Машкина любовь

– Вот сука избалованная, жрать не хочет, – в сердцах сплюнул на пол гость.

Петрович как-то разом протрезвел, быстрехонько сбегал в сарай, вернулся с топором и еще долго с криками гостей своих по поселку гонял.

Короче, хорошо они жили, душа в душу! Только вот чего-то Петрович совсем слабеть стал. Бывало, и до дивана дойти не может, где сон его прихватит, там и свалится. Машка тогда рядом ложилась, укладывала ему голову на грудь и всю ночь своим теплом согревала, чтоб в нетопленом доме от холода насмерть хозяин не околел.

Но тут появилась Лёля.

Под вечер Петрович заявился домой не один, а с дамой.

– Проходи, проходи, Лёлик, не стесняйся. Ща я собачку покормлю и нам чего-нибудь закусить соберу, – ворковал хозяин.

Тетка неопределенного возраста (возможно, ей было лет тридцать или пятьдесят – под толстым слоем синих теней и розовых румян этого было не разобрать) остановилась на пороге и уставилась на Машку.

– Ух ты, какая красотка! Я таких только в кино американском видала! Там таких собак в сани запрягают и гонки устраивают.

Петрович гремел чем-то на кухне:

– Чего говоришь, не слышу? Это Машенька, доча моя…

Лёля сделала осторожный шаг в сторону Машки, присела на корточки:

– А не укусит? Погладить можно?

– Гладь. Она добрая, незлобивая. Прямо как я… Мысль усекаешь?

Лёля протянула руку и осторожно погладила Машку между ушей. Машке такое панибратство особо не нравилось, опосля таких ласк полдня во дворе надо в сугробах валяться и шкуру чистить. Но из уважения к хозяину стерпела, только покосилась посмотреть, чистые ли у гостьи руки. Так себе руки оказались, да еще ногти бордовым лаком измазаны. Просто жуть! А Петрович уже миску с едой ей к порогу поставил, а сам ринулся тарелки, притом самые приличные, на стол выставлять. Лёля из своей авоськи бутылку водки достала и к столу церемонно присела.

– Ну, давай за знакомство! Чтоб не заржавело,– произнес тост Петрович.

– Давай, – ответила Лёля и смачно, одним вздохом опрокинула в себя рюмку.

– Ты где живешь-то?

– На Ярославском, но бывает и на Казанском ночую. Там у меня связи, – гордо заявила женщина.

– А у меня, видишь вот, хозяйство, – хвастливо квакнул Петрович.– Повторим?

– Давай,– согласилась покладистая Лёля.

Машка наблюдала за всем этим со своим обычным философским спокойствием, люди сюда приходили, выпивали, закусывали и уходили. Ничего особенного не происходило. Странности начались чуть позже. Машка сбегала во двор «до ветру», а когда вернулась, как обычно, со всего размаху прыгнула к Петровичу на диван, чтоб вместе ко сну отойти. Но вместо привычной радости хозяина и ласковых поглаживаний раздался оглушительный женский визг.

– Что это?! Ой, она меня сейчас покусает, я боюсь! Ой, убери ее!!!

Петрович вскочил, чувствительно огрел Машку по загривку попавшимся ему под руку сапогом и закричал:

– Машка, кыш на улицу!

Машка присела на задние лапы и прижала уши, могла б говорить – от удивления бы дар речи потеряла. Это что же происходит?! Её законное место рядом с любимым Петровичем какая-то марамойка вокзальная заняла? А её, Машку, гонят и видеть не хотят! От расстройства бедная Машка, поджав хвост, побрела во двор, как приказал хозяин. Ночь была ясной, сугробы – белыми, луна – полной. И такая вдруг тоска на Машку навалилась, такая собачья безысходная грусть, что она подняла морду и длинно утробно завыла. Соседские собаки, с которыми Машка обычно никаких сношений не имела и считала их существами низшего порядка, дружно ответили ей заливистым ехидным лаем: «Получила, сучка, ты кем себя вообразила? Человеком? Знай свое место собачье!» Гремя сапогами, во двор вывалился Петрович, запалил сигаретку и виновато глянул на Машку: