Читать книгу: «Наши за границей. Где апельсины зреют», страница 6

XVII

Из ресторана супруги Ивановы и Конурин поехали домой, в гостиницу, оставили там свои покупки, сделанные в магазинах перед обедом, снова вышли и отправились отыскивать концертный зал казино, на который им указывал утром Капитон Васильевич как на место, где можно нескучно провести время. Конурин было отказывался идти с Ивановыми в казино, говоря, что он лучше завалится спать, так как совсем почти не спал ночь, но Глафира Семеновна уговорила его идти.

– Помилуйте, кто же это спит за границей после обеда! Нужно идти и осматривать достопримечательности города, – сказала она ему.

– Знаю я эти достопримечательности-то! Земляк сказывал, что там опять игра в эти самые дурацкие карусели. Неужто опять по-утреннему карман на выгрузку предоставить?

– Странное дело… Можете и не играть.

– Не играть! Человек слаб. Запрятать разве куда-нибудь подальше кошелек?

– Да, давайте мне ваш кошелек, – предложила Глафира Семеновна.

– И то возьмите, – согласился Конурин и, передав свой кошелек, отправился вместе с Ивановыми.

Царила тихая звездная ночь, когда они шли по плохо освещенным улицам. В Ницце рано кончают магазинную торговлю, магазины были уже заперты, и газ в окнах их, составляющий главное подспорье к городскому уличному освещению, был уже потушен. Прохожих встречалось очень мало. Публика была в это время сосредоточена в театрах и в концертно-игорных залах. На море с балконов здания Jetté Promenade пускали фейерверк. Трещали шлаги, и взвивались ракеты, рассыпаясь разноцветными огнями по темно-синему небу. Оттуда же доносились и звуки оркестра. Ивановы и Конурин остановились и стали любоваться фейерверком.

– Вишь, как дураков-то заманивают на игорную мельницу! Фейерверк пущают для приманки.

– «Комензи, господа, несите свои потроха, отберем в лучшем виде», – говорил Конурин. – Нет, мусьи, издали посмотрим, а уж к вам не пойдем.

– Надо опять к гостинному двору направляться. Капитон Васильич говорил, что там этот самый казино помещается, – сказала Глафира Семеновна и повела за собою мужчин.

Вход в казино блистал газом, а потому, приблизясь к «гостиному двору», зал этот уже нетрудно было найти. Около входа толпились продавцы фруктов, тростей, альбомов с видами Ниццы, цветочных бутоньерок и так просто уличные мальчишки. Мальчишки свистали и пели. Один даже довольно удачно выводил голосом арию Тореодора из «Кармен». Некоторые, сидя на корточках, играли в камушки на медные деньги.

– Смотри, Иван Кондратьич. Даже маленькие паршивцы и те в деньги играют. Вот она, Ницца-то! Совсем игорный дом, – указал Николай Иванович Конурину.

Заплатив за вход по два франка, Ивановы и Конурин вошли в зал казино, освещенный электричеством. Это был громадный зимний сад с роскошными пальмами, латаниями, лезущими к стеклянному потолку. По стенам плющ и другие вьющиеся растения; в газонах пестрели и распространяли благоухание цветы в корзинках. Сад был уставлен маленькими столиками, за которыми сидела публика, пила лимонад, содовую воду с коньяком, марсалу и слушала стройный мужской хор, певший на эстраде, украшенной тропическими растениями. Бросались в глаза разряженные кокотки в шляпках с невозможно выгнутыми и загнутыми широкими полями, с горой цветов и перьев, выделялись англичане во всем белом, начиная от ботинок до шляпы, тощие, длинные как хлысты, с оскаленными зубами и с расчесанными бакенбардами в виде рыбьих плавательных перьев. В двух-трех местах, где пили коньяк за столиками Ивановы и Конурин, услыхали русскую речь.

– Русские… – улыбалась Глафира Семеновна. – Правда, Капитон Васильич сказывал, что здесь, в Ницце, русских много. И замечательно… – прибавила она. – Как русские, так коньяк пьют, а не что-либо другое.

– Да что ж православному-то человеку на гулянье попусту лимонадиться! От лимонаду ни веселья, ничего… Так и будешь ходить мумией египетской, – отвечал Конурин. – Я думаю даже – уж и мне с вашим супругом садануть по паре коньяковых собачек.

– Ну вот… Дайте хоть сад-то путем обойти и настоящим манером публику осмотреть. Здесь на дамах наряды хорошие есть. Ах, вот где играют-то… – заглянула она в боковую комнату. – И сколько публики!

В залитых газом галереях, разделенных на отделения и прилегающих к саду, действительно шла жаркая игра. Около столов с вертящимися поездами железной дороги и лошадками толпилась масса публики, и то и дело слышались возгласы крупье: «Faites voire jeu, messieurs» и «Rien ne va plus».

– Николай Иваныч, ты уж там как хочешь, а я рискну на маленький золотой, – сказала Глафира Семеновна. – Надо пользоваться своим счастьем. Утром выиграла, так ведь можно и вечером выиграть.

– Да полно, брось…

– Нет-нет. И пожалуйста, не отговаривай. Ведь, в сущности, ежели я маленький золотой и проиграю, то это будет из утреннего выигрыша, стало быть, особенно жалеть нечего.

– Носится она с утрешним выигрышем как курица с яйцом! Ведь свой утрешний выигрыш ты в магазинах на разные бирюльки просеяла.

– Нет-нет, у меня еще остались выигрышные деньги. Батюшки! Да сколько здесь игорных столов-то! Здесь куда больше столов, чем там на сваях, где мы утром играли. Вот уж я больше пяти столов видела. Раз, два, три… пять… шесть… Вы вот что… чтобы вам здесь не мотаться около меня, вы идите с Иваном Кондратьичем и выпейте коньяку. В самом деле, вам скучно, горло не промочивши. А я здесь останусь. Коньяку-то уж вы себе одни сумеете спросить.

– Еще бы… Хмельные слова я отлично знаю по-французски… – похвастался Николай Иванович. – Мне трудно насчет чего-нибудь другого спросить, а что насчет выпивки – я в лучшем виде. Только ты, Глаша, смотри не зарвись… Не больше маленького золотого.

– Нет-нет. Как золотой проиграю – довольно.

– Ну то-то. Пойдем, Иван Кондратьич, хватим по чапорушечке.

Супруги расстались. Глафира Семеновна осталась у игорного стола, а Николай Иванович и Конурин отправились спросить себе коньяку.

Спустя час Николай Иванович пришел к тому игорному столу, где оставил Глафиру Семеновну, и не нашел ее. Он стал ее искать у других столов и увидал – бледную, с потным лицом. Она азартно ставила ставки. Парижская причудливая громадная шляпка ее сбилась у ней на затылок, и из-под нее выбились на лоб пряди смокших от поту волос. Завидя мужа, она вздрогнула, обернулась к нему лицом и, кусая запекшиеся губы, слезливо заморгала глазами.

– Вообрази, я больше двухсот франков проиграла… – выговорила она наконец.

– Да что ты!

– Проиграла. Нет, здесь мошенничество, положительно мошенничество! Я два раза выиграла на Лисабон, должна была получить деньги, а крупье заспорил и не отдал мне денег. Потом опять выиграла на Лондон, но подсунулся какой-то плюгавый старичишка с козлиной бородкой, стал уверять меня, что это он выиграл, а не я, загреб деньги и убежал. Ведь это же свинство, Николай Иваныч… Неужто на них, подлецов, некому пожаловаться? Отнять три выигранные кона! Будь эти выигранные деньги у меня, я никогда бы теперь не была в проигрыше двести франков, я была бы при своих.

– Но откуда же ты взяла, душечка, двести франков? Ведь у тебя и двадцати франков от утреннего выигрыша не осталось? – удивлялся Николай Иванович.

– Да Ивана Кондратьича деньги я проиграла. Черт меня сунул взять давеча у него его кошелек на сохранение!

– Конурина деньги проиграла?

– В том-то и дело. Вот всего только один золотой да большой серебряный пятак от его денег у меня и остались. Надо будет отдать ему. Ты уж отдай, Коля.

– Ах, Глаша, Глаша! – покачал головой Николай Иванович.

– Что – Глаша! Пожалуйста, не попрекай. Мне и самой горько. Но нет, каково мошенничество! Отнять три выигранные кона! А еще Ницца! А еще аристократический город! А где же Конурин? – спросила вдруг Глафира Семеновна.

– Вообрази, играет. В покатый бильярд играет, и никак его оттащить от стола не могу. Все ставит на тринадцатый номер, хочет добиться на чертову дюжину выигрыш сорвать и уж тоже проиграл больше двухсот франков.

– Но где же он денег взял? Ведь его кошелек у меня.

– Билет в пятьсот франков разменял. Кошелек-то он тебе свой отдал, а ведь бумажник-то с банковыми билетами у него остался, – отвечал Николай Иванович и прибавил: – Брось игру, наплюй на нее, и пойдем оттащим от стола Конурина, а то он ужас сколько проиграет. Он, выпивши, поминутно требует коньяку и все увеличивает ставку.

– Но ведь должна же я, Николай Иваныч, хоть сколько-нибудь отыграться.

– Потом попробуешь отыграться. Мы еще придем сюда. А теперь нужно Конурина-то пьяного от этого проклятого покатого бильярда оттащить. Конурин тебя как-то слушается, ты имеешь на него влияние.

Глафира Семеновна послушалась и, поправив на голове шляпку, отошла от стола, за которым играла. Вместе с мужем она отправилась к Конурину.

XVIII

Оттащить Конурина от игорного стола было, однако, нелегко и с помощью Глафиры Семеновны. Когда Ивановы подошли к нему, он уже не стоял, а сидел около стола. Перед ним лежали целые грудки наменянного серебра. Сзади его, опершись одной рукой на его стул, а другой ухарски подбоченясь, стояла разряженная и сильно накрашенная барынька с черненьким пушком на верхней губе и в калабрийской шляпке с таким необычайно громадным плюмажем, что плюмаж этот змеей свешивался ей на спину. Барынька эта распоряжалась деньгами Конурина, учила его делать ставки, и, хотя она говорила по-французски, он понимал и слушался ее.

– Voyons, mon vieu russe… apresent № 3…⁶² – говорила она гортанным контральтовым голосом.

– Нумер труа? Ладно… Будь по-вашему, – отвечал Конурин. – Труа так труа.

Шар покатаго бильярда летел в гору по зеленому сукну и скатывался вниз. Конурин проиграл.

– C’est domage, ce que nous avons perdu… Mais ne pleurez pas… Mettez encore⁶³.

Она взяла у него две серебряные монеты и швырнула их опять в лунку номера третьего. Снова проигрыш.

– Тьфу ты, пропасть! – плюнул Конурин. – Не следовало ставить на тот же номер, мадам-мамзель. Вали тринадцать… Вали на чертову дюжину… Ведь на чертову дюжину давеча взяли два раза.

– Oh non, non… Laissez moi tranquille…⁶⁴ – ударила она его по плечу и снова бросила ставку на номер третий.

– В таком разе хоть выпьем, мадам-мамзель, грешного коньячишку еще по одной собачке, для счастья… – предлагал ей Конурин, умильно взглядывая на нее.

– Assez…⁶⁵ – сделала она отрицательный жест рукой.

– Что такое асе? Ну а я не хочу асе. Я выпью… Прислужающий! Коньяк… Давай коньяку… – поманил он гарсона, стоящего тут же с графинчиком коньяку и рюмками на тарелке.

Гарсон подскочил к нему и налил рюмку. Конурин выпил.

– Perdu…⁶⁶ – произнесла барынька.

– Опять пердю! О чтоб тебе ни дна ни покрышки! – воскликнул Конурин.

В это время к нему подошла Глафира Семеновна и сказала:

– Иван Кондратьич… Бросьте играть… Ведь вы, говорят, ужас сколько проиграли.

– А! Наша питерская мадам теперь подъехала! – проговорил Конурин, обращаясь к ней пьяным раскрасневшимся лицом с воспаленными узенькими глазами. – Постой, постой, матушка… Вот с помощью этой барыньки я уже отыгрываться начинаю. Пятьдесят два франка давеча на чертову дюжину мы сорвали. Ну, мамзель-стриказель, теперь катр… На номер катр… Ставьте своей ручкой, ставьте… – обратился он к накрашенной барыньке.

– Да бросьте, вам говорят, Иван Кондратьевич, – продолжала Глафира Семеновна. – Перемените хоть стол-то… Может быть, другой счастливее будет… А то прилипли к этому проклятому бильярду… Пойдемте к столу с поездами.

– Нет, постой… – упрямился Конурин. – Вот с этой черномазой мамзелью познакомился, и уж у меня дело на поправку пошло. Выиграли на катр? Да неужто выиграли? – воскликнул он вдруг радостно, когда увидел, что крупье отсчитывал ему грудку серебряных денег. – Мерси, мамзель, мерси. Вив ля Франс тебе – вот что… Ручку!

И он схватил француженку за руку и крепко потряс ее. Она улыбнулась.

– Вот что значит, что я коньяку-то выпил. Постой, погоди… Теперь дело на лад пойдет, – бормотал он.

– А выиграл на ставку, так и уходи… Перемени ты хоть стол-то!.. – приступил к нему Николай Иванович. – Сам пьян… Не ведь с какой крашеной бабенкой связался.

– Французинка… Сама подошла. «Рюсс?» – говорит. Я говорю: «Рюсс…» Ну и обласкала. Хорошая барынька, только вот басом каким-то говорит.

– А ты думаешь, что даром она тебя обласкала? Выудить хочет твои потроха. Да и выудит, ежели уже не выудила еще…

– Нет, шалишь! Я свою денежную требуху тонко соблюдаю… Труа! На номер труа!

– Пойдемте к другому столу! – воскликнула Глафира Семеновна, схватила Конурина за руку и силой начала поднимать его со стула.

– Стой, погоди… Не балуйтесь… – упрямился тот. – Мамзель, ставь труа.

– Не надо труа. Забирайте ваши деньги и пойдемте к другому столу.

Глафира Семеновна держала Конурина под руку и тащила его от стола. Николай Иванович загребал его деньги. Француженка сверкнула глазами на Глафиру Семеновну и заговорила что-то по-французски, чего Глафира Семеновна не помнила, но по тону речи слышала, что это не были ласковые слова.

Конурин упрямился и не шел.

– Должен же я хоть за коньяк прислужающему заплатить… – говорил он.

– Заплачу… Не беспокойся… – сказал Николай Иванович. – Гарсон, комбьян?

Гарсон объявил ужасающее количество рюмок выпитого коньяку. Николай Иванович начал рассчитываться с ним. Глафира Семеновна все еще держала Конурина под руку и уговаривала его отойти от стола.

– Ну ладно, – согласился наконец тот и прибавил: – Только пускай и мамзель-стриказель идет с нами. Мамзель! коммензи! – И он махнул ей рукой.

– Да вы никак с ума сошли, Иван Кондратьевич! – возмутилась Глафира Семеновна. – С вами замужняя женщина идет под руку, а вы не ведь какую крашеную даму с собой приглашаете! Это уж из рук вон! Пойдемте, пойдемте…

– Э-эх! В кои-то веки приударил за столом за французской мадамой, а тут… Тьфу! Да она ничего… Она ласковая… Мадам! – обернулся к француженке на ходу Конурин.

– Не подпущу я ее к вам… Идемте…

Француженка шла сзади и говорила что-то язвительное по адресу Глафиры Семеновны. Наконец она подскочила к Конурину и взяла его с другой стороны под руку. Очевидно, ей очень не хотелось расстаться с намеченным кавалером.

– Прочь! – закричала на нее Глафира Семеновна, грозно сверкнув глазами.

Француженка в свою очередь крикнула на Глафиру Семеновну, и хотя отняла свою руку из-под руки Конурина, но, сильно жестикулируя, старалась объяснить что-то по-французски.

– Вот видите, какая она ласковая-то. Она требует у вас половину выигрыша. Говорит, что пополам с вами играла, – перевела Конурину Глафира Семеновна речь француженки.

– Какой к черту выигрыш! Я продулся как грецкая губка. Во весь вечер всего только три ставки взял. Нон, мадам, нон… Я проигрался, мамзель… Я в проигрыше… Понимаешь ты, в проигрыше… Я пердю… Совсем пердю… – обратился Конурин к француженке.

Та не отставала и бормотала по-французски.

– Уверяет, что пополам с вами играла… – переводила Глафира Семеновна. – Вот неотвязчивая-то нахалка! Дайте ей что-нибудь, чтобы она отвязалась.

– На чай за ласковость можно что-нибудь дать, а в половинную долю я ни с кем не играл.

Он остановился и стал шарить у себя в карманах, ища денег.

– У Николая Иваныча ваши деньги, а не у вас. Он их сгреб со стола, – говорила Конурину Глафира Семеновна.

– Были и у меня в кармане большие серебряные пятаки.

Он нашел наконец завалившуюся на дне кармана пятифранковую монету и сунул ее француженке:

– На́ вот… Возьми на чай… Только это на чай… За ласковость – на чай… А в половинную долю я ни с кем не играл. Переведите ей, матушка Глафира Семеновна, что это ей на чай…

– А ну ее! Стану я со всякой крашеной дрянью разговаривать!

Француженка между тем, получив пятифранковую монету, подбросила ее на руке, ядовито улыбнулась и опять заговорила что-то, обращаясь к Конурину. Взор ее на этот раз был уже далеко не ласков.

– Вот нахалка-то! Мало ей… Еще требует… – опять перевела Глафира Семеновна Конурину.

– Достаточно, мамзель… Будет. Не проси. Сами семерых сбирать послали! – махнул Конурин француженке рукой и пошел от нее прочь под руку с Глафирой Семеновной.

Он шатался на ногах. Глафире Семеновне стоило больших трудов вести его. Вскоре их нагнал Николай Иванович и взял Конурина под другую руку. Они направились к выходу из зимнего сада. На шествие это удивленно смотрела публика. Вслед компании несколько раз раздавалось слово «les russes».

XIX

С сильной головной болью проснулся Конурин на другой день у себя в номере, припомнил обстоятельства вчерашнего вечера и пробормотал:

– А и здорово же я вчера хватил этого проклятого коньячищу! А все Ницца, чтобы ей ни дна ни покрышки! Такой уж, должно быть, пьяный город. Пьяный и игорный… Сколько я вчера просеял истиннику-то в эти поганые вертушки! В сущности ведь детские игрушки, детская забава, а поди ж ты, сколько денег выгребают! Взрослому-то человеку на них по-настоящему и смотреть неинтересно, а не только что играть, а играют. А все корысть. Тьфу!

Он плюнул, встал с постели и принялся считать переданные ему вчера Николай Ивановичем деньги, оставшиеся от разменянного вчера пятисотфранкового билета. Денег было триста пятьдесят два франка с медной мелочью.

– Сто сорок восемь франков посеял в апельсинной земле, – продолжал он. – Да утром на сваях такую же препорцию икры выпустил. Ой-ой-ой, ведь это триста франков почти на апельсинную землю приходится. Триста франков, а на наши деньги по курсу сто двадцать рублей. Вот она, Ницца-то! В один день триста французских четвертаков увела… А что будет дальше то? Нет, надо забастовать… Довольно.

Он умылся, вылил себе на голову целый кувшин воды, оделся, причесал голову и бороду и пошел стучаться в номер Ивановых, чтобы узнать, спят они или встали.

– Идите, идите. Мы уж чай пьем… – послышалось из-за двери.

– Чай? Да как же это вас угораздило? – удивленно спросил Конурин, входя в номер. – Ведь самовара здесь нет.

– А вот ухитрились, – отвечала Глафира Семеновна, сидевшая за чайным столом. – Видите, нам подали мельхиоровый чайник и спиртовую лампу. В чайнике на лампе мы вскипятили воду, а самый чай я заварила в стакане и блюдечком прикрыла вместо крышки. Из него и разливаю. Сколько ни говорила я лакею, чтобы он подал мне два чайника, – не подал. Чай заварила свой, что мы из Петербурга везем.

– Отлично, отлично. Так давайте же мне скорей стаканчик, да покрепче. Страсть как башка трещит со вчерашнего, – заговорил Конурин, присаживаясь к столу.

– Да, хороши вы были вчера…

– Ох уж и не говорите! – вздохнул Конурин. – Трепку мне нужно, старому дураку.

– И даму-компаньонку себе поддели. Как это вы ее поддели?

– Вовсе не поддевал. Сама подделась, – сконфуженно улыбнулся Конурин.

Начались разговоры о вчерашнем проигрыше.

– Нет, вообразите, я-то, я-то больше двухсот франков проиграла! – говорила Глафира Семеновна. – Взяла у вас ваш кошелек с деньгами на хранение, чтоб уберечь вас от проигрыша, и сама же ваши деньги проиграла из кошелька. Николай Иваныч сейчас вам отдаст за меня деньги.

– Да что говорить, здесь игорный вертеп, – отвечал Конурин.

– И какой еще вертеп! Игорный и грабительский вертеп. Мошенники и грабители.

И Глафира Семеновна рассказала, как какой-то старичишка присвоил себе выигрыш, как крупье два раза заспорил и не отдал ей выигранное.

– Вот видите, а вы говорите, что Ницца аристократическое место, – сказал Конурин. – А только уж сегодня на эти игральные вертушки я и не взгляну. Довольно. Что из себя дурака строить! Взрослый мужчина во всем своем степенстве – и вдруг в детские игрушки играть! Даже срам.

– Нет-нет… Сегодня мы идем на праздник цветов. Разве вы забыли, что мы взяли билеты, чтобы смотреть, как на бульваре будут цветами швыряться?

– Тоже ведь, в сущности, детская игра, – заметил Николай Иванович.

– Ну что ж, ежели здесь такая мода. С волками жить – по-волчьи выть, – отвечала Глафира Семеновна. – Эта игра по крайности хоть не разорительная.

Послышался легкий стук в дверь.

– Антре…⁶⁷ – крикнул Николай Иванович и самодовольно улыбнулся жене, что выучил это французское слово.

Вошел заведующий гостиницей, француз с наполеоновской бородкой и карандашом за ухом, поклонился и заговорил что-то по-французски. Говорил он долго, Конурин и Николай Иванович, ничего не понимая, слушали и смотрели ему прямо в рот. Слушала и Глафира Семеновна и тоже понимала плохо.

– Глаша! О чем он? – спросил жену Николай Иванович, кивая на без умолку говорящего француза.

– Да опять что-то насчет завтрака и обеда в гостинице. Говорит, что табльдот у них.

– Дался ему этот завтрак и обед! Вуй, вуй, мусье. Знаем… И как понадобится, то придем.

– Жалуется, что мы вчера не завтракали и не обедали в гостинице.

– Странно. Приехали в новый город, так должны же мы прежде всего трактиры обозреть.

– Вот-вот… Я теперь поняла, в чем дело. Вообрази, он говорит, что ежели мы и сегодня не позавтракаем или не пообедаем у них в гостинице, то он должен прибавить цену за номер.

– Это еще что! В кабалу хочет нас взять? Нон, нон, мусье… мы этого не желаем. Скажи ему, Глаша, что мы не желаем в кабалу идти. Вот еще что выдумал! Так и скажи!

– Да как я скажу про кабалу, если я не знаю, как кабала по-французски! Этому слову нас в пансионе не учили.

– Ну скажи как-нибудь иначе. Готелев, мусью, здесь много, и ежели прибавка цен, то мы перейдем в другое заведение. Волензи⁶⁸ так волензи, а не волензи, так как хотите. Компрене?

– Чего ты бормочешь, ведь он все равно не понимает.

– Да ведь я по-иностранному. Пейе анкор – нон. Дежене и дине – тоже нон⁶⁹, – сказал Николай Иванович французу, сделав отрицательный жест рукой, и прибавил: – Поймет, коли захочет. Ну а теперь ты ему по-настоящему объясни.

– Да ну его! Потешим уж его, позавтракаем у него сегодня за табельдотом. К тому же это будет дешевле, чем в ресторане. Завтрак здесь, он говорит, три франка.

– Тешить-то подлецов не хочется. Много ли они нас тешат! Мы им и «вив ля Франс», и все эдакое, а они вон не хотели даже второй чайник к чаю подать. Срам. В стакане чай завариваем. Это что, мусье? Не можете даже для русских по два чайника подавать, – кивнул Николай Иванович на заваренный в стакане чай и прибавил: – А еще французско-русское объединение! Нет, уже ежели объединение, то обязаны и русские самовары для русских заводить, и корниловские фарфоровые чайники для заварки чая.

– Ну так что ж ему сказать? – спрашивала Глафира Семеновна.

– Да уж черт с ним! Позавтракаем сегодня у него. По крайности здесь, в гостинице, ни на какую игорную вертушку не нарвешься. А то начнешь ресторан отыскивать и опять в новый игорный вертеп с вертушками попадешь, – решил Конурин.

Николай Иванович не возражал.

– Вуй, вуй… Ну, деженон ожурдюи ше ву⁷⁰, – кивнула французу Глафира Семеновна.

Француз поклонился и вышел.