Читать книгу: «Григорий Распутин», страница 2

Желудок предательски заурчал, его буквально свело от голода. Последний раз я ел… кажется, еще вчера, в прошлой жизни.

Возле одной из лавок стоял лоток с пирожками. Аппетитный запах ударил в нос, удерживая меня возле булочной.

К счастью, удача, наконец, повернулась ко мне лицом и торговец на мгновение отвлекся. Недолго думая, я подскочил к лотку и ловко стянул один пирожок. Достаточно шустро, можно сказать, профессионально. К тому же, возле лавки толпились дамочки и я красиво смешался с толпой, на ходу глотая пирожок кусками. Почти не жевал его.

Набив рот, почувствовал крохотный прилив сил. Не сказать, чтоб это чрезвычайно вдохновляло, однако хотя бы перестало свербить внутри от голода.

Нужно найти местечко, спрятаться, сесть и подумать. Вопросов слишком много. Ответов – практически ни одного.

Где я? Судя по всему, в Петербурге.

Что делать? Понятия не имею.

Как вернуться? Тут вообще затык.

Чтоб понять, каким образом обеспечить себе обратный билет в свой, родной две тысячи двадцать пятый год, необходимо понимать, с хрена ли я вообще оказался в прошлом. А с этим, как раз, огромная проблема.

«Пономарь», – вдруг всплыло в памяти бормотание того мужика-призрака из сна или бреда.

«Ванька, бестолочь, ты пошто батю забыл?»

Пономарь. Значит, этот Ванька, чье тело я занимаю, был как-то связан с церковью? Может, его отец? А, нет. Отец же помер. Он сам так сказал. Это было всего лишь видение.

В любом случае, если речь шла о пономаре, то в биографии Ваньки должна фигурировать церковь. Или монастырь. Или… Или башка, привидевшаяся мне, просто несла чушь.

Так как особого выбора не было, я решил все-таки попытать счастья с церковью. С какой? Да с любой!

Просто в моей голове не имелось воспоминаний о Ванькиной жизни. Вообще никаких. Что, как минимум, странно. Должны же быть хоть какие-то факты, мысли, детали.

Однако, все, что я знал – это имя Ванька и четкое понимание, кем на самом деле являюсь сам. Все.

С другой стороны, церковь, она вроде как для страждущих. Мне один черт податься некуда. А в храме, глядишь, получится навязаться в работники.

Конечно, от подобной перспективы меня буквально с души воротило, но и выбор, прямо скажем, невелик.

Нужна любая ближайшая церковь. Вот, что я решил. К тому же, вдруг при виде храма или от звона колоколов всплывут воспоминания настоящего пацана. Когда рассматривал себя в витрине магазина, пришел к выводу, что мне новому навскидку не больше семнадцати.

Должен же хоть кто-нибудь сжалиться над голодранцем. Наверное… Осталось разыскать первый попавшийся храм, а там тогда будет видно.

Спрашивать дорогу у прохожих было опасно. Мой современный язык и манера изъясняться наверняка выдадут меня. Придется полагаться на интуицию.

Поэтому я шел наугад, держась в тени, наблюдая за этим чужим, пугающим, но таким реальным миром.

Справедливости ради скажу, прохожие в мою сторону особо не смотрели. Я для них был босяком и нищебродом. Только барышни и дамы, проходившие мимо, крепче прижимали к себе свои сумки.

Вскоре я вышел к большой площади. В центре возвышался величественный собор с золотыми куполами.

Вот оно. Церковь. Какая? Понятия не имею. Я в Питере вообще никогда не бывал. Однозначно не Исаакиевский собор. Это могу сказать наверняка. Подобные знаковые места даже мне, жителю региона, известны.

Желудок, как назло, снова заурчал. Причем в этот раз гораздо сильнее, чем в прошлый. А потом в глазах вдруг взметнулась стая черных «мушек» и я почувствовал, как земля плывёт под ногами.

Сдаётся мне, пацан голодал не один день. От съеденного пирожка стало лучше буквально на пятнадцать минут, зато теперь начался обратный процесс.

В общем, церковь и пономарь отошли на второй план. Сначала – еда. Любой ценой. Иначе, велика вероятность, что я всё-таки двину кони. А подыхать в прошлом сильно не хочется.

Я внимательно изучил название улиц, находящихся рядом с церковью. Мне они, конечно, не говорили ни о чем, но хотя бы на худой случай буду понимать, что искать.

Затем свернул в проулок и двинулся вперед. Необходимо найти либо какой-нибудь общепит, либо опять булочную.

Я целенаправленно топал в неизвестном направлении, и буквально через пару метров почувствовал запах свежеиспеченного хлеба.

Аромат выпечки привел меня к нужному месту. Витрина ломилась от румяных калачей, саек и буханок простого хлеба. Слюнки потекли сами собой.

Внутри было несколько покупателей, значит, можно воспользоваться их присутствием и своровать парочку калачей. С пирожками уже понятно. Мне их надо сразу штук десять, а половину прилавка никак с собой не утащишь.

Булочник, полный мужчина в белом фартуке, ловко орудовал специальными щипцами и был сосредоточен на клиентах, что делало ситуацию максимально удобной для задуманного.

Риск, конечно, имелся. Второй раз буду красть что-то, да еще после того, как меня уже поймали за воровство в лавке Никанора Митрофановича… Но голод был сильнее страха. Да и потом, с пирожком вон как ловко вышло.

Я зашел внутрь булочной, стараясь выглядеть как можно незаметнее, хотя мои рваные штаны и босые ноги сложно не заметить.

Поэтому я тихонечко пристроился за дамой, которая в очереди стояла последней, и с уверенным видом притворился, будто выбираю хлеб.

На самом деле, мне фантастически повезло, что никто из присутствующих не обратил внимания ни на звякнувший колокольчик над дверью, ни на меня. В этот момент хозяин булочной вдохновенно объяснял покупателям, как конкретно они пекут столь прекрасные калачи, лучшие на всем Васильевском острове. Васильевский остров… Видимо, так называется район, в котором я сейчас нахожусь.

Дождавшись момента, когда булочник отвернется к полке с товаром, я молниеносно схватил с прилавка пышную булку и рванул к дверям.

– А ну, стой! Опять ты, оборванец!?

Кажется, Ванька, сволочь такая, уже светился в этом районе.

Чьи-то руки – не такие сильные, как у Прошки, но достаточно цепкие – схватили меня за рубаху. Один из молодых мужчин, судя по простому наряду не дворянин, оказался слишком шустрым. Именно он и пресек кражу. Чтоб ему обосраться…

– В участок его! Ан нет! Розгами выпороть, чтоб неповадно было!

Булочник, красный от гнева, надвигался с другой стороны. Он кричал во весь голос, привлекая внимание даже тех, кто шел по улице.

Паника снова обожгла ледяным холодом. Я дернулся изо всех сил, извернулся ужом, вырывая ткань рубахи. Толкнув одного из державших меня зевак, споткнулся, чуть не упал, но тут же вскочил и бросился бежать со всех ног, не разбирая дороги. Булку при этом держал мертвой хваткой. Убивать будут, я один хрен успею ее съесть.

За спиной слышались крики: «Держи вора!».

Я несся по переулкам, сворачивая наугад, пока легкие не начало жечь огнем, а крики преследователей не стихли вдалеке. Остановился лишь когда понял, что окончательно заблудился в лабиринте незнакомых дворов и проходных арок. Зато погоня, наконец, отстала.

– Вот тебе бабушка и Юрьев день… – Вырвалось у меня вслух.

Да, пословица совсем не подходила к ситуации, но к этой ситуации вообще ни черта не подойдёт.

Тяжело вздохнув, я снова двинулся вперёд, совершенно не понимая, куда иду.

Глава 3

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо над крышами Петербурга в багровые тона.

Я вдруг понял, почему у всех классиков, писавших об этом городе, всё время выходили какие-то трагичные истории.

Естественно, студенту захотелось взять топор и пойти к старухе-процентщице. Тут же такая атмосфера, что только подобные мысли в голову и лезут. Ну или это конкретно меня таращило от всей ситуации настолько, что я на полном серьезе подумал: «Эх, был бы у меня топор…»

Дальше начальной идеи мыслительный процесс никуда не шел, поэтому, на кой черт мне топор, ответить затрудняюсь. В какой-то момент даже показалось, что столь нелепые размышления вообще не мои. В голове периодически проскакивали мысли, которые я ощущал, как чужеродные. Они были смутными, размазанными и очень глухими.

Еще, будто назло, становилось прохладно, а у меня из одежды – только старые штаны и старая рубаха. С обувью вообще засада. Ее просто нет.

К счастью, на улице была то ли поздняя весна, то ли раннее лето. Точнее определить не берусь, в этом прекрасном городе, построенном в не менее «прекрасном» месте, сложно изображать из себя синоптика.

К счастью – потому что где-нибудь в середине января бегать босиком по брусчатке было бы, наверное, крайне увлекательно, но скорее всего недолго. Умер бы от обморожения в первые несколько часов.

До кучи, снова начало ныть и болеть тело. Видимо, приступ адреналина прошел и все побои, доставшиеся мне от Прошки, мгновенно дали о себе знать.

Украденная булка была давно съедена. Легче от нее опять же не стало. Наоборот. В голову лезли воспоминания про родной дом и холодильник, в котором остались буженина, запеченная в духовке курица, овощи и приличный кусок торта.

А еще – вискарь. Вот его было особенно жаль. Сейчас бы пару стаканчиков опрокинуть… Хотя, в свете произошедшего, думаю, парой стаканчиков дело не исправить. Тут и бутылки не хватит.

Но самое поганое – я был один. Совершенно один в чужом времени, в чужом теле, без денег, без знакомых, без малейшего представления, что делать дальше.

План с церковью тоже не казался больше адекватным. Наверное, повлияло шоковое состояние, когда я решил, будто храм мне чем-нибудь поможет. Да и потом, как я его теперь найду?

В момент бегства из булочной нёсся так, что за мной гепард хрен угнался бы. В итоге, умчался в неизвестном направлении и не имел ни малейшего понятия, где вообще нахожусь.

Положа руку на сердце, что я там скажу, в церкви? Ну вот если рассуждать здраво. Что?

Здравствуйте, я кажется, сын пономаря, но это не точно. Или брат. Или сват. Или пономарь совершенно не причем, сам не знаю, на кой черт он мне нужен. А еще я из будущего и ничего не помню о жизни воришки, в теле которого оказался? Бред…

Естественно, пока бродил по незнакомым улицам и дворам, стараясь лишний раз никому не попадаться на глаза, неизбежно наступил вечер. Холодный, сырой питерский вечер начала двадцатого века. Особенно во всем этом убивала вторая часть предложения. Я никак не мог выкинуть ее из головы. Имею в виду, про двадцатый век.

Улицы постепенно пустели, лишь редкие фонари тускло освещали булыжную мостовую. Так как ни одного более-менее разумного варианта относительно дальнейших действий в моей голове не имелось, я решил, нужно где-то спрятаться, переждать до утра.

Не зря народная мудрость гласит, что утро вечера мудренее. Народ не дурак, он фигни не скажет.

Другой вопрос, денег на самую дешевую ночлежку у меня нет, знакомых и подавно. Да еще где-то неподалеку кружат Прошка и Никанор Митрофанович со своими весьма сомнительными целями.

Чем больше я думал о купце и его приказчике, тем крепче становилась моя вера в то, что Ванька, настоящий имею в виду, не просто стащил товар из лавки. За такое не убивают. Максимум – морду начистили бы хорошенько да отправили восвояси. Тут же – нет.

Взгляд Никанора Митрофановича, которым он смотрел на меня, а потом на Прошку, однозначно говорил о том, что Ваньку отпускать никто не собирался. А значит, велика вероятность, эти двое вполне могут озадачиться моим поиском. То есть, пока я не решу, куда идти и что делать, лучше особо не светиться.

Соответственно, выход один – ночевать на улице.

Забившись в темную, вонючую подворотню между двумя домами, я съежился на холодных камнях, подтянув колени к груди. Заодно пытался выстроить план дальнейших действий, мало-мальски подходящий ситуации.

Однако все размышления упирались в непробиваемую стену на первом же пункте. Потому как для начала, мне нужно привести себя в человеческий вид. То есть, раздобыть одежду, помыться, причесаться, пожрать, в конце концов. Не ворованный хлеб, который тяжелым комком падает в желудок, а что-то нормальное. Пока я выгляжу как самый настоящий голодранец и побирушка, наладить жизнь будет достаточно сложно.

Вот с этими мыслями я и сидел в подворотне, пытаясь как-то слепить их в кучу. Ветер гулял по узкому проходу, пробирая мое тело до самого нутра. Он нес с собой запах гнили, сырости и тревоги.

В итоге, усталость и пережитые события взяли верх. Я провалился в тяжелую, беспокойную дрему, но ненадолго. Меня разбудил свет фонаря, ударивший прямо в глаза, и чей-то грубый голос:

– А ну, вставай! Чего разлегся? Ты погляди-ка, совсем страх потеряли…

Я с трудом разлепил тяжелые веки, поднял голову и посмотрел вверх.

Надо мной возвышалась грузная фигура в полицейской форме. Судя по всему, это был городовой.

Взрослый мужчина лет сорока пяти, крепко сбитый, с внушительными густыми усами, делавшими его отдаленно похожим на покойного императора Александра Третьего. Лицо под фуражкой было обветренным, красным, а взгляд тяжелых глаз – суровым и непроницаемым.

Ясно… Бывший вояка. Сто процентов. От него этим военным духом и твердолобостью разило за километр. А значит, договориться не получится, даже если очень постараться.

Я мог бы, конечно, рыдать, причитать и рассказывать про несчастную жизнь. С этой точки зрения возраст моего нового тела крайне удобен. Ноющий взрослый мужик – рискует отхватить по роже. Ноющий паренек – чисто теоретически, может вызвать желание помочь.

Но конкретно этому господину точно будет искренне плевать и на рассказы, и на рыдания. Такие упрямые солдафоны все делают по уставу.

– Кто таков? Почему здесь?

Я молчал, не зная, что ответить. Имя «Ванька» вряд ли его удовлетворит, а других вариантов у меня не было и быть не могло. Правду говорить точно не собираюсь. Упекут в какой-нибудь сумасшедший дом для нищих. А это – хреновое сочетание – психи и бедность.

К тому же, я хоть убей, не мог вспомнить, в начале века вообще были какие-нибудь документы у граждан, или как в советском мультике, лапы и хвост – вот мое удостоверение личности. Хватит ли городовому просто моего слова?

Дело в том, что специализация у меня – Отечественная История Нового и Новейшего времени, а значит, все, что было после революции, знаю хорошо. Но это сейчас вообще ничего не решает, потому как нахожусь я в Российской Империи, а это точно ДО революции.

Слава Богу, хоть не во времена Ивана Васильевича закинуло. Там вообще мне был бы трындец.

– Молчишь? Выходит, бродяга… Или воришка? – Городовой бесцеремонно схватил меня за шиворот и рывком поднял на ноги. От него отвратительно несло луком и махоркой. – Пойдем-ка в участок, там разберутся. Тем более, я тебя тут впервые вижу. Своих всех наперечет знаю. И они меня, само собой. Вот так запросто у доходных домов купца Лыкова никто себе ночлежку не устроит. Шевелись!

Сопротивляться было бесполезно, учитывая, что в весовой категории я городовому явно проигрываю. А бежать, если честно, просто не имелось сил. Набегался, спасибо.

Да и потом, где-то в глубине сознания мелькнула мыслишка: в участке, наверное, тепло. Там, наверное, можно будет поспать. В конце-концов, меня же не на месте преступления поймали. Просто городовой решил со своей территории убрать левого босяка.

Он грубо подтолкнул меня в спину, и я, спотыкаясь на неровной брусчатке, побрел по темной, почти безлюдной улице.

Городовой шел сзади, его тяжелые сапоги гулко стучали по камням, время от времени он подталкивал меня между лопаток своей увесистой рукой. Мы прошли пару кварталов, свернули в переулок, где тускло светился одинокий фонарь над дверью с казенной табличкой. Это и был полицейский участок.

Холодный, неуютный свет единственной лампочки под потолком едва разгонял мрак в помещении. Пахло сыростью, дешевым табаком, карболкой и чем-то кислым – то ли немытыми телами, то ли отчаянием задержанных.

Стоило мне подумать о запахах, гуляющих по полицейскому участку, как в голове сразу возник закономерный вопрос: что такое, блин, «карболка» и откуда я вообще знаю это слово? Мысленно покрутил его, пытаясь понять, почему именно оно мелькнуло в голове. Не понял. Похоже, снова какие-то посторонние воспоминания.

А вообще, любопытно, конечно. Почему меня буквально клинит на запахах? В прошлой жизни не обращал на них столько внимания. Правда, в прошлой жизни не приходилось шляться по ментовкам и ночевать на улице, да и в чужие тела я тоже, как бы, не прыгал прежде.

У высокой деревянной конторки стоял хмурый усатый мужик, чисто предположительно, унтер-офицер, которому мой конвоир что-то коротко доложил. Я не вслушивался, если честно. Крутил головой, с интересом рассматривая обстановку.

Интерес, само собой, имел в своей основе исключительно любопытство. В конце концов, не каждый день попадаешь в прошлое.

Рядом с конторкой топтался еще один человек – сухопарый мужчина в приличном, хоть и потертом пальто, с бегающими глазками, нервно теребящий в руках котелок.

– О-о-о-о-о… Господин Горецкий. А вас какими ветрами занесло? – Удивился городовой, заметив мужика. – Давно ли скупщики краденого имущества изволили сами, своими ножками в полицейский участок являться?

– Господин унтер-офицер, попрошу! Что за инсинуации?! Горецкий – законопослушный гражданин.

Мужик с котелком возмущённо вскинул голову и попытался изобразить оскорблённую невинность, отчего-то рассуждая о себе самом в третьем лице.

Вышло у него это, прямо скажем, очень хреново. Имею в виду, невинность. С первого взгляда было видно, что на Горецком клейма негде ставить. Это, наверное, профессиональное у меня – чувствовать аферистов на расстоянии. Как говорится, рыбак рыбака…

Заметив недовольный взгляд городового, который не оценил его гневных фраз, Горецкий тут же сбавил тон и подавшись вперед, громким шёпотом заявил:

– Пришёл в поисках справедливости. Вы же знаете, Петр Алексеевич, у меня ломбард. Скромный такой, небольшой. Так вот, представьте себе, повадилась какая-то дрянь таскать вещички под носом у вашего покорного слуги. А это, знаете, ни в какие ворота не лезет. До позднего вечера весь в делах был, а потом смотрю – бусы опять пропали! Вот и пришел, на ночь глядя.

– Согласен. – С серьёзным видом кивнул городовой, или Петр Алексеевич, как его назвал скупщик. – Невиданное дело. Одно ворьё у другого ворья наворованное крадёт. Черт знает что!

– Вот вы все издеваетесь… – Горецкий смешно сморщил лицо, будто собирался заплакать. – Всё ведь нажито непосильным трудом.

– Куртка кожаная, две штуки… – Машинально выдал я себе под нос.

Не удержался, честное слово. Владелец ломбарда с его нытьем до ужаса напомнил мне сцену из старого фильма.

Говорил я тихо, очень тихо. Совершенно не рассчитывал, что мое высказывание вообще кто-нибудь услышит. Однако невинная фраза, а вернее звук голоса, привлек внимание всех присутствующих.

В помещении повисла пауза.

Со стороны мужика, стоявшего за конторкой, она была вопросительной. Мол, это что за клоун и откуда он взялся? Со стороны городового, приведшего меня в участок – этот кусок дерьма еще и разговаривает?

Но самой впечатляющей выглядела пауза, которую выдерживал Горецкий. Впрочем, как и его изменившееся лицо.

Стоило владельцу ломбарда увидеть мою физиономию, он словно воздухом подавился. Из него даже звук такой вылетел, будто кто-то невидимый наступил ногой на резиновую игрушку.

Затем во взгляде Горецкого мелькнул страх. Причина этого страха была мне непонятна. Я – оборвыш с улицы, не старше семнадцати лет. Что могло в моей роже, напоминавшей сейчас кусок отбитого мяса, напугать человека, который скупает краденое? Вряд ли у господина Горецкого настолько тонкая душевная организация, чтоб он впечатлился моим помятым лицом без весомого повода.

– Простите, господа офицеры… то есть унтер… да… извиняйте… – Произнес вдруг Горецкий растерянным тоном. – Вот ведь дурень я старый… Вспомнил. Сам переложил те бусы… И тот кулон тоже. Запамятовал просто…

Он бросил на меня еще один мимолетный, испуганный взгляд. Затем недовольно поджал губы и тихонечко, вдоль стены, начал передвигаться в сторону выхода. Как только дверь оказалась в шаговой доступности, Горецкий очень поспешно рванул на улицу, плотнее запахивая на ходу пальто.

– Я не понял… – Протянул Петр Алексеевич, задумчиво уставившись сбежавшему Горецкому вслед. – А что это такое было? А? Лядов, скажи, что это?

– Да леший его знает, Петр Алексеевич. – Пожал плечами унтер-офицер, стоявший за конторкой. – Баба с возу, кобыле легче.

– Есть такое дело. Вот, прийми-ка лучше оборванца. На улице подобрал. Сидел возле доходного дома купца Лыкова. Видать, замышлял что-то. Ненашенский па́ря. Определи его за решетку. Пусть побудет до утра, а там разберемся.

Городовой, сдавший меня дежурному, козырнул и вышел обратно на улицу.

Унтер-офицер бросил в мою сторону быстрый, безразличный взгляд.

– Сядь там, – буркнул он, указывая на жесткую деревянную лавку у обшарпанной стены. – Имя? Фамилия? Чем промышляешь?

Я молчал, лихорадочно соображая, что ответить. Башка гудела от недосыпа, от голодухи и от сосредоточенной работы. Мысли суматошно метались, как взбесившиеся блохи по уличной собаке.

И вот именно в эту секунду, когда я пытался в пустой голове, раскалывающейся от боли, найти верный ответ, меня осенило. Прозрение случилось быстрое и очень яркое.

Вот я идиот! Туплю черт его знает сколько времени. А выход на самом деле лежит у меня под носом.

Историк! Я же, блин, историк! Я знаю, что будет дальше! Война, революция, гибель империи, гражданская война… Знаю даты, имена, события! По сути, мое положение сейчас максимально выигрышное. Чего я разнылся-то?

Не думал, что когда-нибудь это скажу, даже мысленно, но спасибо папе за то, что он силком впихнул меня в универ.

Я нахожусь в охренительно удачной позиции. Это то же самое, как если дать человеку информацию о всех счастливых билетах «Лото», которые победят в розыгрышах ближайших десятилетий!

Мысль была безумная, но я вдруг понял – это мой единственный шанс.

Во-первых, если я здесь, если это не сон, может… может, смогу что-то изменить? В истории изменить. Мне ведь известны все пароли и явки! Ну… Образно говоря.

Я могу предотвратить Первую мировую, революцию. Обе. А если не получится глобально… то хотя бы обрету возможность устроить свою жизнь. Господи, да кого я обманываю! Плевать мне на революции, своя судьба интересует гораздо больше.

Распутин… Друг императорской семьи. Вот он, ключик от квартиры, где деньги лежат! Человек, в руках которого сейчас имеется некоторая власть. Может, встреча наша была неслучайной?

Если верить в перемещение из 2025 года в прошлое, чего бы не поверить в судьбоносность появления Григория? А что, если он – зацепка ко всему. К царской семье, к влиянию, к… выживанию. И к богатству. Да, чего уж там, скромничать? Естественно, богатство волнует меня больше, чем все остальное.

Я поднял голову и посмотрел на унтер-офицера.

– Простите, ваше благородие…

Мой голос прозвучал сипло и неуверенно. Специально постарался придать ему жалобные, несчастные нотки. И не таких разводили. Знаем, как людьми манипулировать. Поначалу меня просто сама ситуация добила. Вот и потерялся. Но теперь, выкручусь, потому что могу.

– Заплутал я, голова не варит… Скажите, какой сегодня день? Число, год?

Унтер-офицер удивленно поднял брови.

– Год? Да ты что, болен никак? Тысяча девятьсот тринадцатый на дворе. Май. Пятнадцатое число нынче. А теперь имя говори, бродяга!

15 мая 1913 года. Отлично! До Первой мировой около года. До Февральской революции – чуть больше трех лет. А насчет октябрьской – вообще большой вопрос, будет ли она, благодаря моим усилиям. И Гришка! Гришку надо от гибели уберечь. Его руками я много чего сделать могу. Обычного оборванца никто слушать не станет, а вот Распутина… Но главное – у меня есть время. И есть знание.

План созрел мгновенно. Безумный, дерзкий, но единственно возможный.

– Ванькой кличут, – сказал я уже увереннее. При этом старался придерживаться манеры, в которой говорили Петр Алексеевич и Горецкий, дабы не ляпнуть какое-нибудь современное словечко. – И не бродяги мы вовсе. Господин полицейский, мне нужно срочно к Григорию Ефимычу. К Распутину. Знаете такого? Не можете не знать. У меня для него важное известие. Из самой Тобольской губернии добирался. Да вот какая беда. Злые люди напали. Избили. Все отобрали.

Унтер-офицер расхохотался.

– К Распутину? Тебе, оборванцу? Ты что, ума лишился? Или белены объелся? Да кто тебя к нему пустит? Сиди тихо, а утром в работный дом отправят, если ничего не натворил. Ну а ежли натворил, то в Сибири люди тоже живут.

– Вы не понимаете! – Я вскочил с лавки, стараясь выглядеть как можно убедительнее. – Дело срочное! Григорий Ефимыч вас за помощь точно отблагодарит. Но вот, если я не явлюсь, а он узнает… Сами понимаете, господин унтер-офицер, он точно узнает… Будут тогда Григорий Ефимыч страсть как недовольны. Очень. А вы же знаете, как к нему прислушиваются… там, наверху. – Я многозначительно поднял глаза к потолку. – Его гнев… он ведь и на вас пасть может. Не думаете же вы, что Григорий Ефимыч будет рад узнать, будто господа полицейские задерживают людей, что ему важные вести несут.

Лицо унтер-офицера изменилось. Смех пропал, зато появилась растерянность и сомнения.

Распутин – это тебе не просто так. По идее, если сейчас 1913 год, его имя в Петербурге имеет вес. Григория боятся ненавидят, но считаются с его влиянием. По крайней мере, я на это очень надеялся.

Судя по озабоченному лицу унтер-офицера, моя надежда не была безосновательной. Угроза, пусть и высказанная оборванным мальчишкой, казалась ему вполне правдоподобной. Он хмурился, перебирал губами, словно беззвучно шептал что-то себе под нос, и очевидно очень напряжённо думал. Кроме вероятности заполучить кучу проблем, унтер-офицер, похоже, еще прикидывал, а какую выгоду можно извлечь из ситуации.

– К Распутину, говоришь? – пробормотал он, нервно теребя ус. – И что ж за дело у тебя к нему такое спешное?

– Личное. Очень личное. Естественно, для Григория Ефимыча. Ох, уж он как будет рад, когда узнает. Точно отблагодарит человека, который помог мне справиться со временными трудностями и принести благую весть. – туманно ответил я, понимая, чем меньше конкретики, тем лучше. – Так вы меня отведете? Или мне потом Григорию Ефимовичу передать, что господин унтер-офицер Лядов отказался исполнить его волю?

Фамилию я, конечно же, специально упомянул. Для весомости своих угроз.

Полицейский скрипнул зубами. Видно было, что он разрывается между служебным долгом и страхом перед влиянием Распутина. А еще было видно, что ума он недалёкого. И в этом – мое счастье.

Ему не пришло в голову, к примеру, поинтересоваться, какого черта я, вместо того, чтоб сразу идти домой к Распутину, улегся на улице, в подворотне. Да и вообще, рассказ о путешествии из Тобольска в Петербург имел неимоверное количество белых пятен. Он весь был одним белым пятном. Спроси меня этот Лядов, а как я добирался, на каком поезде, по какой дороге – и все. Легенда рассыпалась бы как карточный домик. Ни на один вопрос я бы не смог ответить.

Наконец, полицейский решился.

– Ладно… Черт с тобой! Пойдем. Но если ты соврал, пеняй на себя! Хуже будет! Пошли, говорю!

Он схватил меня за руку, уже не так грубо, как до этого, и потащил к выходу.

– Сидоров! – крикнул унтер-офицер кому-то в участке. – Я отлучусь ненадолго. Отведу тут одного… по особому поручению.

Ответа не последовало. Либо неведомый Сидоров спал и ни черта не слышал, либо господин Лядов ведёт беседы с выдуманными людьми, что в принципе меня бы не удивило. Слишком легко он повелся на мою аферу. Может, и правда дурачок?

Мы вышли на ночную улицу. Унтер-офицер нервно озирался по сторонам, словно боялся, что из темноты вынырнет какой-нибудь случайный свидетель. А свидетели ему сейчас не нужны. Он явно вознамерился доставить меня к другу императорской семьи и получить за это вознаграждение.

– И где живет твой… Распутин? – Спросил Лядов с таким выражением лица, словно сейчас будет проверять меня на детекторе лжи. Говорю же, или дурак, или наивен до безобразия.

– Английский проспект, дом три, в доме господина генерал-майора Веретенникова. – уверенно ответил я, а затем, чтоб моя столь четкая осведомлённость не выглядела совсем уж странно, скромно потупился и добавил. – Мне было велено выучить и улицу, и дом на зубок.

Адрес помнил еще со времен учебы. Понятия не имею, почему он так основательно запечатлелся в моей памяти. Или может она, память, решила именно сейчас вытащить из своих закромов необходимую информацию. Не знаю.

– Ну, да. Верно… – Задумчиво протянул Лядов. Он реально таким простым вопросом проверял не вру ли я. – Идём. Да смотри у меня…

Мы двинулись по темным, пустынным улицам ночного Петербурга. Я едва сдерживал ликование. Первый шаг сделан! Меня ведут к Распутину!

Теперь главное – убедить «старца» в моих необычных способностях. А именно таким образом я и собирался напроситься ему в помощники. Явить, так сказать, чудо.