Поющая собака

Текст
Читать фрагмент
Отметить прочитанной
Как читать книгу после покупки
Поющая собака
Шрифт:Меньше АаБольше Аа

Фотограф Виктор Анатольевич Иванцов

© Ольга Шипилова, 2017

© Виктор Анатольевич Иванцов, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4485-7852-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Воскресение

Сколько помнила себя Тамара, она всегда была одна. Одна по утрам варила на крошечной кухоньке типовой однокомнатной хрущевки черный кофе. Одна подходила к зеркалу и, взяв такую же одинокую зубную щетку, приводила себя в порядок. Одна выходила из дома и спешила по узкой асфальтированной дорожке на работу. Все вечера Тамара тоже проводила в одиночестве, сидя возле журнального столика с газетой в руках, либо перед телевизором, в который смотрела равнодушными невидящими глазами, а мыслями парила где-то в облаках.

Лишь однажды она скоротала вечер не в светлой своей квартирке, а в гостях у соседки, которая собрала шумную компанию интеллигентных молодых сослуживцев. Среди них был тот единственный, что покорил Тамару с первого взгляда – высокий, красивый, но не свободный инженер. После этого странного вечера Тамара почувствовала всем своим существом, которым небеса наделяют лишь женщин, что перестала быть одна. Тамара ощутила, что внутри нее множится и растет что-то трогательное и живое, подобное ей, и потому такое удивительно-странное. Мир запылал чувствами и красками, как багряной осенью пылают гроздья пурпурной рябины. Тамара больше не была одна. Она создавала внутри себя новую жизнь. Их было двое.

Маленький Олежка рос тихим послушным мальчиком. Сердце Тамары наполнялось нежной любовью, когда ее сын смотрел на нее своими умными темными глазами в обрамлении густых бархатных ресниц и ладошками касался материнской щеки, или тоненькими пальчиками перебирал ее волосы. Одно омрачало молодую мать – Олежка был очень болезненным ребенком: едва проходила ангина, тут же наступала ветрянка, только Тамара заканчивала мазать зеленкой красные пятна, как у сына воспалялись уши и лимфоузлы. И так по кругу. На работе Тамаре делали внушения из-за частых больничных, но что она могла с этим поделать? Она мать и не может вести больного малыша в детский сад, в котором воспитатели делают ей такие же замечания из-за сына, что ходит в группу с насморком.

В тот памятный для Тамары день у нее с самого утра все валилось из рук. Хныкал и капризничал Олежка, не желая собираться в детский сад. Тер ладошками воспаленные заспанные глаза и упорно натягивал на себя маленькое пуховое одеяло. Куда-то подевался отчет, который Тамара вчера вечером сунула себе в кожаную сумку и теперь никак не могла отыскать среди всех остальных своих нужных и ненужных бумаг. Как назло убежал ароматный кофе, который Тамара варила для себя в блестящей турочке. Времени на сборы совсем не оставалось. Женщина наспех одела сына, оделась сама. И, нервно поглядывая на свои дешевые часики на левой руке, с ребенком в охапку выбежала на улицу. Оставив сына в детском саду, Тамара поспешила на работу. Начальник как всегда был не в духе, сквозь прозрачные стекла строгих очков он недовольно взглянул на взволнованную женщину. Стрелки больших настенных часов заводской конторы показывали без четверти девять, и Тамаре, как обычно, пришлось слезно оправдываться и объяснять причину, почему она снова задержалась.

Городской телефон зазвонил ровно в два, сразу после обеда. Коллега Тамары равнодушно взяла трубку, недолго подержала ее у своего уха и вновь вернула на место. «Томка, звонили из детского сада – у твоего высокая температура!» – мелодичным голосом пропела женщина. И занялась разглядыванием кофейной гущи на белом блюдечке. Тамара стояла потрясенная услышанным, не зная, что теперь ей делать: бежать ли к начальнику или сразу без предупреждения в детский сад. В голове стучали сотни молоточков, дрожало внутри испуганное сердце и казалось, не будет конца этому кошмару.

Начальник злился, пыхтел, важно раздувал свои худые щеки, деловито поправлял очки на тонкой переносице. Ему нравилось унижать подчиненных. Он чувствовал себя в такие минуты очень большим человеком. Особенно ему доставляли удовольствия бормотания худенькой бледной Тамары. Она всегда стояла перед ним как провинившаяся школьница, что-то мямлила, не находя нужных слов, и мяла в руках белоснежный платочек. Так было всегда, но только не в этот раз. Она какая-то вся растрепанная подбежала к нему, гордо дернув головой, крикнула, что ей срочно нужно уйти, и, не дожидаясь ответа, побежала по длинному коридору. Она оглянулась лишь однажды, и во взгляде ее было что-то звериное. Что-то, что предупреждало: «Только попробуй остановить!»

Когда Тамара, еле дыша, поднялась по крутым ступеням на третий детсадовский этаж, Олежка уже сидел одетый на красной скамеечке. «Как хорошо, мама, что ты пришла, мне вызвали „скорую“! – шептал мальчик ей прямо в ухо. – Ты не разрешай меня увозить!» Тамара и не разрешила. Она губами коснулась пылающего лба сына и молча, не сказав никому ни слова, понесла Олежку на руках домой.

Ребенок весь горел. Сухая кожа становилась бледной, и как ни старалась Тамара сбить температуру, она все равно была высокой. К вечеру началась лихорадка. «Это скарлатина! – устало подытожил все симптомы участковый доктор. – Нужно в больницу! Срочно!» «Нет, – кричала Тамара, – я не отдам, я сама, я выхожу, вымолю!» И не отдала. Сама размешивала порошки, давала антибиотики, прикладывала компрессы. Мальчик был очень слаб. Тамара готовила для него травяные отвары и по капле выпаивала своего сына. Иногда женщина не помнила ночь на улице или день, ела она или нет, спала или не спала. Лишь иногда, всего на минуту, Тамара закрывала свои беспокойные глаза, лежа возле Олежки на узкой кровати, и ей казалось, что она летит куда-то в пропасть, в темноту, и эта темнота может отнять у нее самого родного человека на свете. Тамара вздрагивала, открывала глаза и давала себе слово больше не ложиться.

К концу второй недели, в которой не было ничего, кроме борьбы за маленькую слабую жизнь, вечером мальчик открыл глаза. Тамара беспокойно вгляделась в них – глаза были ясными. «Мама, – позвал мальчик, – я хочу есть!» И Тамара бежала на кухоньку, не помня себя от радости, варила горячий куриный бульон в маленькой кастрюльке и несла сыну. Она была счастлива. Она удержала жизнь подле себя. Их было двое.

Следующим утром Тамара лежала в постели, крепко обняв Олежку, и почему-то не могла открыть глаза. Она силилась, но ничего не получалось. Все тело ломило, хотелось плакать и немножко спать. Тамаре казалось, что она плывет на узеньком плоту, который несет бурная река, плотик колышется из стороны в сторону, и от этого ее начинает тошнить. Тамара опомнилась только тогда, когда почувствовала слабые толчки в безвольную руку. Над ней сидел маленький сын. Он плакал от того, что мама никак не просыпается. Тамара сделала над собой усилие и попыталась подняться. Но из этого ничего не вышло. Комната качнулась и стала куда-то уползать. Женщина лишь почувствовала, как ее тяжелая голова упала на худенькие руки сына и он, ее бедный Олежка, снова зашелся в испуганном плаче. «Господи! – думала Тамара. – Что же сейчас с нами будет, что станет с сыном, если мы одни в целом мире?» Тамара пыталась своей рукой нащупать тонкую руку сына. И когда у нее это не выходило – слезы отчаянья и боли текли по исхудавшим щекам. Все на свете Тамара передумала в эти часы: как она умрет, а за ней следом умрет и ее голодный сын; или как она умрет, а сына заберут в детский дом, или… Тамара не понимала, что она не просто размышляет, она все мысли произносит вслух; она не видела, она не могла видеть, как ее мальчик стоит в дверном проеме и захлебывается беззвучными слезами в страхе потерять мать.

Сначала Олежка просто сидел возле матери, держал ее за руку и плакал. Потом страх потери пересилил его. Он стал приносить маме воду. Она не открывала глаза, и Олежка из ладошки поил свою мать. Потом он захотел есть. А еще позже подумал, что, наверное, есть хочет и мама. Олежка боялся разжечь плиту, но все же разжег, он не умел чистить картошку, но все же кое-как начистил. Маленький большой сын на крошечной кухоньке, стоя босиком на низком табурете, готовил еду себе и маме. Олежка не умел читать, зато хорошо запоминал картинки на квадратных пакетиках, которые мама давала ему, когда он болел. Мальчик брал из множества других именно эти, разводил водой и нес маме. Олежка не умел просить ничего перед иконами, но все же темными вечерами он просил. Просил за маму и просил за себя. И боялся умереть, но еще больше он боялся потерять свою маму. И в этот час иконы слушали его, и небеса слышали детскую молитву, и колокола в храмах звонили лишь для этих двоих, и голоса в хоре пели лишь для них двоих.

В воскресенье Тамара открыла свои мутные глаза. Она не помнила, сколько вот так пролежала, она не знала, как судороги сводили ей руки и ноги. Она легко вынырнула из темноты, оставив свой плотик во владениях быстрой реки. И первое, что испытала женщина – это страх увидеть мертвым сына. С замиранием сердца она тихонечко позвала: «Сынок…»

Олежка, пододвинув свой маленький табурет ближе к раковине, пытался мыть посуду. Чашка никак не отмывалась, и мальчик больше развозил по ней грязь. Это его очень занимало. Он мыл. Шумела вода. И вдруг сквозь шум Олежка услышал: «Сынок…» Так могла звать только мама. Мальчик растерялся, засуетился, табурет выскочил из-под его ног, и он упал. Но все это было уже не важно. Олежка бежал к маме. К своей маме, жизнь которой он удержал подле себя. Их было двое.

Единственный день

Холодным осенним утром Коля перешагнул порог родного завода. Голова гудела от вчерашнего ночного застолья. Люди, лица, голоса, хохот, неприкаянность тела и души. Странные мысли роились в воспаленном мозге как рассерженные пчелы. «Жена.… Куда подевалась жена? Ах, да! Она ушла неделю назад, она не смогла! То есть он, мужик, остался, а она, слабонервная, ушла от него, сказав, что ее издергали Колины выкрутасы с обилием водки, разукрашенных девиц и маргинальных парней с отвисшими губами». Больно кольнуло что-то внутри, затрепыхало, зазвякало надсаженное сердце, напоминая о себе. Коля качнулся и еле устоял на ногах, чувствуя, как кровь, разбавленная алкоголем, поползла куда-то в область желудка. Сделалось тепло, а потом резко замутило. Коля сплюнул прямо на бетонный пол. Нет, сегодня он плохой работник! А помнится, в свое время, ему не было равных: крепкие руки ловко повелевали металлом, во все стороны летели горящие искры, и довольная улыбка появлялась в Колиных рыжих усах.

 

– Здорово, Мотя! – хлопнув крепкой рукой по Колиной спине, прямо в ухо пробасил высокий парень, Колин товарищ по бригаде.

– Здорово! – прохрипел еле слышно Коля себе в усы.

Тошнота все не отступала, неприятно давило что-то в горле, и череда странных, совершенно ненужных мыслей продолжала лезть в тяжелую голову, от чего делалось еще хуже. Мотя… Что за дурацкое прозвище?! И ведь сам его когда-то придумал для себя! Чтобы рассмешить молодых ребят на заводе назвался Матильдой, с независимым видом протягивая им жилистую руку. Матильда не прижилась, а вот Мотя остался, причем так уверенно, что никто на заводе больше и не вспоминал Колиного имени.

Наступал обычный трудовой день. Туда-сюда сновали веселые бравые сварщики, шутили и громко смеялись. Коля тоже был сварщиком, слыл балагуром и искренне считал, что любое дело следует начинать исключительно с улыбки, ибо только такой подход к работе превращает ее в настоящее наслаждение. Но только не сейчас, когда желудок выворачивало наизнанку, а смех и чужая радость раздражали. Что-то невыносимо дергало в голове, накатывала и до судорог сжимала губы тошнота. Молодые сварщики все гоготали, и казалось, этому никогда не будет конца. Скрежет железа, горящие искры, перепачканные маляры и резкий запах грунтовки. «Клац-клац!» – равнодушно стучал холодный зуб железной гильотины. «Клац-клац!» – отзывалось болью что-то внутри головы. Коля стоял посреди цеха и не понимал, что ему делать дальше. Можно, конечно, отпроситься и пойти скорее домой, чтобы принять лечение. Но за последнюю неделю он проделывал это уже трижды, да и причин, чтобы себя хоть чем-нибудь оправдать, давно не осталось. Просто уйти – значит потерять работу в это и без того сложное время. Коля застыл как холодная статуя, погруженный в свои тяжелые раздумья, а сварщики все шутили, размахивали руками и хватались за животы. Это было невыносимо! Он еще немного постоял и в нерешительности отправился на поиски мастера.

– Николай, ты опять в таком виде?! – рассердился мастер, высокий сорокалетний мужчина с чертами лица, какие бывают лишь у истинных аристократов. – С меня хватит, я на многое закрывал глаза! Ты отличный специалист, но неприятности мне не нужны! Нервишки, знаешь ли, у меня и так шалят! И работу из-за тебя я потерять не хочу, жена недавно второго родила! Так что, друг мой, иди и работай, а если не можешь – пиши на увольнение!

С этими словами мастер отвернулся от Коли и быстрым шагом пошел в сторону проходной. Его глаза зло блестели, а губы еле слышно шептали:

– Ай-ай-ай, такой парень был, вот дурак! Пойдет на увольнение!

Коля понимал, сейчас он должен выбирать: или хоть что-нибудь делать, или перемахнуть через вертушку проходной и бежать в винно-водочный магазин. Но как работать, когда в глазах скачут хмельные чертики?! И как уволиться, когда у него семья?! Коля снова задумался. Мысли были мерзкими и неприятными. Он думал о своей жене. Он любил ее, и он предавал ее. Предавал всякий раз, как только спиртное разносилось кровью по его венам, а на пути от магазина к дому встречались такие же пьяные грязные женщины. И даже тогда он все равно любил свою жену. Он помнил, как самоотверженно она боролась за его жизнь, когда безразличный врач кривым неразборчивым почерком вывел на желтом листке бездушное заключение «опухоль». Всего-то семь букв, но каких… Сколько слез, боли, отчаянья и новых надежд! Родные глаза в больничной палате, прямо напротив его желтого исхудавшего лица. Две пары теплых участливых рук самых любимых, единственных женщин в его жизни – жены и дочери. И Коля выкарабкался, выполз из черного омута болезни. Жизнь, отдышавшись, снова уверенно двинулась вперед. Работа, хорошая зарплата, семья, любимое дело. Никогда Коля не жаловался своим коллегам на тяжелую болезнь, которую он преодолел, лишь шутил и смеялся, как смеялись сейчас молодые ребята рядом с ним. Коля хорошо знал, что в коллективе к нему очень тепло относятся, и дня не могут прожить без шуток веселой Матильды.

Все изменилось как-то в одночасье. Коля даже сам не мог понять, когда именно это произошло. Кажется, это случилось весной. Болезнь отступила, появилось пьянящее желание жить, чувствовать себя молодым, энергичным, крепким мужчиной, который может сражаться и побеждать. Он шел с работы, а зеленые листочки на деревьях кружили голову. Коля сделал вдох, потом другой и почувствовал, как юная весна робкими солнечными лучами словно растекается по всему его телу, жжет внутри и расправляет сдавленные легкие. Коля прислушался к себе и с удивлением заметил, что может дышать полной грудью, чего раньше никогда с ним не случалось. Он стоял среди прохожих, смотрел в небо и хохотал, жадно хватая ртом запах реальной жизни, без уколов, капельниц, больничных стен и белых халатов. Всем своим естеством он ощущал свободу! Прежде, ограниченный запретами из-за тяжелой болезни, он только и слышал: «То нельзя, это нельзя». И вдруг как будто в один момент все стало можно, будто бы до этого чудесного момента он и не жил вовсе. И всему виной жена со своим бесконечным тотальным контролем, таблетками по расписанию, оздоровительными диетами и травяными чаями; правила в коллективе, которые нужно выполнять; общество, что заставляет его жить в маске порядочного семьянина и отличного труженика. Надоело!

В этот вечер он напился, напился сильно. Домой идти было стыдно, он и не пошел. Шатался по злачным заведениям до утра. А когда появился на пороге родного дома, заплаканная жена, молча, провела его к кровати и уложила спать, как маленького провинившегося ребенка. От этого стало еще противнее. Жена не упрекала его, не ругалась, не устраивала скандалы и бойкоты. Как ни странно, на работе к Колиной выходке отнеслись тоже снисходительно. Первый день с перегаром, второй, неделя – ни единого упрека. Коля чувствовал себя хитрым сорванцом, который всех водит за нос. И началось… Коля катился в пропасть, которая была страшнее рака. Он горел в алкогольном аду, из которого ему одному выбраться было уже не по силам. Но он сам, своими собственными руками, оттолкнул от себя всех, кто был для него дорог. И больше никто в этом не виноват. Коля понимал, что с каждой каплей выпитого горячительного напитка теряет контроль над собой, а вслед за ним и уважение коллег на работе. Он замечал не один раз, как молодые ребята с сочувствием смотрят ему вслед. Вот и сейчас все трудятся, а он, одинокий и неприкаянный, стоит посреди родного цеха, похожий на огромное пугало, и никто не зовет его приступить к делу. А что, если все взять и исправить? А что, если это единственный день, когда можно повернуть время вспять? Честно отработать смену, честно поговорить с ребятами, что ему тяжело, и он будет рад любой поддержке, потом по дороге домой купить самые лучшие цветы для жены и дочери и, собрав всю семью дома, просить у них прощения, стоя на коленях, и целовать милые родные тонкие запястья.

Коля направился к гильотине, где парни из его бригады рубили металлические пластины. «Вот сейчас возьмусь за дело! – думал Коля. – Ничего, что стучит в голове и мутит, перетерплю, переболею!» Коля подошел близко-близко к своим напарникам и прокричал: «Ребята, давайте помогу!» Те из-за заводского шума и грохота не совсем разобрали, что говорил им вечно нетрезвый Мотя, но все же обернулись. Коля смотрел в их лица, и ему казалось, что он пытается им улыбнуться, но в глазах ребят застывал ужас. Коля не понимал, что происходит. «Клац-клац!» – молотил железный зуб гильотины. «Клац-клац!» – эхом отзывалось внутри головы. Потом удар, еще удар, и Коля не совсем уже понимал, в голове ли это, или все же так стучит гильотина. «Нет, – догадался Коля, – это не гильотина, точно голова!» Внутри, в самом центре воспаленного мозга, действительно что-то напряглось, застучало, запульсировало, потом еще раз напряглось и дернулось. Да так, что Коле почудилось, словно на него вылили ушат с горячей свиной кровью. Он не знал, почему земля трясется и плывет, плывут лица людей вокруг и он сам плывет куда-то, подхваченный горячими волнами крови внутри своей головы.

А потом не было уже ничего. Лишь бетонный пол цеха, боль в плече и шум в ушибленной голове. «Надо срочно подниматься! – подумал Коля. – Что люди скажут?! Теперь точно уволят! Не смог устоять на ногах – значит нетрезв!» Коля тихонько попробовал приподняться, голова чувствовала себя лучше, тошнота совсем исчезла. Снова хотелось жить, дышать, шутить и работать! «Обязательно куплю цветы и, наверное, сам испеку пирог, хорошо, что внимательно когда-то следил за ловкими руками жены, когда та стряпала, и запоминал рецепт!» Коля совсем поднялся и уверенно встал на сильные ноги. А люди все равно кричали. «Да перестаньте, ребята, все хорошо, я даже не ушибся!» Но люди продолжали кричать и суетиться:

– Удар! Удар!

– Какой еще удар? – не понимал Коля.

Но все же пошел взглянуть туда, где толпились люди. На холодном бетонном полу лежал он сам… Лежал на боку, как-то неестественно поджав под себя ноги, с синим, искаженным в уродливой улыбке, лицом, изо рта шла белая пена, она пузырилась и струей стекала на бетонный пол, некрасиво пачкая левый приоткрытый глаз. Над ним склонялись два молодых парня. Он хорошо их знал, и даже любил. Один держал голову, другой растирал руки. «Смотри-ка и не побрезговали!» Коля видел, как приехала скорая помощь, как его тело несли в машину, как возился возле него бледный мастер. А потом все вмиг исчезло… Люди, лица, боль и суета… Все перестало существовать, кроме одного этого единственного дня, кроме огромных испуганных глаз его жены и дочери, кроме сожаления и безысходности оттого, что так и не успел обнять их и попросить прощения. Он становился бледным облаком, и это облако видело, как жена несет ему белые цветы, и облако горевало, что несет она, а не он, Коля, ей – такой родной и близкой, такой одинокой и постаревшей. Если бы только все можно было исправить, если бы можно было остановить стрелки часов, то все могло бы быть иначе! Не лежал бы сейчас в его именной душевой кабинке одинокий кусочек мыла, не стояла бы сиротливая невымытая чашечка с недопитым кофе в цеху на металлическом столе. Все могло бы быть иначе! Могло бы, но уже никогда не будет. Теперь он – белое облако.

Темным утром идут молодые сварщики мимо заводской проходной, шутят и хохочут. Один останавливается, словно наткнувшись на невидимую стену. Это тот, что держал Колину голову на своих коленях. Долго всматривается в пустоту и вдруг улыбается одними глазами:

– Здорово, Мотя! – шепчет он.

– Здорово! – радуется другу невесомое облако и плачет, и молится о нем, и желает удачного трудового дня.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?
Купите 3 книги одновременно и выберите четвёртую в подарок!

Чтобы воспользоваться акцией, добавьте нужные книги в корзину. Сделать это можно на странице каждой книги, либо в общем списке:

  1. Нажмите на многоточие
    рядом с книгой
  2. Выберите пункт
    «Добавить в корзину»