Читать книгу: «Сказания о недосказанном. Том II», страница 5

Её песня

Они целовались так, как будто целовались в последний раз.

Они целовались так, как будто утром ложиться на лавку гильотины.

Они целовались так, как будто целуются впервые, их могут увидеть папа с мамой и, тогдааа…

Из соседней кабины – ниши ресторана, уже изображали танец. Они не знали и не ведали, не видели себя со стороны и не могли даже догадаться…Партнёр был похож на кузнечика…с оторванной ногой, но пытался, нет, он видел себя испанцем – стройным, гибким и пластичным.

Она, его партнёрша – с перегрызенным крылышком, пыталась изобразить знаменитый и всем известный, полёт шмеля, Гане. Но, увы, шмель и не взлетал и не кружился. Не выдавал тех полётов, которые все так ждали.

Она била лапкой – крылом – рукой по месту, где бывает талия. Ноги выдёргивала, прилипшие к чему-то. Не было танца. Не было. Это была сцена петуха, который добивался любви и признания у своей самой любимой… двадцать пятой жены – Пеструшки, или курочки рябой – но самой любимой, из соседнего петушиного гарема.

У него …и взлёт и посадка, и снег и дожди – не получились. А посадка – он сел, нет, он упал…у ног своей возлюбленной, стал красиво на одно колено, поднял руку к небу, и пропел, известный классический романс,

– Хоть не догнал, да разогрелся.

Его соседи одобрительно заворковали, и, даже с дуру начали аплодировать.

Они целовались и не видели, что ресторан забит юбилейными компаниями.

Вот столики с пузатенькими, кругленькими старичками. И морщинистыми сухонькими, но интеллигентными старушками.

А!

Вот ещё уютная кабинка – гнёздышко, старички со своими старушками, но это другие старушки: юные, но старушки, ещё более дряхлые, чем те, чопорные и подтянутые, которые и беседы ведут о прекрасном, но прошлом и, увы, ушедшем. Тогда было всё не так, тогда было красиво. И музыка и танцы, и беседы. И, они, тоже.

Вон, сидят, каак сидят?

Взгляд. Нет. Пустота в глазах. Потухший взгляд. Как спящий, потухший Карадаг. Внизу горы, обломки скал. Камни у подножья. Но это горы, высота…

Оторваться, ужраться, ободрать. Только это и осталось, и то так глубоко, что и себе признаться сил уже нет.

Вот и они цвет тех, кто пьёт, танцует, орёт, шепчется, целуется, обнимается и, с дрожью в коленках шепчет – неужели это всё моё.

У больших, этих, большие дела, большие успехи – зелёные и друг – враг. Они это называют игры, игрищи. Ноо, это игра в одни ворота. Без ничьей. Ничья там и жизнь, как у гладиаторов. Не бывает аплодисментов, но реквием звучит. Звучит уже сейчас. И это не обязательно Моцарт. А пока звенит хрусталь, без увертюры. Сразу, основная не музыкальная тема. И, гранитный или белого мрамора стела. Очень шикарная, дорогая – Человеку в назидание.

Красивые, стройные, юные, и чуть постарше. Они впервые пришли встречать своего принца. Их приглашают. Танцуют, кружатся, почти вальс, как на балу или кино. Проходит час, потом другой. Уже вечер. Полночь. Перегар. Разговор ни о чём. Пустота, и, приглашения, но, нет. Это не принц. Принца в ресторане они не встретили. Ни одна.

Вот они, целовальники. Пьют. Но как. Так пьют хозяин и его гарем – петушиный.

– Опустит головку, пощёлкает клювиком, а посудина, или в ручейке с водой, наберёт сколько может водицы, ну капли три, потом долго тянет шею высоко -высоко.

– Уже на шее пёрышки редко, шею голую видно, а он её всё ещё тянет вверх. Стоп. Дальше не идёт. Чего доброго оторвётся, или свалится на бок от натяжения.

–Уже гребешок загорелся алым огоньком на солнышке, и вот теперь он, красавчик, снова постучит, пощёлкает клювиком и тогда только горлышко, кадычёк, проглотит живительную влагу. Подруга петушиная, ресторанная всё делала синхронно, но результат был один, на природе – петушинокурочкином.

И, только в перерывах между пощёлкиванием, он, петух обозревал окрестности Онежского озера. Но был полный порядок – обнажённой, Ольги…

И не было…

А что время. Его никто не считал. Потом. Но потом. Долго жили этим временем. А может в том времени.

Эстрада. Возвышение. Оркестр, и она, певица.

Нет. Оркестра не было.

Всё- таки ресторан. Серые музыканты. Серая певица. Серенько исполняли. Серенько пели.

И серенько смотрели.

Но…

Но. Среди них один, колоритная фигура. Его инструмент.

Нет.

Это не был Страдивари или Гварнери. Не был и 24 Каприз Николо…

И всё-таки он выдавал.

Самый обычный саксофон. Красивый, изящный, но звуки, скрип телеги, бульканье, и вздохи проснувшегося таинственного грязевого вулкана Керченского полуострова. Глубокие стоны, потом вдруг звуки гейзеров Камчатки.

Он, музыкант, обладал юмором, он хохотал, над подвыпившей публикой, потому, что, интересное, что было для него и немногих ценителей необычного, в их голову, сознание, никак не вошло. Как часть оркестра, или хотя бы ансамбля. Нет, это была хорошая, но хохма для себя.

А она пела и он красиво, ах как красиво показывал движения самого музыканта, и, конечно самого инструмента. Ах, как я изогнут, как изящно, но в руках держатель сварочного щитка он был и чужим, и скорее напоминал удава. Ах, закрутит он, музыкант, ох обовьёт, а потом сомкнёт колечки, проглотит. И выплюнет, как скорлупу яйца страуса. Но он работал, вдохновенно.

Его холёное лицо с подбородком, пышные бакенбарды, дедушки Крылова, прилизанные остатки волос, блестящей пушистой лысинкой. Аккуратный. Это был саксофон – кентавр, Саксофон – памятник. Его было видно, он также величествовал, как Пётр, на скале, взлетевший на вершину своей высоты и значимости. Ну, глыба. Ну, кентавр, сотвори публике и певице хорошее, большое.

Но нет. И он, и его великий удав переваривают что-то внутри себя.

И.

Она.

Стояла рядом – пела. Он её не замечал. И она его тоже. Странный симбиоз, дуэт.

*

Наш дружный столик пока ещё не дремал. Говорили, нет, пели один за другим.

Тосты. Дифирамбы. Говорили. Беседовали. Закусывали. И, конечно договаривались, встретиться на следующем юбилее, когда уважаемой Вере Герасимовне будет все ровненькие сто пятьдесят годиков. А Вале, впрочем ей всегда будет столько, как и сейчас, молодая, пышная, да гарная, гарнэсенька… Она и не очень сопротивлялась, комплиментам.

Была согласна. И разговор зашёл о музыке, искусстве, и, о…

– Валя, у вас в ресторанах все так поют?

– Вот у нас в посёлке, и то, если, Ласковый Май, так не хуже, чем сами они исполняют. Не хуже этих пацанов, хотя и талантливых…

Валя большой начальник во всём художественном комбинате – она расценивает всем художникам, их значение в мировом искусстве. И, если забыла поставить нолик, в твоём наряде, значит мировая культура немного потеряет, от того, что тебе придётся дегустировать Плиску ложками, а не стопарями. А то и вообще перебраться на другой берег бытия и пития, где повсюду царствует природа, и всегда царит сухой закон. Потому-то Валя у всех была вся внимание, и, любовь.

Поэтому Николай и не стал выдавать громкое заявление, что и голосок не мешало бы иметь певунье, да и с такими ножками можно было бы не носить такую коротенькую юбочку, а то ведь ноги идут и приросли к чему-то, а того, почему-то и нет.

– Нет сиделки, и всё тут. Голова как у Черноморского бычка и хвостик тоже.

И личико не первой свежести…

Но Вале, жителю такого города, да ещё столице Крыма, достаточно было и взгляда и тех пару слов, которую он уже выронил.

А он, продолжал.

– Ты знаешь, у нас в посёлке, дом культуры, школьницы обыкновенные, ещё малышня, а поют. Их в Киев приглашали, даже в закарпатский хор, ансамбль, по заграницам – на гастроли. Вот тебе и деревня.

– Лёша, наливай, а то Коля трезвый, как стёклышко. Сидит и брюзжит.

– Подожди, она ещё распоётся. Лёша, наливай, видишь, гости грустные.

Лёша дал усиленную дозу каждому, и, беседа, пошла. Поехала, а он, будущий зять стал уговаривать Лену-дочь юбиляра.

– Лена, ну соглашайся, ну соглашайся, ну выходи за меня, бери меня в мужья, я для тебя всё сделаю. Ну, вот скажи, что ты хочешь? Я всё смогу для тебя.

– Всё. Ну, хочешь, папа с мамой будут сажать огород, а мы с тобой только кидай картошку в луночку. Ну, возьми меня в мужья.

– Горько, горько.

Но Лена, подняла руку и все затихли.

– Рано ещё, горька…

Лёша красавец – богатырь, пригнулся, сел и затих. Но быстро одумался, и снова с большой охотой взялся за своё дело – виночерпия.

Вот уже крики ура, пошли три веточки – креветочки, и, танцы.

Вспомнили как на острове Бирючем, ловили вёдрами креветок – чилимов…

…Все повеселели, но у Вали глаза засияли. Ах, как засияли. Жаль. Не сияние, – огонёк, искры кобры…

И, она начала издалека, по принципу, погладить, а потом…

– Ты, конечно, Коля, личность, понимаешь, – Лииичность. У тебя керамика своя, а эти, почти пятьдесят керамистов – дерут.

– У тебя, своё лицо – вазы, тарелки, даже исполнение, вот на советах, х удожественных, помнишь? Тебя ругали, за акварельность, а на закрытом заседании Валера, скульптор сказал, что так никто не владеет и акварелью, а тем более таким письмом на глине. Ты говоришь, тебя Мурад в Балаклаве научил, дааа, Мурад показал тебе и принцип гравировки по сырой глине, а ты ещё докатился до техники, которую никто не применял в керамике – сграфитто.

– Ты живёшь в горах – это твоя беда, но, видимо, больше счастья – они, горы тебя учат.

– Но ты совсем не бываешь с нами, в коллективе.

– Даа, Валечка, мне в Москве говорили, что они все больше кампиляторы, они из пальца сосут, а ты от земли, от жизни.

– Ну, правильно, ты молодец, от скромности не умрёшь, но цену себе знать надо.

Валя пошла в наступление, на деревню.

– Настоящий талант всегда легкораним, и я знаю, сколько ребят пропали…

– Говорят, что они слабаки. Нет, они просто талантливы. Вот ты о певице, так нехорошо брюзжишь.

– Ты играешь на гармошке, на аккордеоне, свой репертуар – русские, украинские, итальянские, испанские, Мурада, любимое Сулико…

– Помнишь, вы с Мишкой лепили мозаику в Евпатории?

– Да, конечно, тогда нас сильно дуранули с оплатой.

Вы с ребятами, тогда гудели, а я была в другой комнате, соседней, не хотела светиться, ты играл, пели вы с Мишкой, а я, не поверила, как профессионалы, вы умудрялись – на два голоса,– Галю. Я прослезилась. И не потому, что скучала по хохляндии, а просто так, душевно поют только у нас – на Украине.

– А я, Валечка, прослезился тогда от получки. Нолик, ты забыла ещё один нарисовать в нарядах наших.

– Ну да ладно, что теперь?

– Ничего, ты сильный мужик, но пойми, я тоже, как и ты, не могу делать и не хочу, а приходится, – то, чего не хочу. Такова жизнь.

– Помнишь, ты сделал большую работу? И её принимали в сырце, не успел обжечь?… Совет приехал к тебе в Соколиное? Помнишь!

– Ты их угостил, как и все. Но потом. Вот это потом тебе очень помогло, ты даже об этом и не догадываешься.

– Весь вечер ты играл, пел, истории разные рассказывал, страшные и смешные, они даже отменили ещё одну поездку – гудели у тебя. И, добил их, неуязвимых, что ты при всём том, о чём я уже говорила, такой музыкант, гармонь, аккордеон… профессионально, и у них, этих инструментов свой репертуар , совершенно разный и по колориту и тематике, ну, сам понимаешь. Два разных исполнителя, – это был тыы, был… тогда в ту минуту, то время…Такого у нас во всём комбинате нет, да и не было никогда.

– Прошёл год. Киевская команда присваивала категории. Тогда тебе дали, высшую, творческую. Через категорию перепрыгнули. Такого у нас в истории тоже. не было…

Он, на закрытом, ругался, сам знаешь с кем. У директора, в кабинете. Хвалил тебя, вспоминал Соколиное, и все твои достоинства.

– Так вот опустись до нас, побудь, поучаствуй в наших делах житейских, почти семейных.

– Совершенно будет другое к тебе отношение.

– Валя, спасибо тебе за поддержку духа.

– Но мне важнее и дороже всего, время.

– Ты должна знать, сколько после таких тёплых вечеров, стали холодными, не дожив до утра…

Помнишь скульптор? Я так и не понял. За что его?

– Нет, ты не прав. Он ушёл в горы, и там заблудился, видимо и замёрз. Зима.

– А письмо. А то, как его нашли, и что, у него нашли?

– Он наглотался снотворного.

– А в письме? Одно, отдал кому то, потом его озвучили.

– Второе было при нём.

– Его постоянно зарубали и на Советах и на выставкомах. Парень был очень талантливый. Два сына остались, в училище учатся, да, Самокиша.

– Горька, горька! Гляньте, как эти голубки воркуют.

– Правда, Валя. Расцелую до пьяна, уведу в кусты.

– Молодец Есенин. Мог петь, тоже рано ушёл. Недопел. А сколько бы ещё подарил нам песен…

– Наливай, Лёша, что-то ты мышей не ловишь?

– Ну ладно, Лена, расскажи теперь ты. Повеселее.

Расскажи. Помнишь?

– Это интересно.

– Ладно. Уважу. Поведаю. Слушайте.

– Калашник, помните сын директора, последнего. Длинный такой, гусь с Володей работал в модельном участке. Ну, трезвый, нет его, не видно, хоть и большой. А выжрет, дурак – дураком. Были мы с мамой на вечере, банкет почти. Всё хорошо, как всегда, но вот он там всегда и дурковал. Чудил. Драться, нет! Хлипкий, хоть и длинный, какой то раскаряка. Но вот в том – то и дело. Что чудил… Котлетой измажет, будто нечаянно, то рубаху рванёт. Много за ним было. Но сдачи не давали – папа директор. Не тронь его…

– Наливай, Лёша, Лена запела, сейчас мелодия основная пойдёт.

– Не мешайте!

– Ну вот. Сидим мы с мамой, никому не мешаем. Кто – то говорит тост.

– Тишина, а он, козёл этот, берёт бутылку газировки, открывает её, закрывает пальцем, взболтнул, и давай нас с мамой поливать. Тишина. Он спокойно сел и, улыбается. Все видят и молчат. Он тоже молчал, а потом стал хохотать.

– Я тоже посмеялась. Молча, встала. Взяла у него эту бутылку, закрыла большим пальцем, зашла со спины, что бы видеть всех. Хорошо поболтала, покрутила, и, тихо молча всю до дна, всю вылила на его лысину. Так же улыбнулась, села, где и сидела, почти рядом с ним. А бутылку держала так высоко, что видели все. Ты, Коля не представляешь эту сцену. Я стою, вода булькает, льётся туда, где проплешина с пушком, и, дальше по ушам, волосам, и далее везде.

– Немая сцена казалась вечностью, и, гробовая тишина. Я не видела его лица, но я видела весь зал. Я видела, как все сразу протрезвели. Затихли. Моментально.

– Жаль, я не видела его харю…

– Мне потом рассказывали, долго смеялись. Но тогда мне было не до смеха.

– А теперь он сидел тихо, мирно, и хотя бы пошевелился. Он был ошарашен. Он оцепенел. Наглец был ошарашен моей смелостью…

– Я села. Все потихоньку отошли, налили каждый себе стопки. Сказали нейтральный тост и выпили. Снова налили, забалагурили. И хотя бы кто напомнил или…

– За весь вечер никто, хотя бы, один, хоть намёком. Нет. Тишина. Буд то ничего и не было. Буд то ничего и не случилось. И только потом в раздевалке, одна Валя сказала, молодец Лена, хамов надо учить. И тут мужиков, как прорвало, ржали всю дорогу.

… Прошли томительные недели, месяцы, год.

– Ничегоо. Не съели.

– Думали где – ни будь прижмёт, пощёчину врежет… Хренушки, зауважал, здороваться стал. А то сквозь зубы, как одолжение – цедил.

– Ребята говорили, что утих. Больше не было, может потому, что папа уже не директор. Ушёл на пенсию…

– Наливай Лена.

– За тебя, керамиста, за воспитателя подрастающего, лысеющего поколения.

– Пошли лирические рассказы, и… песня. Певица пела. Она пела.

Гурманы

*

… Ночь. Уже никто, ни на кого не обращал внимание. Все разобрались в любви, обидах…и, даже те, кому кто и сколько был должен…

Остальные делились радостями, а те, кто был голоден в любви, тоже успокоились…

Кого приговорили,– видел страшные сны. Только, вот эти соседи, сидели сосредоточенно работали. Они, Ели.

… Ею было заполнено всё кресло. Удивительно. На такой куче мяса, – такая маленькая головка. По трём её подбородкам струились трудовые ручьи пота. Она очень серьёзно молотила уже не первую порцию мясного. Я не видел начала – старта этого пожирания, но невозмутимый официант уже показывал своим коллегам, по пищеблоку это уникальное -*мясооорубко*.

После каждой порции, проглоченного, она осторожно отодвигала пустую тарелку, глубоко дышала, делала медленно, но долго выдох, затем так же, набирала воздух, полную свою утробу. И, и, задерживала дыхание, очень правильно – по системе йогов – трамбовала, и, ещё, и, ещё рраз… трамбовала…Может она вырабатывала таким образом, таким непосильным трудом, удобрение для цитрусовых, для своей дачи?

Да это был комбинат втор серьё.

Там, видимо был у неё помощник, садовник портной и всех дел мастеровой.

После этой титанической работы, у неё вывалился язык, она почему-то им вертела, против часовой стрелки, как крыльчатка вентилятора, который медленно, но чётко гонит воздух, перегара, на улицу к кипарисам, у неё над головой. Но почему, против часовой стрелки? Это была её маленькая тайна. Потом, когда уже и эта процедура завершилась, она пухленькими своими пальчиками…возвращала его на своё положенное место. Доставала платок – простынь, как парус фрегата, и тщательно сморкала, протирала всё, что можно было тереть, что было обрызгано её пищевыми гейзерами.

… Складывала парус вчетверо и шумно, с грохотом вулкана, освобождала содержимое верхних дыхательных путей – лабиринтов, до самых нижних, до самого – самого так, что колыхались большие, очень безразмерные – ягодичные мышцы, помогая продувать весь дымоход…до, до, самого кобчика.

Складывала ещё раз в четыре слоя и, в кармашек сумки.

Церемония – ритуал повторялся после каждой очередной пустой тарелки – блюда.

Торжественно, как королева доставала из этой же сумочку – помаду. Рисовала яркой киноварью сердечко, на пухленьких красивых губах. Принимала позу Халифа на час. Руки на пояс, локти выше плеч, шея отсутствовала, орлиным взором, по столу, и, заараааботали челюсти. Вздрогнули блестящие жирные волосы на головке, седые, как у самой старшей Бабули – Ягули. Доела всё, что ещё можно было жевать.

… Люди едят для того, что бы жить, а она, здравствовала, – для того, что бы есть.

Потом они встали. Её спутник, видимо муж, был при ней. Они выглядели, очень уставшими. Багровые их лица, говорили, о том, что они, были под руководством идейным и титаническим трёхчасовым трудом. Сделали всё, что было в их силах.

… Они встали. Окинули глазом хозяев, поле битвы за целлюлит, заметили недопитую бутылку минералки. Не порядок… непоряяядок… два движение и, – горлышко в горлянке. Пару десятков полноценных – буль – буль. Всё. Полный порядок. Бутылка на столе. Пустая.

Он снова пытался стоять смирно, взял своего трогладита – проглотита и, зааасемепнили мелкими шажочками. На радость соседей, к выходу…

Снова музыка, снова танцы.

Никто не заметил, как вошла, вкатилась эта парочка – это те, целовальники…

Их место за столом пустовало. Значит они. Ими, а точнее, на них, целующихся, все таращились, смотрели и просто улыбались. Но что-то не складное было в необыкновенном танце. Ах, вот оно что. Нет, она не горбатенькая, нет. Она просто положила головку на его плечо…и… и, любовь горит в её, сияющих глазах, любящих. Он, эдаким, шариком, вращается вокруг её стройного стана, и думает, что все уже ужравши, а ему хочется, ой, каак, хочется сделать, сотворить такой крендель, вот такое красивое па. Его подруга – Каланча Жирафовна, старается. Она любит его, она уважает его, и вот теперь ещё больше научилась любить и уважать. Она героически прячет, маскирует свою схожесть с этим красавцем. Трижды пере пригнулась… Нет, это любовь.

Им хочется танцевать, и хорошо. Да и, пошли вы все… к своей маме. Или куда ещё подальше. Катаются они себе. В ритме вальса…

Они танцуют, они отдыхают, а может и больше, чем просто танцуют.

*

… Мы тоже выходили из своего гнезда – пещеры, танцевали и, думаю не хуже остальных. Это знали почти точно. Танцевали. Но потом всегда кто-то знающий долго рассказывал, как они в деревне танцевали под гармошку. Вальс, танго, польку, так интересно смотреть исполнение такого чуда. Краковяк, да ещё и вальсировали на обе стороны. А подыспань…с элементами бального танца.

… Вспомнили как в Москве, в М.Г.У., их, участников самодеятельности, наградили такой поездкой Вот это были танцы…

… Звучал не Штраус, но красота, а музыкантов и не видно. Деревня, не верти головой, вон они. Под самым потолком. На балкончике. Пилят на своих скрипках… Вульгарно. Он знает. Москвич. Как же москвич, а учился в Абрамцево? В Москве конкурс, а у нас всего четыре человека на место…И то было в комнате больше сорока, а после первого экзамена, осталось четыре…Пустые кровати… Страшно стало… А я остался, хотя по этой дурацкой математике схлопотал трояк. Но вручили документы. Шёл вне конкурса – рабочий стаж был и рисунок – вне конкурса. Но всё равно страшно. Пацанята после седьмого класса, но художку окончили, рисунок был тоже крепкий, а мне уже было двадцать. Старик, может потому пожалели, да и приехал издалека…

Да, так вот. Танцы…Зал огромный, колонны, паркет, музыка.

Музыка пошла, а все стоят. Страшно начинать. Все стоят и ждут.

И вот, пошёл. Где он только взялся…парень во фраке. Он плыл, как король на именинах. Мы совсем притихли. Тогда же телевизоры может и были, но мы не знали, не ведали, что даже ходить людей учат…

Прошёл через весь зал, наклонил голову, щёлкнул каблуками, она так же еле заметным движением головы, ответила ему. Тогда только он подал ей руку, взял её за локоть и, повёл, вот чудеса. Куда?

… А они, красавчики, вышли, нет, выплыли на средину зала… постояли, и, только, когда пошёл общий вальс, они сделали первое, па, конечно очень красиво.

Вышли так же ещё две пары.

… Эх!

Была – не была, пошли и мы. Конечно, как и эти, в ресторане, мы думали, что танцуем…

Конечно, они задавали тон. Мы старались.

Я танцевал нормально. С Галочкой тоже крутили вальс в обе стороны. Нам даже говорили, что нормально, не плохо, но те ребята чудо.

Мы с Галей, в училище, когда были танцы, восьмёрки крутили легко. В училище никто подобное не умел. Но Университет Московский мы, потом, вспоминали всегда.

В ресторане народ дозревал…

Казалось, музыка как то оживилась, или, нет, неет, без или. Ансамбль как – то ожил…

Вечер перешёл в ночь, зал гудел, шумел, торжествовал…

Но что – то изменилось. Шум был, но без гомона – шума. Какой – то тихий напряжённый.

Певица стояла на своём месте. Около неё маленькая группа.

Не танцевали…

Слушали.

Она пела.

*

Её песня

*

А она пела.

Почему не танцуют?

Стоят около эстрады-подиума. И, смотрят, туда. На неё, поющую.

И она пела. Это была уже другая песня.

Это уже была другая певичка.

Это была уже певица.

Её слушали. Она солировала. Пела.

Хрипотца в голосе, в её голосе – не мешала. Она работала.

Помеха – помощник, в голосе, в её песне, он теперь проявлялся светлячком, как акцент, какой-то грустиночки, какой – то надломленности.

Голос лился, проливался. Но грусть будоражила, задевала за все фибры души, которые водкой не зальёшь. Не залечишь. По пьяни этого не почувствуешь, не услышишь. От водки тупеешь.

Её глаза ушли куда-то глубоко, они там, их почти не видно, но они мерцают грустью, щемящей, глубокой…

Лицо, непонятно грустное – просветлённое…

Такое бывает редко.

То, вначале, была репетиция?

Распелась?

Нет.

Здесь что – то другое.

Больше.

Дальше.

Глубже.

Те, кто мог ещё к полуночи двигаться были здесь, около неё. Приутомлённые, – стояли там. Каждый в своей конуре – кабине.

Слушали. Стояли. Молчали.

Те, которые могли держать ещё своих красавиц, не отрывая глаз – смотрели туда. На неё, поющую.

Переводили взгляд на свою, избранницу и снова на певицу.

И, на…то, что было рядом.

Переоценивали. Себя. Её. Их.

Выпитое, съеденное,– душило, туманило, слепило.

Душа жива. Душа жила.

Теперь и толпа видела. Чувствовала разницу.

Душа. Толпа. Песня.

Повара, официанты – вся обслуга. Они слышали и слушали, слушали это почти каждый день. Все, до единого, стояли в проходах, у барной стойки, и, не дышали…

Её голос заполнял зал.

Потом ушёл в открытые окна.

Кипарисы. Сверчки. Цикады. Ночные птицы – затихли.

Слушают.

Слышат…

Сердца. Души людей.

Слушают.

Кто нанёс, кто проглотил обиду – слушают.

Все, кто устал за трудовую неделю и жизнь, тоже слушают.

… А может наша жизнь это Песня, а мы её не слушаем и не слышим.

И не хотим слушать и не умеем…

*

Муза спасёт мир. Песня растопит лёд в сердцах людей.

Музыка закроет, спрячет ржавчину злобы, растворит её.

Жизнь хороша. Она продолжается.

Здесь. Вот она.

Все стояли, слушали оглушающую тишину.

Кто – то робко захлопал в ладошки, на него шикнули. И, снова тихо – тихо.

И, в тишине, робкий блеющий голосок…скорее прошептал, пропел.

– Спойте ещё, хоть одну. Ну, пожалуйста, ну хоть немножко. Спойте…

Она повернулась к музыкантам.

Саксофон – титан, дал протяжную, но мягко, на дольче.

… И, она исполнила последнюю, песню, на бис.

Но уже никто ничего не слышал. Все и всё растворилось,

В этой песне…

Опомнились, вспомнили, когда уже её не было с нами.

Устроили, бурю, гром аплодисментов.

Она их уже не слышала.

Она ехала домой.

К детям.

Песня. Прости меня.

Девушка поющая, прости меня.

Все, кто поёт, простите глухих и ржавых, занудливых и чёрствых.

Валя, прости.

*

– Слушай теперь. Ты, лесной человек…

– Прости, Коля. Вырвалось.

Она всегда поёт так. Устаёт видимо на основной работе.

Не репетирует. Негде.

Тебе это понятно?

*

… Она училась в музыкальном училище. Вокал.

По колориту, как ты говоришь, напоминает Анну Герман,

только по настроению.

Почерк, как видишь, и голос у неё свой, не похож ни на кого другого…исполнителя. Поступила даже в консерваторию. Ты же знаешь, каково туда попасть.

Талант. Потому и получилось.

Два года, как два дня пролетело.

Вышла замуж. Родила. Разошлись.

Приехала домой. Сняла квартиру. Второй муж подарил сына.

Потом покинул и сына и её с дочерью.

Теперь одна. Двое детей. Старшая пятиклассница. Помогает маме воспитывать и ухаживать за младшим братиком.

Совсем не ходит. Колясочник. С трудом, большим трудом, справляются.

Слышишь, удары судьбы?!

Вот, дорогие мои. Тут запоёшь, и не так. Такая вот.

Её Песня.

Песня жизни.