмы знает. Напиши, Ир, на него жалобу на всякий случай. Есть же там, в этом бассейне, директор или ещё кто, а то покалечит наших пацанов этот хрен. И чужих покалечит. Ещё эта бабка, защитница бугаёв. Кто она такая-то вообще?

− Шуба дорогая, − говорит мама. – Непростая какая-то дама.

− Небось, училка на пенсии, − папа попытался всё свести к шутке. – В Мирошеве была какая-то мерзотная училка, её со скандалом ушли на пенсию – мне клиенты рассказывали.

Мама жалобу на Перелома написала, а в бассейн нас возить отказалась. У неё разболелось сердце, и вообще она сказала, что в бассейне все родители важные, все её с ног до головы осматривают, и ей это уже начинает поднадоедать − противно. А если она ещё раз в бассейне бабулю эту увидит, то придушит её тут же, у всех на глазах. У папы как раз был простой – зима же, он сам отвёз заявление, передал его администратору.

Теперь нас в бассейн возил папа. На третьей после происшествия тренировке Максим Владимирович выстроил нас на бортике, а сам присел на лавку как-то неуверенно. Подошла Анна Владимировна, выставила и свою группу рядом с нашей, и начались разбирательства: кто что делал в тот день? Кто дрался, кто не дрался? Кто ругался матом, кто не ругался? И правда ли что заперли в душевой Перелома и включили кипяток. Анна Владимировна так всё выпытывала, так всех стращала, что получилось в итоге, что мы, я и Мишаня, сами виноваты и плохо себя ведём, и хулиганим, и обжигаем детей (тринадцатилетних детей) из абонементной группы кипятком.

− А теперь о клевете. Вот мама Василия Рочева утверждает…

− Ничего не утверждает, просто заявление написала, − поправил Михайло.

− Я так и говорю.

− Она не утверждает, а заявляет, − разумничался Михайло.

Лучше б он не спорил!

− Хорошо! – Анна Владимировна заложила руки за спину, по опыту лагеря − крайнее недовольство, и нам будет плохо.

− Ты ругался матом в душевой?

− Нет, − ответил я.

− А кто ругался?

− Никто, − ответил я.

− Да. Никто не ругался,− закричал Михайло.

− Ты помолчи! Когда твоя мама напишет жалобу, тогда будем с тобой разговаривать. Стёпа! Иди сюда!

Стёпа стоял неподалёку, он никогда не стоял на бортике со всеми. Стёпа нехотя, напоказ подошёл и обречённо стал водить шлёпкой по резиновому коврику.

− Стёпа! Ты видел что произошло?

− Видев, − забормотал поспешно Стёпа. – Видев, видев, − повторил для надёжности.

− Василий матом ругался?

− Вугался, − быстрее быстрого отозвался Стёпа.

− Ну и су-ука, − пробормотал Михайло, а громко вслух сказал: − Он врёт!

− Хорошо, − спокойно продолжила тренер. – Пусть Стёпа врёт. Ростик!

Вышел из строя Ростик:

− Что?

− Ругались мальчики матом, когда старшие мальчики из абонементной группы вытирались полотенцами?

− Ругались, −закивал Ростик.

− Рост! Да ты вообще? – возмутился Мишаня.—Тебя в тот день и не было!

− Помолчи! – крикнула Анна Владимировна. – Вот и Ростислав Дубинский подтвердил. Достаточно, я думаю. – Демьян Дубинский?

Демьян головой дёрнул − вроде голова болит, а вроде и подтверждает: ругались.

Все остальные молчали. Многих очевидцев и не было в тот день. Вирус по-прежнему буйствовал в Мирошеве, и наши с Михайло «очевидцы» слегли. Зато вышли после болезни другие, которые ничего не знали и доверяли тренеру, верили картине, которую она расписала в ярких красках. Анна Владимировна была очень авторитетной – ведь она приехала в Мирошев из Москвы, имела высшую тренерскую категорию и была первым тренером участницы олимпийских игр.

− Теперь вот что, дорогие мои спортсмены, пловцы, а некоторые и двоеборцы… Если ещё раз чья-нибудь мама напишет жалобу, выкинем из группы сразу. Пинком под зад. И не таких выгоняли. Понятно?

− И чтоб драк не было! И чтоб не ругаться! − к нам подошёл Максим Владимирович. Он по-прежнему странно пожимал плечами и старался не смотреть на нас.

Нас стали сторониться. Максим Владимирович запретил нам ходить на ОФП в зал, оставил только воду. Но не говорил нам задания, и задерживал на бортике. Обычно мы с Михой всегда выходили на бортик пораньше и разминались – крутили руки, разогревали плечевые суставы, тянулись в выпадах и гнулись… А тут – все по свистку входят в воду, а нам, как «матершинникам» и «хулиганом» тренер назначал сто штрафных приседаний, и так – из тренировки в тренировку! Целых две недели мы переспрашивали задания у ребят, но они отвечали неохотно, как будто им было в лом – они боялись тренеров. Бабулю в шубе я один раз увидел около бассейна – она теперь ждала внука-переростка на улице. Перелом-Копчика пропал. Папа сказал: если появится, чтобы я ему его показал.

У папы появилась работа, он больше не мог нас провожать. Мне купили мобильный телефон – предмет зависти всего класса, и мы с Михой стали ездить в бассейн сами. Мама встречала нас в посёлке на остановке.

Я сильно расстраивался из-за всего происходящего, да и Мишаня приуныл, я ж ему тоже высказал.

− Ты, − говорю, – кончай уже матюгаться. Это тебе не наша Заречная улица. Видишь, что получилось.

− Я-то не буду, − ответил он. – Но ведь Стёпа всё видел, он же наврал, чтоб тебе отомстить. И Ростик поддакнул враньём. И Демьян.

− У Дёмы голова болит.

− Давай. Защищай его, − пихнул меня в бок Михайло. – Раз голова, значит можно врать? А мы ещё их возили на вашей машине до школы искусств!

− За что они нас так, а Михайло Иваныч? – в сотый раз спросил я друга. Обыкновенно он объяснял мне всё просто – сволота она и в Африке сволота, гниль поганая. А тут вдруг оглянулся в раздевалке: переодевались на сеанс двое старичков, наши все ушли. И Мих сказал:

− За то, что ты его побеждаешь. Про новогодние соревы-то забыл?

10. Бойкот

Я не забыл про соревнования. Неприятности неприятностями, но главное – я мог плавать. Если вдруг меня пинали на дорожке, я даже не останавливался. Ростика избегал. Ростик мне за американцев отомстил, это так Михайло Иваныч утверждал. Так как мы теперь заходили в воду последними, нам приходилось обгонять медляков. Это очень неудобно: я подныривал, держал дыхание, иногда выныривал прям под чьим-то пузом, иногда мне попадали ногой по голове. Я не обращал внимания: у меня была цель: обогнать всех. Иногда было и пятнадцать человек на дорожке, целая толпа – ведь, у Максима Владимировича была всего одна дорожка. Тренировки могли смотреть родители. Но плавание – скучный вид спорта, трибуны обычно пустовали. Сами пловцы скучают, а уж родители и подавно. Это вам не водное поло! Родители ещё любят поболтать, Анна Владимировна, если слышала родительский трёп, доносившийся с трибун, истерично свистела в свисток. И родители как правило «переселялись» в кафе напротив столика администратора. Обычно после тренировки я долго приходил в себя, долго отмокал под душем. Да и Михайло тоже. Ему было ещё тяжелее, он надрывался, чтобы не отстать от меня, и тогда начинал вилять червём похлеще Стёпы. Зачем терпел? Я ж его просил не мучиться, но он ни в какую – за мной и за мной. У нас в Семенном все такие упёртые, кто потомок зэков. До войны в нашем посёлке селили отсидевших раскулаченных, вот маленькая деревенька Семена и стала разрастаться, разрослась в посёлок Семенной.

Наши Заречные улицы выходят в лес, в устье реки, которая питает Мирошевское море. Параллельно Заречным, ближе к шоссе, шли улицы Горького и Профессорская, их заселяли после войны. На Профессорской селились умники из Москвы (поэтому и Профессорская), им давали дачи с огромными участками в двадцать соток, а ещё на улице жили уважаемые участники войны. Вот Иван Алексаныч, прадед Мишани, я его хорошо помню, разведчик, имел два Ордена Славы, должен был и третий у него быть, но что-то произошло, и не дали – он не стал кавалером Орденов Славы. Я это к чему. Да к тому, что разный народ живёт у нас в Семенном. Всё изменилось, все перемешались, ассимилировались. Когда-то посёлок начинался с наших улиц. Миха – мой сосед, а на профессорской его дядька живёт, а на Заречной мать Михи всегда жила, это её дом. На дачных участках – они за Заречными улицами, вглубь, в лес − там много из Подмосковья и москвичей. Дачники делятся на старых и новых. Старые живут в старых домах, и сами они старые. Новые – в шикарных домах, они купили дачи и сломали старые дома. Многие новые дома мой папа построил. Папа спец по дереву, по срубу.

В душевой нас контролировали. Максим Владимирович стал заходить после тренировки в душ и в раздевалку, прогонять нас:

− Десять минут, и чтоб духу вашего не было, − высказывал он мне и Мишане.

Я обозлился на тренера. «Тварь, − думал я. Сволота. Гниль. Погань!» Я не мог после тренировки придти в себя за десять мин! А Михайло Иваныч вообще без мытья не может, у него часотка начинается! А в души очередь. Но пришлось смириться и с этим. Мы с Мишаней выходили из раздевалки и проходили мимо кафе с опаской: родительский трёп прекращался, все пристально провожали нас взглядом. Однажды кто-то сказал: «Вот он!» И ко мне подошёл седой толстый мужик, дыхнул на меня приторным запахом кофе с молоком:

− Ты не мешай моему сыну плавать! И матом ругаешься, и обгоняешь не по правилам. Зэковское отродье.

− Зачем вообще поселковых, семенных, в приличное место пустили? – взвизгнула между глотками кофе-чая женщина в чёрной водолазке.

− Да мальчик! – сказала сухонькая бабушка. – Ты не хулигань! – И стала трясти крючковатым пальцем перед моим лицом.

А какой-то важный дедушка захлопнул громко ноутбук и вылупился на меня через увеличительные стёкла очков огромными жабьими зенками:

− Мы не позволим! – взвизгнул.

Я так удивился. Мишаня тоже. Всю обратную дорогу Михайло возмущался как обычно: как это?! что это?! Если мы быстрее плаваем, мы не виноваты!

− Да! Мы не виноваты! Нам тренер бойкот объявил и заставляет на бортике приседать.

Этот декабрь ноль четвёртого года я запомнил на всю жизнь. Мы всё больше с Михайло скисали. Самостоятельные возвращения домой в снег, в метель, в темноте нас пугали, весь мир, казалось, был настроен против нас, в автобусе мы старались вести себя незаметно, чтобы никого не разозлить – нам везде чудились осуждающие взгляды. Предпоследняя неделя перед Новым годом показалась нам бесконечной, я чувствовал себя совсем подавленным! В пятницу Максим Владимирович сказал в субботу не приходить вообще. Обиженный тренер сквозь губу и презрительно щурясь приказал являться нам сразу на новогодние соревнования − в понедельник двадцать седьмого декабря в пятнадцать-ноль-ноль.

11. Заговор

В субботу вечером в ворота позвонили. Мама так удивилась:

− Что это с папой? Неужели потерял ключ от ворот? Не похоже на него.

− Мам! Мотора не слышно! Это не папа.

Мама накинула тулуп и вышла.

Я раздвинул жалюзи. В окно я увидел Беллу Эдуардовну. Снега стало немного, он таял всю последнюю ночь. Мама и Белла долго ходили по участку, мама показывала свою гордость – розовые кусты и яблони. Белла Эдуардовна вошла в дом. У нас тогда терраса была ещё летняя, и мама пригласила Беллу Эдуардовну в комнаты, к печке.

− Ой! А у вас до сих пор нет колонки? – удивилась Белла Эдуардовна, имея в виду, почему мы не используем газовое отопление.

− Да есть, − недовольно сказала мама. – Толик только обещает батареи поставить, но всё руки не доходят.

− Сапожник без сапог, известное дело, − сказала Белла Эдуардовна. – Я вот тоже – медик, а диету не соблюдаю.

Я видел, что мама из гостеприимства терпела Беллу Эдуардовну, но в душе злилась, что та завалилась к нам.

− Сапожник без сапог, мой вообще гвоздь вбить не мог, поэтому и прогнала, − тянула Белла Эдуардовна и неожиданно, очень как-то трагически, брякнулась в папино кресло.

− Белл! Ты извини. У мальчишки соревнования послезавтра, ему бы поспать раньше лечь… − намекнула мама.

− Галк! Я поэтому и пришла. Садись и ты, Василёк.

Я бесился, когда меня называли Васильком. Мама это знала, она и сама еле сдерживалась.

− Разговор касается тебя, – вздохнула Белла Эдуардовна.

Белла Эдуардовна ещё минут пять говорила о том, что как быстро летит время − недавно на свадьбе гуляли, а уже я такой большой.

− Сколько тебе лет-то?

− Девять скоро. − Как будто она не знает.

− Помню, помню, ты январский козерожка, − Белла Эдуардовна перекрестилась на икону на стене рядом с фотографиями наших предков. – Не бойтесь, я вас не задержу. Я бы и не пришла. Но Толик в школе мне помогал.

Папа рассказывал − Белла в школе была двоечницей, то есть натурально двойки в четвертях. Папа сидел за партой рядом с Беллой и всегда домашку давал списывать, на контрольной по алгебре решал и свой и её вариант и «шпору передавал». На экзаменах по алгебре после восьмого класса, папа тоже за тётю Беллу всё решил, передал решение − «под конец экзамена никто уже не следил». Белла получила четвёрку, выпустилась и поступила в медучилище.

− Я в благодарность, Галк, за то время. Так бы не пришла. Вот, Василёк, бери пример с папы, выручай всегда своих из беды.

− Он выручает, – грустно улыбнулась мама.

− Да ты всё правильно сделала, Галк. Я поэтому и пришла. Они там в бассейне совсем обнаглели. А дети калечатся в раздевалках. То нога, то рука. Иногда дома только травму обнаружат, а родители ко мне в кабинет ругаться: почему я не слежу. А я медсестра, я − не тренер. Я вообще не должна поведения детей касаться. У меня другие обязанности. Травма – я фиксирую, если надо перевозку вызываю, инспектору по охране труда раз в год отчитываюсь. Это только тётя Рая, уборщица наша, во всякую ерунду ввязывается. А когда надо, её никогда нет. Ты что думаешь: это единственный случай с вами? Да у нас и не такое случалось. Сплетничать не буду, но жалобы были, и милиция была, и даже прокуратура! Три сотрясения дети таким же макаром получили! Но всё на тормоза спускают, сама понимаешь. В бассейне администрация города в сауне отдыхает, этот хмырь-то, бугай, что Ваську опрокинул, сынок чей-то, я точно не знаю чей, вроде бы чуть ли не племянник главы администрации. А тот, что с бабкой в каракуле − внучок галерейщика. Да что там галерейщик! Сама дочка прокурора по надзору к нам плавать приходит. Так что носа не вешать, эх − жалко курить нельзя!

Мама заварила Белле Эдуардовне чай, достала с палатей блюдо с тёплыми пирожками − мама готовила мне их на понедельник, на после-соревнований, чтоб они совсем мягкими не были, зачерствели, чтоб я не объелся мягких – это вредно.

Белла Эдуардовна начавкалась, напилась. А я ждал и чувствовал: случится что-то жуткое, непоправимое. У меня и сейчас предчувствия бывают, и в детстве бывали, в детстве даже чаще.

− Значит так, ребята. На соревнования не ходите. Тебя, Вась, и Михайло твоего дисквалифицируют.

− Как? – удивился я.

− У них бывали дисквалы, − кивнула мама на меня.

− А послезавтра, − сказала Белла, довольно промакивая губы салфеткой,− дисквалифицируют, если даже ошибок не будет. И ещё. Всех на три дистанции заявили, а тебя, Вась, и Миху твоего Иваныча – на одну. Миху – на кроль, тебя – на брасс.

− Как?! – я просто обалдел. – Мих же брассист, а я – кролист. Вы не перепутали?

– Нет.

– А как же комплекс? – не верил я.

− Послушай Василёк, − сказала Белла. – Ну, мрази, хоть и нельзя так говорить при детях. Ну, что поделаешь? Привыкай. Я случайно узнала. Дядя Костя услышал, когда ходил воду в душевых перекрывать. Он душ закрыл, а в раздевалке тётя Рая убиралась, он решил не мешать, не следить, и пошёл через бассейн, мимо тренерской. И услышал разговор. Анна Владимировна мутит, он не видел, кому она это говорила. Дядя Костя вечером, когда списки по дорожкам⁷ на доску вывесили, внимательно их изучил, и обнаружил, что ещё и дистанции вам подсунули провальные.

− Ужас! – сказала мама.

− Нет! Я пойду! – сказал я. – Я обязательно пойду. Я буду плыть сто-брасс!

− Тебя на пятьдесят-брасс заявили, − покачала головой Белла Эдуардовна. − Они ж, Ириш, когда брасс, идут по бортику и за техникой следят. И Василька загасят. Кто там докажет, как Василь в воде ногами барахтал. Не ходите. Дядя Костя попросил вам передать. Сам он до двух ночи сегодня, если не позже, вот и попросил меня. Сауну все заказывают. Новый год скоро. Отдыхает народ, чиновники гуляют.

− Спасибо, Белл, − спокойно сказала мама. – Пятьдесят-брасс вообще не его дистанция.

Вернулся с работы папа, меня заставили идти спать, а родители с Беллой долго ещё распивали вино маминого приготовления и говорили. В кровати я расплакался в подушку и тут же вырубился.