Читать книгу: «73», страница 3

Куколка

Аккурат когда Наташке ИСПОЛНИЛОСЬ семь лет, родители отправили её к бабушке в деревню. Туда, где солнце, речка близко, куры по двору бегают и витамины на ветках и на грядках произрастают. Красота! Чего ещё ребёнку нужно? Полноценный отдых перед первым учебным годом! Родителям, кстати, тоже отдохнуть не помешает. Насладиться друг другом в уединении и романтике, так сказать. Все в выгоде, включая бабушку, которая хоть женщина и строгая, но Наташку любит всю целиком и без всяких там дурацких условностей!

И пронеслось бы лето у Наташки в играх со сверстниками среди лопухов и кустов смородины да купании в мелком пруду за старой баней. Только вот жизнь – она сложная и многослойная не только у взрослых и немного уставших людей, но и у маленьких любопытных девочек в том числе.

Бабушкин участок одной стороной граничил с пионерским лагерем – летом местом оживлённым, с утренними линейками и шумными играми пионеров на свежем воздухе в свободное от своей пионерской деятельности время.

Прямо напротив лагеря, через дорогу, находился вход на деревенское кладбище. На кладбище тенисто-прохладно и загадочно тихо, особенно вечерами. А ещё на нём похороны проходят буквально каждую неделю. Деревня-то большая. Людей порядочно живёт, и все немолодые. Молодые в городе, не считая гостящих внуков, а немолодые вот выбывают потихоньку.

Так странная жизнь со своими парадоксами и текла на глазах маленькой Наташки. С одной стороны игривая молодость, а прямо напротив – конец человеческого существования. Наташка, конечно, на стороне молодости жила, но после первых увиденных похорон очень заинтригованная стала.

Перебежала тихонько через дорогу от дома к кладбищу и всю церемонию посмотрела внимательно и со всеми деталями. Шла за гробом вместе с тихо разговаривающими между собой людьми, заботливо поправляла венки на свежем холмике земли и даже получила конфеты от родственников. Её, наверное, тоже за родственницу приняли. Оттого и не выставили с кладбища.

С тех пор очарованно ждала она очередной церемонии. Правда, каждый вечер перед сном наползал на Наташку липкий удушливый страх, когда ворочалась она без сна на маленькой кроватке у окна с занавеской. Сквозь занавеску стыло смотрела на неё бледная луна, каждый раз возрождая в уставшей голове один и тот же вопрос: «Куда все эти люди уходят? Куда?!»

Смерть страшила её своей неизвестностью, но страх почему-то бесследно исчезал, когда в очередной раз оказывалась она на кладбище, браво вышагивая в самом начале процессии грустных людей. На кладбище было просто и понятно. Всех прибрали куда надо, а значит теперь всё в порядке.

Про всякие непростые вещи типа Ада и Рая Наташке никто и никогда не рассказывал. Времена были партийно-атеистические, да и маленькая она ещё. Вот и пробивалась сама слепо к истине, как могла. Страх-то не отставал. Как вечер приходит – он тут как тут. Вместе с вопросами: «Куда они все, куда?! А я тоже туда попаду или нет?» Эх, спросить бы бабушку, но она строгая и про такие вещи говорить с ней ни за что не станет. Да и дел у неё полно всегда. Крутится на участке одна за двоих. За себя и за деда, тоже куда-то выбывшего, когда Наташка ещё из коляски на мир смотрела…

Вскоре деревенские приметили, что маленькая девчушка на каждом погребении присутствует, и бабушке всё рассказали. Та Наташку прямо с похорон за руку увела и строго-настрого запретила ей больше там появляться.

А вопросы остались с Наташкой и повисли безжалостно в тёплом воздухе. Стала она тогда сама в похороны играть. Прямо за сараем маленькое кладбище устроила. За этим сараем мать, приехавшая на выходных проведать дочку, её и нашла. Вся земля в свежих аккуратных маленьких могилках, рядом крестики из цветных карандашей приготовлены, и куклы в ряд лежат с закрытыми глазами и с маленькими бумажками с буковками на пластиковых лбах. Рядом венки приготовлены из полевых цветов. Посреди всего этого Наташка стоит улыбается, потому что мать увидела – обрадовалась.

Матери прямо там, на месте, плохо стало от такого безобразия. Наташку она за руку в дом отволокла, ногой в лаковой туфельке наскоро могилки забросала, а всех кукол вообще от греха подальше в свою сумку побросала, чтобы в городе в мусорку выкинуть. Перед отъездом долго плакала толком непонятно от чего, глядя в окно на прыгавшую по двору дочь.

Мать уехала, а Наташка в отсутствии кукол принялась занялась хоронить павших цыплят. Каждому семечко в могилку положила и пёрышко от мамы-курицы. Откуда такие правила взяла, сама и не задумывалась. Так надо в дальнюю и неведомую дорогу провожать, вот и всё. Чтобы спокойнее было.

Прервала эту сакральную и полумистическую историю беспартийная, но сочувствующая бабушка почти сразу после отъезда Наташкиной матери. Прервала жёстко и решительно, как сама жизнь. Действовала она крепкой и мозолистой правой рукой, приговаривая:

– Живи и жизни радуйся, пока маленькая! Живое – живым, а мёртвое – мёртвым!!!

После этого Наташку разом и отпустило. И страх куда-то пропал совсем. На кладбище она больше не ходила, а остаток лета провела, играя с другими детьми на берегу широкой ленивой речки за окраиной деревни. Только иногда сбегала от всех, ложилась за сеновалом на газон и, построив из только что сорванной травы шалашик для головы, долго-долго бездумно смотрела сквозь стебли в бездонное синее небо с мохнатыми бычками облачков. Так тоже было хорошо, спокойно и легко…

А потом она выросла, и всё у неё стало относительно хорошо. И пошла у неё жизнь по накатанной. Как у всех взрослых. А кому там чего накатано – это каждый в своё время обязательно узнает…

Иван да Сашка

На заборе детской площадки одиноко болтался на ветру тонкий зелёный шарфик, забытый кем-то из детей. Его очертания сквозь навалившуюся темноту напоминали Сашке маленькую, попавшую в плен лесную змейку. Ей очень хотелось ускользнуть домой в уютные заросли, но кто-то недобрый примотал её к равнодушному телу ржавого столба и оставил в беспокойных сумерках.

Сашка придумывал эту историю, задумчиво водя указательным пальцем по стеклу с крупными каплями зарядившего ещё с утра дождя. Делать всё равно было нечего.

Последних детей, деловито натягивающих на себя шапки и капюшоны, утомлённые понедельником родители разобрали пару часов назад, около шести. В начале седьмого Валентина Ивановна прибрала к стене игрушки и застегнула на все пуговицы своё длинное колючее пальто. Потом заверила Сашку, что отец скоро за ним придёт, и оставила его пришедшему на смену сторожу. Тот, по меркам Сашки, являлся человеком невообразимо древним. Имени его он не знал, а спрашивать показалось неловко.

Сторож наказал Сашке сидеть тихо и ушёл по ночным делам, предварительно потушив в группе свет. «Электричество экономит», – тоскливо и обиженно подумалось ему. В сгустившейся темноте пространство группы напоминало таинственную пещеру. Игрушки, аккуратно выстроенные вдоль стены, совсем не манили. Наоборот, казались грозными и строгими, того и гляди оживут. Играть в них без привычной компании не хотелось. Хотелось домой к телевизору и раскраскам, в хорошо знакомый маленький и тёплый уют.

В садике на вечер Сашка оставался не в первый раз. Родители работали здесь второй год «по вызову» на новом химзаводе. Мать ходила по сменам, а отец трудился в загадочной «пусконаладке». Заботливые бабушки и дедушки остались в родном Нижнекамске. В этом городе забрать его из детского сада могли только папа и мама, но сейчас и их не было. Мама сегодня работала во вторую смену, а отец, как всегда, задерживался.

Сам себе Сашка казался одиноким узником, несправедливо заточённым навеки в каменном подземелье. Внутри у него ледяным хороводом кружилась и нарастала тревога. А вдруг отец не придёт? От этой мысли стало совсем страшно. Он повернул голову на настенные часы. Стрелки приближались к девяти вечера. Так долго отец никогда не задерживался. Чтобы унять тревогу, он надышал на стекло маленькое облачко и, пока оно не испарилось, быстро нарисовал на нём из палочек спешащего отца. Спустя несколько секунд облачко высохло, оставив после себя ещё более гнетущую пустоту. Сашка тихо беззвучно заплакал и вдруг сквозь солёную влагу на глазах увидел отца. Тот шёл, широко и энергично размахивая руками, к зданию детского сада. Завидев сына в окне, поднял руку и, не сбавляя шага, приветственно помахал ему.

Папка! Огромная тёплая волна облегчения прокатилась по телу сверху вниз. Сашка суетливо вытер нос и кинулся к шкафу с нарисованной на фанере ракетой за одеждой…

Иван яростно сжимал рукой гладкий холодный поручень и притоптывал ногой. Старый пазик еле тащился в вязкой темноте. Подпрыгивая на ухабах, он натужно лязгал дряхлыми металлическими внутренностями. Казалось, ещё сотня метров, и старый труженик дорог испустит дух, уткнувшись носом в растрескавшийся асфальт. Иван мечтал выскочить из него и помчаться за сыном ногами, но так всё равно было быстрее, чем пешком.

С бесконечными проблемами при запуске нервы стали совсем ни к чёрту. Который раз сын остаётся в детсаду затемно, и нет в этом малознакомом городе ни друзей, ни родственников. Потянулись они с Таней за длинным рублём в дальние края – и вот результат. Ни жизни нормальной, ни длинных рублей. Хотелось со всей мочи врезать кулаком по мокрому стеклу, да и по всему унылому пейзажу, медленно проплывающему за окном. Таня на вредном производстве, к тому же беременная на четвёртом месяце! И Сашка там сейчас совсем один. От этой мысли противно заныло в середине живота. Он же чувствительный парень, и так в сад ходит со слезами, да ещё и со сторожами сидит через два дня на третий. Нехорошо это, ох как нехорошо.

Ивану вспомнилось своё послевоенное детство. Как он просидел всю зиму на печи, ни разу не выйдя на улицу. А всё оттого, что маленьких валенок в их хозяйстве не имелось. И родители дотемна на работе в колхозе. Почему все эти проклятые события повторяются теперь с его сыном?!

Наконец-то! Нужная остановка! Руками помогая задумчивой двери автобуса поскорее распахнуться, Иван спрыгнул с подножки и по лужам, не разбирая дороги, побежал к чернеющему в ветвях детскому саду. Когда выскочил из-за угла и чутьём нашел в нужном окне почти неприметную в темноте фигурку сына, сердце захолонуло и горячо понеслось вскачь. Взбегая по лестнице, Иван сквозь сжатые зубы повторял с нажимом, всё больше убеждая себя, одинаковое:

– Уедем! Обязательно скоро уедем отсюда!

Подкидыши

Все мы в той давней Жизни были подкидышами. И до сих пор каждому из нас точно не известно: с какой же целью нас подкинули в эту жизнь? Но что случилось, то случилось. Нас подкинули, и мы в ней жили. Дружно, легко, тревожно и весело. Наши родители вели с жизнью свои войны, а мы жались к её худым бокам, настороженно глядя по сторонам мечтательными глазами.

Подкидышами в те времена были не только люди, но также собаки и даже магазины. Про собаку расскажу попозже, а такой магазин в нашем районе оказался винно-водочным. В народе его только так и называли – Подкидыш.

Родилось это прозвище из-за его месторасположения. В нашем детстве никаких супермаркетов не существовало, и в каждом районе строились рядом, но отдельно стоящие хлебный, молочно-мясной и овощной магазины.

Красивые и компактные, с большими стеклянными витринами, они немедля получили в народе любовное прозвище: «Три сестры». И как ещё, скажите, должен был называться неладно скроенный из тёмного металла и совершенно не имевший окон барак, жадно приткнувшийся вплотную к нежно-голубому боку почему-то именно молочного магазина? Конечно же Подкидыш!

Он был уродлив и молчалив, с маленькой нечитаемой вывеской, стыдливо сообщавшей миру о том, что именно здесь людям предлагают вожделенное забытьё. Одним своим боком Подкидыш был врезан прямо в овраг, а грязная крыша его плавно переходила в вытоптанный и извечно неухоженный газон, усеянный мусором и голубиным помётом. Такое ощущение, что сделали его в назидание грешникам, выбравшим короткий, но порочный путь к блаженству.

И хотя открывался Подкидыш только к двум часам дня, грешники собирались у его крыльца в плотную толпу уже к полудню. Особо нетерпеливые приходили к десяти утра. Все они были людьми целеустремлёнными и упорными в своём единственном желании – снизить постоянное напряжение бытия и обрести, хотя и краткую, но равновесную близость с самим собой. На его пороге разворачивались поистине эпические битвы. Некоторые из страждущих проявляли чудеса изобретательности.

Я видел, как одного мужика двое его товарищей вывешивали за руки с крыши магазина и солдатиком скидывали в кипящее варево людей прямо под заветную входную дверь. Иногда внутрь каким-то чудом проникали и мы.

Проникали ползком, между ног людей за заветными монетками мелочи, выпавшими из трясущихся вожделеющих рук. Для нас это было самое настоящее Эльдорадо. В свете самых тусклых ламп в Советском Союзе внутренности Подкидыша напоминали филиал Чистилища, наполненного истошными криками и бранью между покупателями и продавщицами. А мы ползали-ползали и собирали в свои потные ладошки заветные деньги…

А ещё около Подкидыша Андрюха с Маратом иногда продавали Шарика…

Шарик тоже был подкидыш. Его подкинуло к нам ещё в раннем детстве. Он был нам свой и в доску, и в миску. Здоровенный белый пёс с гусарской осанкой и вислыми ушами породы лабрадвор (мама у него была лабрадором, а папа – дворняжкой) рос вместе с нами во дворе с самого своего щенячьего детства. Я думаю, что именно из-за этой порочной связи собственной матери с каким-то залётным псом он и оказался на улице. Но это не важно. Важно то, что Шарик был умён и умел производить на окружающих впечатление собаки редкой породы.

Вся махинация начиналась обычно часа в три-четыре пополудни. К этому времени неутомимые охотники за зельем получали своё, быстренько употребляли его в ближайших подъездах, и в некоторых из них просыпались дремлющие охотники. Андрюха с Маратом в это время топтались недалеко от магазина и невинно отрабатывали с Шариком нехитрые, но эффектные команды. Вскоре возле них возникал радостный и немного хмельной мужик, и начинались расспросы. Что за собака, чего она ещё умеет? Андрюха вежливо отвечал, а Шарик горделиво ходил рядом и поглядывал умными глазами.

Затем начинался торг. В результате этого торга деньги от потенциального (а может и настоящего?) охотника переходили в Андрюхин карман, а счастливый обладатель только что приобретённой охотничьей собаки редкой породы уводил Шарика на великодушно подаренном ему мохеровом шарфе Марата в качестве бонуса и поводка для этой самой собаки.

Проворачивали они это три раза за зиму. Шарик всегда возвращался назад. Иногда через три дня, иногда через пять, но возвращался обязательно.

В итоге данной операции были получены целых сорок четыре рубля и безвозвратно утрачены три мохеровых шарфа. Вполне приемлемый результат. Больше Шарика решили не продавать. Жалко такую умную и верную собаку. Да и место у Подкидыша стало засвеченное. Могли запросто и поколотить.

Были у Шарика и другие таланты. Например, на скучнейших уроках литературы у Нины Ивановны в солнечные дни мая, когда воздух насыщен ожиданием лета и просыпающейся живностью, а учиться совсем не хочется, окна в нашем классе частенько были распахнуты настежь. Шарик постоянно крутился под окнами, нетерпеливо поджидая нас. Тогда Андрюха, сидящий всегда строго на задней парте, тихонько дважды дул в принесенный с собой охотничий свисток. И Шарик начинал выть. Громко, протяжно и с выражением, напрочь срывая урок и наполняя нас безотчётно мстительным счастьем. Его вой был для нас олицетворением свободы и мятежного духа…

Всё это было много лет назад. Шарик уже давно не подкидыш. Он убежал небесными тропами и бегает теперь там со своей верной стаей. Обрёл новый уютный двор и наверняка простил и подружился со своей мамой – легкомысленной и ветреной собакой странной породы лабрадор.

Сакральное место для обретения в пылу борьбы мимолетного счастья, то есть уродливый винно-водочный магазин, давно снесли, понаставив вместо него на каждом шагу безликие алкогольные магазины и тем самым сделав некогда волнующий процесс его приобретения доступным и оттого скучным и зачастую бессмысленным делом.

А мы? Перестали ли мы жить подкидышами, обретя наконец-то и смысл своего существования, и близких по духу людей рядом? Это уж у кого как…

Семь струн

У Сашкиного отца настоящая концертная семиструнная гитара. У неё всего на одну струну больше, чем у классической дворовой шестиструнки, на которой пацаны во дворе целыми днями разучивают простые и душевные песни в три аккорда. Но настоящие профессионалы именно на семиструнной гитаре способны спеть без слов, одними умелыми пальцами, о крутых поворотах людских судеб и о великой глубине человеческих чувств.

Сашкин отец такие мелодии извлекать умел. Делал он это с тихим достоинством и плохо скрываемым удовольствием. Семиструнка в его крупных руках с длинными пальцами казалась юной и хрупкой танцовщицей, которая оказалась в объятиях опытного и уверенного партнёра по танго. Она отдавалась ему со всей своей внутренней страстью, оставляя слушателям лишь увлечённо внимать их совершенному дуэту.

Своим внешним обликом Егор Иванович на музыканта не походил вовсе. Маленького роста кряжистый блондин с широким лицом и повадками дворового хулигана, он перебрался из Заинска в молодой Нижнекамск и работал слесарем на строящемся объединении. Там же в 1961 году познакомился со своей будущей женой и Сашкиной матерью Натальей Семёновной. Думаю, гитара сыграла в их знакомстве не последнюю роль.

Спустя год родился их первенец – сын Коля, и они получили от завода свою первую долгожданную квартиру. А спустя еще два года, в 1964-м, Наталья Семёновна родила дочь – маленькую Надежду.

Работали в те времена много и тяжело, но и отдыхать тоже умели и любили. Егор Иванович в конце таких посиделок снимал со шкафа свою красавицу семиструнку. Подолгу настраивал, бережно приживая большими руками к груди её стройные изгибы. И каждые выходные под тусклым светом одинокой кухонной лампы в квартиру врывалась музыка. Она легко кружилась по комнатам, отталкивалась от гулких стен и проникала внутрь слушавших её людей, возвращая их сердцам хрупкую, нежную и такую необходимую для жизни красоту.

Даже маленькие дети гостей переставали капризничать и, обступив музыканта, очарованно следили за его легко порхающими по грифу пальцами. Наталья Семёновна в эти прекрасные мгновения хлопотала у плиты и легко и счастливо улыбалась чему-то тёплому и у себя внутри.

В 1965-м году Егора Ивановича за доблестный труд премировали на работе путёвкой в крымский санаторий. В те времена в санаториях отдыхали двадцать один день, и никому в голову не приходило задаваться вопросом о том, почему человек едет на отдых один. Человек долго работал и устал, а значит, вправе получить свой заслуженный отдых под ласковым солнцем.

Проводы Егора Ивановича выдались шумными и весёлыми. Супруга заботливо собрала мужу большой чемодан. Под конец посиделок отпускник исполнил небольшой концерт для провожающих. В тот дождливый вечер семиструнка была особенно хороша. Она надрывно пела о дальних странствиях и приключениях, напоминая густым хором басов о привольном и раскатистом море. Собравшиеся аплодировали Егору Ивановичу стоя.

Ранним утром он, повесив на плечо любимую гитару, поцеловал жену в щёку и с огромным чемоданом в руке отбыл на тёплый юг. Наталья Семёновна мелко перекрестила автобус. С дорогой туда-обратно выходил месяц жизни без мужа. Не такой уж долгий срок. Можно и подождать.

Спустя месяц Егор Иванович дома не появился. Вместо него пришло из Крыма письмо в пухлом конверте и с пачкой фотографий. На каждой из них он был запечатлён на фоне моря и кипарисов в обнимку с гитарой и в окружении компании беззаботно улыбающихся молодых людей. В письме он сообщал жене, что в процессе отдыха примкнул к музыкальному коллективу и планирует ехать с ним на гастроли по приморским городам. Когда вернётся, не знает. Заявление об увольнении он направил почтой в Нижнекамск, а трудовую книжку ему должны выслать в Крым по адресу.

Что было дальше, я в подробностях не знаю, потому что в то время ещё не появился на свет. У меня есть лишь сухие факты, рассказанные мне Саньком.

Егор Иванович вернулся к семье в 1976 году, спустя одиннадцать лет после своего отбытия в отпуск. Где он провёл эти годы и как его приняла супруга по возвращению из странствий, для меня было и остаётся тайной.

Блудный муж, оказавшись дома, повесил на гвоздь постаревшую и уставшую от горячей южной жизни гитару и начал с того момента, где остановился. Устроился заново слесарем на завод, а спустя год у них с Натальей Семёновной родилась дочь Аня. Ещё спустя полтора года родился и мой друг Сашка. Мы прожили с ними в одном доме всё наше детство.

После возвращения домой отец Санька нечасто брал старую и верную подругу гитару в руки. А если и играл, то преимущественно один в своей спальне. До нас, маленьких пацанов, иногда доносились из-за закрытой двери печально-задумчивые мелодии, от которых веяло чем-то очень далёким. Как моросящий дождь в маленьком морском порту на краю мира.

Так мы и жили в те далекие семидесятые годы двадцатого века. Семь натянутых гулких струн, каждая со своим уникальным и неповторимо глубоким звучанием. Семь душ: Егор Иванович, Наталья Семёновна, их четверо детей и я. Ах да! И ещё звонкая когда-то семиструнная гитара, которая задумчиво и тихо висела на ржавом гвозде, безжалостно вкрученном в бок постаревшего книжного шкафа…