Читать книгу: «73», страница 2

Длинная безлунная ночь

Мать у Димки чистюля невероятная. В их двушке каждая, даже самая мелкая, вещь находится на своём незыблемом месте. Стёкла серванта и стоящие внутри фужеры сияют безупречной и почти стерильной чистотой. Пыль в квартире отсутствует в принципе. Не дом, а музей порядка какой-то.

Димка единственный в нашем большом дворе – один ребёнок в семье. Мне кажется, его родители решили не заводить второго ребёнка, чтобы было проще поддерживать порядок в квартире. Вернее, мать Димкина за всех так решила, а отец у него и так во всём её слушается. В результате Димка все выходные напролёт моет да пылесосит и без того идеально прибранную квартиру. Словно мать не сына себе родила, а уборщика. Мы с пацанами над ним смеёмся, конечно, но потихоньку, чтобы друга своего не обижать.

В осенний пятничный вечер Димка зовёт меня к себе с ночёвкой. Его родители уехали на одну ночь к родственникам за город, так что их музей-квартира теперь в нашем полном распоряжении. Димка по телефону таинственным голосом сообщает мне, что приготовил на вечер сюрприз, который сделает наш вечер незабываемым. Сам он ещё тогда не знает, насколько окажется прав. Насчёт незабываемости как вечера, так и ночи…

Обещанным сюрпризом стала огромная пятидесятилитровая стеклянная бутыль, доверху наполненная янтарной вишнёвой настойкой. Димкин отец не пьяница, но, имея по работе доступ к халявному спирту, регулярно и заботливо создаёт подобные алкогольные шедевры. Самогон гонят самые отчаянные и асоциальные элементы, а вот настойку ставить не возбраняется. Живём все мы небогато и «по талонам», поэтому, разлив гигантскую бутыль по маленьким полулитровым бутылкам, можно путём честного обмена получить от самых разных людей множество самых разнообразных услуг.

Итак, мой друг решает, что если отлить пол-литра настойки, разбавив недостачу водой, будет совсем незаметно. Мы получим новые и явно приятные ощущения, а родители ничего не узнают. Такой вот честный обмен.

Приняв твёрдое решение расстаться с алкогольной девственностью, Димка немедленно лезет за спинку своей кровати, где в изголовье величественно стоит бутыль. Начинает тянуть её за горлышко. Вы пробовали в четырнадцать лет одной рукой поднять пятьдесят килограмм? Плюс вес тары. Он тянет её сантиметров на десять вверх, и бутыль выскальзывает из руки. Этой высоты вполне достаточно. Раздаётся звук, похожий на утробный стон. Затем звучит высокая нота, и бутыль лопается, освобождая из своего чрева на просторы идеально прибранной квартиры-музея всю настойку.

Я заворожённо смотрю на то, как неоказанные разнообразные услуги мощной волной красного цвета выкатываются из-под кровати и проникают под ковёр, унося его за собой. Цунами из домашнего вина красиво разбивается о новые белые обои и с сокрушительной мощью несётся к выходу из комнаты. Прямо туда, где в проёме двери стою я. Рядом со мной стоит большой мешок с мукой. Мука тоже наверняка получена Димкиными родителями в результате какой-нибудь хитрой многоходовки по обмену услугами. Но настойке в выскобленный до блеска зал нельзя, и я, не особо раздумывая, пинком отправляю мешок драгоценной муки в горизонтальное положение, создавая на пути разливающегося моря вина подобие плотины.

Мука плавно впитывает в себя всю энергию разбушевавшейся стихии, и вскоре винный шторм в спальне стихает. Мы с Димкой, как потерпевшие кораблекрушение, сидим, забравшись с ногами, на его кровати посреди всего этого ужаса. Димка безмолвно и вопросительно смотрит мне в глаза.

– Димон, да не переживай ты так! Никто же не умер! Ну, нагадили немного, теперь будем устранять. – Мне и самому не по себе от масштаба разрушений, но другу гораздо хуже. Надо срочно его поддержать. – Сейчас мы по максимуму всё вычистим, у нас ещё ночь впереди. Мамке скажешь, что решил к их приезду прибраться и заодно пыль вытереть и пол помыть за бутылью с вином, но, как назло, пробка соскочила, когда её двигал! Понял?!

Страх в его глазах тихо тает, и появляется надежда на благополучный исход. Версия для матери – так себе, но всё же лучше, чем совсем ничего.

Остаток долгой и безлунной ночи мы с другом, раздевшись до трусов, трудимся так, как не трудится сегодня ни одна клининговая компания. Трудимся и на страх, и на совесть. Моем и трём всё, что только можно отмыть и оттереть. То, что оттереть нельзя, мы тоже с усилием, но оттираем.

К утру у Димки опять дом-музей. Только без вина и муки. Ковёр мирно сушится на балконе. На него настойка не повлияла, он и до неё был красный.

А нам с Димкой и без вина безотчётно хорошо. Мы в трусах стоим на балконе, улыбаемся друг другу и глубоко дышим, опираясь локтями на мокрый и ещё терпко пахнущий настойкой ковёр. Мы получили мощную встряску, из которой доблестно и достойно вышли. И нет ещё пока в наших юных жизнях долгих и бессмысленно одинаковых дней, вгоняющих в беспросветную тоску. Нет мучительных переживаний и сомнений о жизни и её смысле. Солнце медленно окрашивает крышу соседнего дома в розовые тона, а это значит, что длинная и безлунная ночь для нас закончилась.

Колпак

Маленький, но увесистый резиновый мячик неожиданно и больно ударил зазевавшегося Женьку прямо по губам. Во рту омерзительно хрустнуло. Оглушённый Женька залез пальцами в рот и, поковырявшись, вынул на всеобщее обозрение передний, широкий, как у кролика, молочный зуб. Несколько секунд, растерянно моргая, смотрел то на него, то на притихшего Андрюху Колпакова, а затем громко и заливисто разревелся.

Спальня моментально пришла в движение. Дети садились на своих кроватках и вытягивали головы на тощих шеях повыше, чтобы рассмотреть Женькину потерю. Некоторые беззлобно смеялись. Спать не хотелось уже никому. Да и как уснуть днём в комнате с огромными окнами, если сквозь стёкла светит в лицо яркое майское солнце? Особенно, если ты уже в старшей группе детского сада и осенью тебе в школу? Да-да! Никак.

Андрюха, которого никто в группе кроме как Колпаком не называл, взъерошил свои кудрявые волосы и попытался вставить извинения между горестными криками друга:

– Женька, ну так ловить надо было! Мы же все вместе перекидываемся! Я же не специально тебе его в зубы кидал.

Речь вышла неубедительная, потому что Андрюха за собой особой вины не ощущал. Весельчак по своей натуре, он считался у мальчишек в группе основным заводилой. Быстрый, азартный и всегда охочий до смелых выдумок Андрюха, лидер одиннадцатой группы, прямо сейчас терял одного из своих самых верных друзей и почитателей.

Женька набрал воздуха и зарыдал ещё сильнее. За дверью раздались быстрые и шумные шаги. В спальню вбежала, а точнее, втиснула в проём двери своё грузное тело Валентина Ивановна. Детский гомон моментально прекратился. Солировал теперь один Женька.

«Ну, сейчас начнётся», – с тоской подумал Андрюха и, упав на кровать, натянул одеяло до самого носа. И началось. С Валентиной Ивановной, или просто Злыдней, шутки плохи. Воспитательница она свирепая, об этом в группе знали все. Запросто ставила неодетых детей в угол даже за небольшой шум во время тихого часа. А тут такое событие…

В ситуации она разобралась быстро. Осмотрела раненого и, немного подумав, отправила Женьку с тихой нянечкой Антониной к медичке. Перед этим спросила его холодно и сухо:

– Кто?

Женька, естественно, показал.

Злыдня тут же исполинским утёсом нависла над кроватью Андрюхи и, сверля его маленькими, густо накрашенными глазами, командирским голосом произнесла:

– Колпаков! Моё терпение лопнуло. Ты будешь наказан и наказан так, чтобы другим неповадно было! Чтобы все! – она свирепо обвела взглядом испуганных детей. – Все раз и навсегда запомнили, что во время тихого часа нужно спать. Или лежать молча! А чтобы ты хорошенько подумал над своим поступком, будешь стоять голым на подоконнике до конца тихого часа перед всей группой! Снимай трусы и иди сюда!

Не дожидаясь его реакции, она мгновенно выдернула из уютного пододеяльного царства оцепеневшего от ужаса Андрюху. Сдёрнула трусы и рывком поставила его на широкий подоконник своими толстыми и могучими руками. Поставила, как вазу, и молча вышла прочь заниматься своими делами. Половина людей из группы тут же уснули от страха или сделали вид, что спят. Остальные с ужасом и любопытством в глазах тихонько подсматривали из своих уютных сатиновых мирков за мучеником.

Андрюха повернулся к группе задом и, прикрыв причинное место ладошками, глотал слёзы. Стоять к улице лицом – тоже ничего хорошего, но сейчас там тихо и пустынно: все на работе. Повернуться к ребятам, а особенно девчонкам, никаких сил не было. Вспомнился просмотренный на днях по телевизору фильм про войну, в котором злые захватчики обливали на морозе водой нашего пленного генерала. Тот генерал хотя бы в исподнем был, а наказание Андрюхи такое унизительное, намеренное и злое, что сложно даже подобрать подходящие слова.

Накатила безбрежная жалость к себе и оцепенение. Группа за спиной молчала и настороженно сопела. Оказаться на эшафоте вместо него никому не хотелось. Потянулись медленные и тягучие, как холодный битум, минуты. Они замедлялись и замедлялись, пока не остановились совсем. Андрюхе показалось, что он падает в бездонный колодец и никогда не достигнет дна. Так и будет лететь вечность сквозь пустоту и стыд. Таким изгоем он себя не ощущал никогда. Оставалось или сдаться и расплакаться навзрыд, как Женька, признав унижение и свой прилюдный позор, или…

Сквозь пелену застилавших глаза слёз Андрюха вдруг увидел на улице серого котёнка. Тот увлечённо играл на сухом островке асфальта с солнечным зайчиком, отражавшимся от прибитой ещё зимой к дереву снежинки из фольги. Двигался котёнок плавно и грациозно, словно в танце. Одежда на котёнке отсутствовала. На Андрюхе тоже. Котёнок почти умел танцевать. А Андрюха не почти, а умел!

Солнце жарким софитом поливало маленькую деревянную сцену подоконника. Публика в зале с нетерпением ждала выступления главного танцора современности! Разочаровывать её танцор не собирался. Для настоящего танца ни музыка, ни костюм не важны, ведь настоящая музыка звучит из самых глубин вольного и храброго сердца.

Когда Андрюха повернулся от окна боком и, отстукивая пальцами ритм, виртуозно исполнил лунную походку Джексона, по спальне пронёсся восхищённый коллективный вздох. Затем был «Брэйк Дэнс» одинокого робота и много чего ещё. Одной рукой Андрюха по-прежнему прикрывался, но вторая рука оставалась совершенно свободна!

Когда Валентина Ивановна Злыдня ввалилась в спальню, импровизированный концерт под восторженное улюлюканье зрителей был в самом разгаре. Голый Андрюха плясал свободно и с душой. Летал по подоконнику слева направо и обратно, поднявшись над страхом и стыдом. При появлении воспитательницы дети замолкли, по-волчьи недоверчиво глядя на неё. Андрюха своего танца не прекратил.

– Колпаков, слезай и одевайся. Дети, все идём на полдник, – потупив глаза, коротко сказала она и ушла, но ближайшая в тот момент к ней Вика Соколова могла бы поклясться, что увидела тонкие струйки подтёкшей туши в уголках её глаз.

Свою порцию печенья на полднике Андрюха отдал вернувшемуся из лап медички другу. Женька сидел рядом, макал печенье в молоко и с важным видом показывал всем желающим большой чёрный провал посреди белозубого рта с крупными зубами.

Время для Андрюхи снова восстановило свой плавный и размеренный ритм. Он со счастливой улыбкой незаметно отбивал его носком ноги под столом в такт звучавшей в голове любимой мелодии.

Отъезд

Игорь с Сашкой встретились, как и договаривались, ближе к вечеру за «двадцать седьмым» домом на «могилках». Так дворовые пацаны называли маленькие бетонные остовы скамеек. Деревянные бруски с облупившейся от осенней влаги ядовито-зелёной краской, которые должны были лежать сверху, регулярно отрывала сражавшаяся ими по ночам шпана местная со шпаной залетной, регулярно набегавшей повоевать из других районов. Бруски брошенными копьями отступившей после неудачного боя армии валялись вдоль изгороди голых равнодушных кустов. Осиротевшие же бетонные столбики, тут и там торчавшие из мёрзлой земли, и впрямь напоминали своим унылым видом маленькие безымянные обелиски, как на кладбище.

Немного посидели молча маленькими нахохлившимися на первом морозе воробьями, старательно лузгая плохо прожаренные семечки. Разговор не клеился. Сашка понимал, что нужно сказать лучшему другу что-то очень важное на прощание, но заготовленные слова как рассыпались гремящими горошинами внутри головы, так и застряли в расщелившихся половицах памяти. Игорь тоже молчал, испытующе и тревожно поглядывая на Сашку серьёзными серыми глазами. Он всегда такой: больше слушает, чем говорит, а если и скажет что-то, то обязательно неторопливо и только по делу. Сашке порой казалось, что Игорь старше него на многие десятки лет и уже прожил длинную и суровую жизнь, приучившую его не разбрасываться длинными речами без серьёзной на то причины.

Три года близкой и, как говорила Сашкина бабушка, «сердешной» дружбы промелькнули словно за одну счастливо-солнечную неделю коротких осенних каникул. Сашка, говорливый, как быстрая горная речка, вертлявый и непоседливый, точно лёгкий летний ветерок, и Игорь – спокойный и уверенно раздумчивый, накрепко и сразу притёрлись друг к дружке практически с первых школьных дней. После этого в течение трёх последующих лет им обоим твёрдо и бездоказательно верилось, что все последующие бесчисленные дни в своих интересных жизнях они обязательно проведут только вместе.

И вот внезапный отъезд. Все свои вещи родители Игоря собрали и упаковали в холщовые мешки и три потёртых чемодана менее чем за сутки. Ехать они собрались на своём стареньком четыреста двенадцатом «Москвиче» прямо в далёкий Ангарск. Где-то там, в таёжных дебрях, проживала двоюродная сестра матери Игоря, согласившаяся приютить всё их семейство на первое время. Ну, а там жизнь сама всё как надо расставит. Сашка накануне подслушал, как дядя Гриша рассказывал мужикам у кооперативных гаражей, что отцу Игоря «пытаются шить дело». Подробностей и деталей дела он дальше не расслышать не смог, но по молчаливым хмурым лицам, слушавших дядю Гришу, понял – причина для быстрого отъезда весьма серьёзная.

– Я тебе, Санёк, адрес в первом же письме напишу, когда мы на новом месте устроимся. Но много писать не буду, ты же знаешь, у меня по русскому совсем плохо. Лучше ты мне пиши, у тебя хорошо получается. А потом мы немного вырастем и обязательно встретимся. Или ты ко мне приедешь, или я к тебе. – Игорь положил совсем сникшему Сашке тяжёлую руку на плечо и неторопливо по-взрослому продолжил: – И ещё. С Андрюхой Сапуновым, который из второго подъезда, не дружи. Я же вижу, как он всё время вокруг тебя вьётся. Он нехороший человек. Ну, и в обиду себя никогда и никому не давай.

В этот момент издалека, со стороны дома, хорошо слышный в неподвижном морозном воздухе, раздался короткий, но тревожный автомобильный гудок.

– Ладно, пошли. Там, похоже, мой батя нервничает. – Игорь сразу распознал хорошо знакомый ему с детства сигнал.

Во родной двор забежали наперегонки, толкаясь локтями и скользя ногами по узким и тонким полоскам первого ноябрьского льда на асфальте. Вспотевший и раскрасневшийся широким лицом отец Игоря побелевшими на холоде пальцами торопливо привязывал раскладушку к багажнику на крыше. Мать безучастно сидела на переднем сиденье и невидящим взглядом смотрела в боковое стекло. На её коленях уютно и сонно развалилась Василиса: огромная сиамская кошка – любимица всей семьи. Наконец глава семейства справился с непослушной поклажей и рывком повернулся к друзьям. Рассеянно глянул на Сашку словно увидел его впервые в жизни, и резким кивком требовательно указал сыну на открытую заднюю дверь машины.

Игорь ещё раз внимательно посмотрел закадычному другу в глаза, как будто хотел запомнить его получше или искал в их переменчивой глубине что-то самое важное лично для себя. Затем крепко и неловко обнял столбом стоявшего Сашку и быстрым шагом легко пошёл к машине. С сухим щелчком захлопнулась дверь, и «Москвич», натужно урча металлическими внутренностями, понёс лучшего друга от Сашки прямо в распахнувшуюся навстречу холодную неизвестность.

Сашка некоторое время ещё послонялся по опустевшему двору, внимательно прислушиваясь к совершенно новым для себя ощущениям. Внутри него молчаливо и раскатисто гулко ворочалось незнакомое ранее одиночество. Без Игоря вдруг незачем стало придумывать интересные истории и некому стало их выразительно и смешно рассказывать. Все заготовленные и невысказанные для прощания с ним нужные слова опять собрались вместе и теперь плотно толкались в заболевшей от напряжения последних часов голове, настойчиво требуя немедленно выпустить их наружу.

В носу тонко и противно защипало. Сашка автоматически полез в карман за носовым платком, но вспомнил, что никогда его и носил. Вместо этого блуждающая в недрах пальто рука внезапно наткнулась на маленький плотный цилиндрик, искусно и неприметно спрятавшийся в складках ткани. Не вынимая руки, он аккуратно пробежался пальцами по его твёрдой шероховатой поверхности, улыбнулся и вспомнил, как неделю назад стащил у Виктора Ивановича прямо на кружке маленький твёрдотопливный двигатель.

Двигатели эти предназначались для районного первенства по ракетному моделированию и подлежали строгому учёту. Виктор Иванович ставил их на изготовленные пацанами ракеты лично и только непосредственно в день соревнований. В суете и неразберихе очередных сборов и пробных запусков шустрый Сашка умудрился незаметно сунуть драгоценный трофей себе в карман и даже на какое-то время ухитрился о нём забыть. Зато сейчас в его голове отчётливо зрел и формировался конкретный план, от которого хмурые тучи, сгустившиеся внутри, начали потихоньку рассеиваться. Однако для успешной реализации задуманного первым делом необходимо было встретиться с Альбертом.

Хозяйственный, практичный и рукастый, словно маленький мужичок, Альберт переехал с родителями и сестрой в их дом из Казани около полугода назад. Поселились они в однушке ровно за стенкой Сашкиной спальни, но в соседнем подъезде. Когда его отец был не на северной вахте, а дома, то Альберту приходилось для ночёвки занимать матрас на полу маленькой кухни. В зале на кровати спали родители, а сестра занимала там же единственный в доме диван. Когда отец снова отчаливал на Север, в их семье совершался очередной небольшой круговорот. Младшая сестра переезжала спать на кровать к матери, Альберту же доставался её диван и все мужские обязанности по дому.

Альберт, как и Сашка, посещал кружок ракетного моделирования и, в отличие от него, на последних соревнованиях даже занял второе место. В том, что у него есть в запасе парочка доделанных и не использовавшихся ракет, Сашка почти не сомневался.

Альберт оказался дома. С молчаливым интересом выслушал Сашкину задумку и, припрятав в узких глазах озорных бесов, тут же согласился в ней поучаствовать. Ракета у Альберта действительно была. Да ещё какая! Стройный и ослепительно-белый метровой длины фюзеляж с головным обтекателем и изящные стабилизаторы, заботливо выкрашенные масляной краской в небесно-голубой цвет.

– Не жалко тебе? – участливо осведомился Сашка, чувствуя себя немного неловко из-за предложенной им авантюры.

– Конечно нет, Санёк. Когда ещё такой случай выпадет? – неторопливо отозвался Альберт, аккуратно устанавливая дефицитный двигатель в сопло ракеты.

Он, подобно Игорю, говорил мало, больше с интересом слушал без умолку тараторящего товарища. Исходили от Альберта такое же вдумчивое спокойствие и основательность, как и от внезапно уехавшего друга. Сашке безоговорочно нравились такие люди, и неважно, взрослые они или ещё не очень. Зато можно сколько угодно доставать из бездонных недр воображения занимательные истории и стремительно летать ветерком в своих смелых фантазиях, зная, что рядом есть надёжный и основательно стоящий на земле человек. Ещё недавно утраченная почва под ногами медленно и уверенно возвращалась к Сашке. Он с горящими глазами жестикулировал в тесноте маленькой комнаты, расписывая красоту предстоящего запуска, а когда немного выдохся и устал говорить, попросил у Альберта доступ к ракете и набор фломастеров.

На крышу дома пробирались через люк восьмого подъезда. Сашка перед этим сбегал в дворницкую первого этажа и тихонько умыкнул ключи от люка, безнадзорно висевшие на гвоздике у входа. На крышу нетерпеливый Сашка вылез первым. Альберт, пыхтя, подал в протянутые Сашкой руки длинный белый корпус, а после выбрался сам. На улице к этому времени окончательно стемнело. Мелкие равнодушные звёзды слабо помаргивали в неподвижном морозном небе. Электрический свет окон соседней пятиэтажки пытался согреть худые силуэты голых тополей. Где-то вдалеке заполошно надрывалась, оплакивая свою злую судьбу, бездомная собака.

Острый нос ракеты в металлическом пусковом штативе гордо нацелился в бездонный космос, расплескавшийся над нахохлившимися домами. Прямо под носом, на корпусе ракеты, красовалась большая красная звезда и аляповато-гордое лицо человека в шлеме космонавта. Под этой феерической картиной вдоль всего фюзеляжа тянулось вниз аккуратно выведенное Сашкиной рукой разноцветными буквами имя: «Игорь».

Когда ракета была окончательно установлена, а шнур запала выведен на безопасное расстояние, Сашка подул на замёрзшие руки и, посмотрев на чернеющее в темноте лицо Альберта в безразмерной вязаной отцовской шапке, тихо и серьёзно сказал:

– Альберт, я ещё вот о чём хочу попросить. Можешь вынуть из неё парашют? Пусть она не возвращается?

Альберт также серьёзно ответно посмотрел Сашке в глаза, помедлил немного, кивнул и, шмыгая носом, пошёл вытаскивать парашют.

Ракета оказалась идеально сбалансированной. С тихим равномерным шипением она расчерчивала ослепительно жёлтым искрящимся хвостом чернильный небосвод. С каждой секундой всё глубже вспарывая пространство, ракета уносила себя из серой обыденности ноябрьского дня в непостижимые глубины далёких и неизвестных миров. Сашка, запрокинув голову так, что шапка слетела на грязный гудрон, смотрел на неё и счастливо широко улыбался. Альберт задумчиво сидел рядом с ним на корточках, и в его бездонно-чёрных татарских глазах трудно было что-то прочесть…

Старый «Москвич» мерно трясся на бесконечных мёрзлых ухабах просёлочной дороги. Отец старался даже поздним вечером гнать машину вдалеке от оживлённых мест. Мать с Василисой беспокойно ворочались и чуть слышно посапывали во сне. Игорь на заднем сиденье продышал себе в запотевшем стекле машины маленькое окошко и оттуда смотрел на стелящееся под безлунным небом уснувшее поле. Любые ориентиры снаружи казались призрачными и зыбкими. Если бы не постоянная тряска, легко можно вообразить, что их старенький автомобиль уже испустил дух и теперь медленно поднимается от земли к небу, унося в своём чреве в бесцветную неизвестность напуганных и растерянных пассажиров.

В этот самый миг в небе у горизонта, на самом стыке земли и облаков, уверенно протянулась вверх яркая золотистая чёрточка. Приветливо моргнула Игорю тёплым светом на пару секунд и тут же исчезла. Игорь после этого минут десять пристально всматривался в слепое окно, надеясь ещё раз увидеть её отсвет, но взгляд его упирался лишь в тяжёлую темноту. Тогда он укутался поплотнее в пальто, расслабился и закрыл глаза, погружаясь в глубокий усталый сон. На обветренных губах его при этом осталась лёгкая торжествующая улыбка. Он всё-таки успел за эти две секунды загадать желание обязательно встретиться с Сашкой снова, когда вырастет.