Читать книгу: «Сказания о недосказанном. Том II», страница 4

Шрифт:

Переселенцы

Сидит, гудит компания, ушами шевелит…

Михаил Иванович, преподаёт в интернате для заброшенных детей Крыма. Читает историю. Говорит, что Крым – это опереточная красота. И если бы не его возраст, получил бы затрещину, между рогов. Своих, конечно. Сидят и главные дегустаторы, Саня, и я. Первак у хозяина признали. Оценили. И почти уже душеньки запели, …ой, хорошо да весной на Волге… Саня родился там. Сидим, промываем, прополаскиваем кости себе и соседям, рядом живущих.

Судачим. В Соколином психоз. Переселенческий. Прибыли переселенцы с южных республик. Им разрешили вернуться в Крым. Цены на дома взлетели. А тут случилось в Чернобыле. И вот эти умники-разумники, дельцы-продавцы. Самоучки, местные, решили заработать и пожить круто. Продают свои дома и, уезжают в зону отчуждения.

Да там же радиация! Вопили мы тупым, но счастливым, такие деньжищи огребли… Кричали мы им в самое ухо. Тааам… радиааацияа.

Государство, говорят, не допустит, что бы нам было плохо.

– Дурни, вы не успеете эти деньги даже пропить. Не то, что бы пожить на них припеваючи, не проживёте даже пропиваючи.

Не послушали.

Уехали.

Купили дома. Почти бесплатно.

***

Не долго, музыка играла.

И, не пожили пропиваючи.

Не успели, даже пропить то на что надеялись.

Через год возвратились.

Не все.

Троих уже закопали. Там. В этой зоне.

Дома свои они хорошо продали, тогда.

А, податься им сейчас. Куда?

– Туда, только на горку.

Там холмики и к своей матери, теперь рядом будут бугорочки.

Где приют, хотя бы убогого чухонца?

Ребята за столом, пропустили ещё порцию своей панацеи домашнего вина…

***

… – Говорят, их определили в дом престарелых.

Повезло. Это огромное здание с бесцельно блуждающими стариками и инвалидами был здесь же, на окраине в их маленьком поселении-ауле.

Всех, кто ещё смог приехать домой… Теперь там. С трудом их приняли.

Они были безнадёжные.

Заработали.

И только один раз, наш сосед, Саша, приходил к своему бывшему дому и просил нас, чтоб похоронили его воон, таам, на горке, где упокоились его родители… Оттуда видно скалу Бойко и его, дом, бывший,– когда то его.

Вечер.

Мужики сидят в виноградной беседке.

Дегустируют.

Придирчиво смотрят на солнышко и в свои стаканы. Спорят у кого вино, ещё молодое, но светится рубином, и как его лучше выдержать. Сохранить, хотя бы год.

А тот безнадёжный, единственный, который ещё мог, с великим трудом ходить… стоял, держался за толстую ветку айвы, у калитки своего и, теперь уже, чужого дома…

Там, виноградная беседка, яблоня, вишня. Играли, чирикали как птички – детвора. Внуки. Ни его. Чужие…и, такие свои.

Как хотелось теперь, сейчас, погладить по макушкам их светлые головки…

На пригорке, у забора клевали зелёную травку куры. На вершинке стоял петух, – памятник. Огромный, алый гребень, серёжки, как рубиновые звёзды Спасской башни.

… А он, хозяин, бывший, стоял, как пугало, как чучело, на усохших ногах, пялил глаза на узорчатую красивую калитку, которую сам когда то смастерил.

… Чуть в сторонке – громко кукарекал голосистый и драчливый, маленький китайский петушок…

… Совсем рядышком, расхаживали, как на выставке, на международном смотре мисс красавиц, светились радугой семицветной, пёстрые цветастые красавицы цесарки…

1989 год.

Радикулит

Орёл в эту пору всегда был пыльный, шумный, и, нам уже никак не сиделось на месте. Прошла пора первой зелени, первых тёплых дней, и вот теперь нещадно жгло солнце, пылили машины, пускали сизые хвосты мотоциклисты, а мы с Эдиком тащили на спинах свои тяжеленные байдарки в сторону вокзала. Тогда часто ездили, ходили своей дружной компанией, но эта поездка была работой.

Нужно было пробраться узкими протоками Брянских речушек до деревни Нахаревка, где живёт глухой как пень – дед, но мудрый как профессор по части всяких болезней.

Из последней нашей радостной поездки на Байкал, мы привезли себе, много камешков, сушёных окуней, хариусов, красивых кедровых сучков – напоминавших разных зверюшек и рыбок. Потом, пошли деньки зимы, Эдик как то поделился с нами *радостью*, что ему повезло и он прихватил из этой знаменательной поездки ещё один сувенирчик, туристы его дразнят таак, радостно – трындикулит.

Мы и раньше знали наших ребят, членов туристического клуба Глобус, у которых в палатках стоял не только запах крепкого напитка, как у всех нормальных туристов, не лука, которым загрызают и занюхивают белую, красную, синюю, а запах терпких, вонючих растирок. И вот они ночью тёрли всё, что было можно и нельзя, этими растирками, а утром прыгали, бегали, показывая свои красивые бицепсы, а не истощённые тяжёлыми мешками, жилистые шкилеты…

Между тем, промелькнули последние стрелки привокзального Орла, потом Брянска, затем узкоколейка, и, наконец, пошли могучие леса Брянщины. Присели у ключа, приложились, попили. Размочили сухарики. И стали собирать байдарки.

Пятнадцать вёрст петляли по речушке Неруссе. Потом пошли по Десне, и тут началось.

Узкая, но течение медленное, пришлось грести, но самое приятное, было через семь километров. Когда Эдик взглянул на карту, сказал, что где-то здесь есть маленький ручей, по нему – то нам и нужно подниматься. Четыре, пять вёрст.

Действительно через два три поворота увидели барашки быстрого течения. Трижды пытались врезаться в речушку, но она со смехом откатывала нас обратно. Гудели стрингера, ударяясь о камни. Поругались, покричали. Высадили жён. Решили идти в одиночку.

Они радовались, наконец, не махать вёслами, не считать, рааз дваа, раз два. Резко бить веслом по воде, а байдарку несёт совсем в обратную сторону. Но облегчённую её совсем понесло, закрутило. И вот они обе блеснув стрингерами, показали подратое и клееное, переклеянное, много, много, много раз, – днище.

… Поплыли вещи, пускал пузыри…фотоаппарат чайка с цветной деапозитивной плёнкой, за рубль двадцать, почти отснятая, редкими ценными кадрами. Поплыло молоко белыми пятнами, купленное в Вязниках.

… Выловили. Собрали. Помолчали. Помчали…

Поееехали, как бурлаки на Волге, у Репина…– верёвочки… руки, плечи… и так четыре километра…бурлачили, батрачили.

Тащить мокрые байдарки на себе ещё хуже, чем на верёвочке.

Огоньки и собачки нас встретили дружно. Вот он, и домик, деда Митрофановича.

В середине села, из под горы, где дом деда – течёт сразу целый ручей – из одного родника. И ключи бьют всюду. На дороге вдруг станешь, песок мокрый, прыгающие столбики ручейка – ключа. А потом теряется в песке, тут же на дороге. Мостики, бабы полощут бельё. Бегают по ледяной водичке ребятишки, потом убегают домой.

У деда в доме пахнет травками. Висят берёзовые веники, кустики бессмертника, ромашки, чабреца. И, даже неизвестно откуда взял он полынь голубую, душистую, Крымскую.

Сначала поужинали, выпил с нами зеленухи. Походил по избе, и только потом спросил. Зачем добрым, мы пожаловали к нему? Да ещё с такими лодками. Мы тоже рассказали о себе, о городе, что путешествуем, что даже чуть – чуть рисуем, стали говорить так, вскользь, нехотя, о хвори, об этом чёртовом радикулите. И что годов то мало, эх обида – обидушка, какая. И, что хочется повидать Свет Божий. Да вот как вступит в спину, хоть ложись. Ан не всегда и ляжешь.

Долго мы ещё плакали о своей немощи. А он улыбался, слушал. А потом сказал.

– Ну, вам с дороги пора и поспать…

Утром сеновал пронизало солнце, а Эдик со своим этюдником уже ушёл в туманы, оставил две тёмных полоски… от ног… на росной траве.

Я уже ходил у поленницы, высматривая коряжины, капы и наросты. Сожалел, что не на самосвале приехали. А то бы много дров можно было бы нагрузить. Зимой руби себе на здоровье, всё что вздумается. Любой ковшик, черпачёк, уточку – ендову, хлебницу.

К полудню все собрались на холмике. Сидел дед, вытянув ноги, на тёплой земле, сидели мы вокруг него.

А внизу булькал, журчал, искрился на солнышке, ручей. Где то там, в горе, в тайнах земных глубин, где мы сидели, рождался ручей. Потом река. И, и море…

Дед подставлял солнышку то спину, то бока, а то вдруг вытягивал шею, подставлял к уху ладошку и прислушивался.

– Уж сколько лет плохо слышу, а как тёплышко приходит всё, кажется, слышу жаворонка. Это память слышит, я – то не слышу. Вот вроде бы поёт, поёт. В небо погляжу и не видать ничего. Глаза тоже чай не молодые. А вот чудится, что вижу, да слышу жаворонка. Бывало мать – покойница, к празднику пекла жаворонков, вы – то молодые, ничего не знаете. Ни праздников этих, ни жаворонков испечённых в русской печке, да и Троицу не знаете…Голые вы какие то. А на Троицу бывало зеелено, ветки пахнут, воздух в доме, услада Душе, и причём тут религия, дело твоё, верь хоть в партию или Бога, только вот так то лучше, и Троицын день, и Рождество и Пасха, и жаворонков печь. Вот ты про хворь, всякую говоришь, а почему? Да вы совсем – костям своим, покоя не даёте…

… – Вы бы не бегать, да не рвать, а потихоньку да ладком, да мирком, не ругайся ни с кем. Живи да радуйся, да приговаривай – солнышко нынче играет, – красота, или позавтракал, вот посижу, отдохну, потом построгаю чего или дровец наколю. Да и кости разомну, а Душа – то радуется, когда ты с Ней разговариваешь, да успокаиваешь.

– Что говоришь? Психотерампия?

– Эт правда, правда говоришь про психов – все, дорогуша, болезни от етого психа. Одна только гутарят, болезнь есть от радости и то срамная.

– Вот ты говоришь психа. У нас бабка Надориха, надысь за ягодой ходила, на болота, клюкву брать, аль чего там. Как прибегла запалённая, говорит гадину видела, так она Надорихину тень, грит, укусила, и, и пошла сыпь по теле, вся тела такая стала. В пупырышках, глянуть тошно. Пошла к фелшарке, та ей укол сделала. Прошло уже, а она ей говорила, что это от нервов с испугу. А старая заладила, грит всё тут, сделай укол, а то пропаду, от этой погани, говорит, ну ей соку виноградного и уколола.

– И потом, сама врачиха, говорила, что от него ни навару не припёку. А бабка выздоровела. Всё говорит потому, как нервы успокоила, она бабке. Этим уколом. И всё.

– А радикулит, дорогой, можно лечить и пчёлами и муравьями, и проволокой. У нас тут бабка лечилась.

– Сидит у ручья, а там пчёлы. Воду прилетают пить. И вот цап пчёлку, да в стакан. И, к боляшшему месту стакан. Она за тело и жиганёть, а бабка радуется. Так за лето и вылечилась.

– А то муравьи есть в лесе – рыжии. Рыжиии, кочку расковыряй чуток, и, и, насыпь их банку рукой, щепотью. Потом принеси домой, и держи два дни. Они там разозлятся. Вот тут и давай. Они голдныии. Ух, злюшшые…

– Привяжи ремешком банку к спине и пущай грызуть. Ох нажигають!

За неделю глаза выкатятся на лоб, а ежели выдюжишь, вытерпишь, то хворь как рукой сымаить.

– А то, Матрёна – капустница лечилась.

– Дедусь, а почему капустница?!

– Капустница. И всё тут. Я почём знаю.

– Так ента, полтора месяца с проволокой ходила, аж поясница позеленела. Тонкую проволоку намотала на спину, так катушкой и ходила. А что ты думаешь. Счас, прям молодая. Как, говорит, и не было.

– А слышали, что лечатся толчёными бритвами? А, дедусь?

Чаво, Чаво?!

– Э, эээ милок, собака лаить – ветер носить.

– Трепачи. Энто снадобье сразу на погост отправит. Не слушай.

– Ежели ето, как его, денатур. Ага. Это точно. Влезай на печь тёплую, красного кирпича, и ноги ставь в таз, и, туда бутылку денатуру. И укроишь тряпицей, а там снизу мой и мой ноги. Пока увесь не упитается в ноги. Разомлеешь. Кости размягчеють, терпи, каждый день и всё сразу пройдёть.

… Пригрело закатное солнышко. По селу пошли коровки. Хозяйки их разбирали по дворам своим.

… Мы смотрели на деревню, на её мудрую жизнь, на деда, и думали, как нас завтра понесёт, по бурному ручью.

Как врежемся в широкое русло Десны. А потом тихие повороты с затонами, всплесками бобров. Рыбы.

И так не хотелось возвращаться в душный пыльный город. А вот так. Плыть и плыть по спокойной и живой Неруссе.

Ультрамарин

Он был самый старший в их студенческой комнате.

Однокашники, Булат, из Улан Удэ, Аванесян Вовка – из Армении, А Федя – Феофан, прекрасный баянист – сибиряк. Его родина Тобольск. Центр костерезного промысла, где мастера режут клыки мамонта, и творят чудеса. Туда они потом вместе поедут, на преддипломную практику. А он, Костя, окончил Р.У.– судосборщик, громко, но шумно – судостроитель.

Его коллеги сразу многие обженились, получили жильё от завода, а он вот с этими семиклассниками, будущими художниками – мастерами, резчиками по кости бегают на этюды и вечерами вспоминают тоскуют, об ушедшем детстве, о своих мамах и друзьях.

Перед стипендией, почему то всегда вспоминалось, как хорошо и вкусно готовят дома свои национальные блюда. Костя готовил сам, крымские блюда и смачно зажаривал шкварками с луком…запах по всему общежитию, и, снова беседы. У нас дома, а у нас в Сибири. А сейчас они сидели в электричке и делали наброски с дремлющих пассажиров.

За окном мелькали серые, чёрные и полусгнившие деревянные дома. А вот и покосившиеся, затерянные в сосновых лесах, непонятные строения, это совсем не то, что таам, на юге, дома.

Непривычно было и то, что серо, дождливо. Сыро. Но вот перед самым большим городом, куда они приехали на спортивные сборы, вдруг выглянуло солнышко.

На берёзах, видно уже было развернулись клейкие листочки, а против света – контражур, они светились, как светлячки. Там. Дома. На юге.

Прибыли в старинный подмосковный городок к обеду, а вечером уже бродили смотрели и любовались старинными постройками, понравился им дом Чайковского.

Речка петляла по городку. Солнышко пригревало старые могучие сосны и, всё живое задышало, защебетало, запело. Город был скорее похож на заброшенный парк, или имение какого то сказочного, бывшего, и жившего давно. А сейчас бродит, ходит, а за ним ходят-летают птахи и поют, щебечут, наверное, так бывает только в Раю…

Костя ушёл далеко за город. Облюбовал себе песчаную косу.

Было тепло, и он стоял босиком, в одних плавках, как там, дома.

Речушка петляла, пряталась за лесными зарослями, а город светился синим ультрамариновым силуэтом.

Опять этот ультрамарин. Ребята в шутку иногда величали его так, за то, что он часто в своих этюдах, писал синие дали, такие же синие горы, и, от его работ, тянуло холодком. Как – то не уютно, но это зависело уже не от него… Сама рука, и его кисточка вносили в колорит этюда прохладу, – это же не юг, где прошло его детство.

… Но прошли годы, уже учился в институте. Радость.

Семья, родилась дочь, и, и тогда рука его и мысли увидели и показали дочери, хотя она ещё кроме мамы и материнской груди ничего не видела, не ведала, у него, ультрамарина, пошли и на выставке увидели, листы альбомные, листы ватмана,– акварели и гуашь, и, работы, где жили и радовали зрителя самого главного- дочь. Рука знала, что нужно пробудить в её и его душах – яркие, смешные, тёплые яркие рисунки, краски. А там, на этих листах уже одетых в рамы. Для выставки, Сказки. Зверюшки, птахи дивные, которых сам он гладил своими кистями и радовал зрителей. И первый ценитель – дочь. Знал – впитает вместе с молоком матери…этот праздник цвета и света.

… А теперь, сейчас…

Он, как всегда увлёкся – композицией, состоянием, блеском солнечных зайчиков на водной глади, прозрачных и призрачных далей, что не заметил, как на его острове появилась девочка.

Она церемониальным шагом принцессы из сказки, сделала круг почёта, в центре песчаной косы, где он стоял со своим этюдником.

Прошла между ним и солнышком и сумел, успел, увидел, как сияли завитки её волос выгоревших от света, на солнышке, её одуванчика – головы. Показалось, что он, одуванчик, беседует и смеётся с самим Светилом.

Отошла в сторонку, села. Села на песок. Цветное, цветистое, васильковое платьице, слетело, вспорхнуло бабочкой, летящей на цветок…

Молодое упругое тело, одетое в красоту, гладили весенние лучи тёплого солнышка.

Мотылёк – девочка, капельками воды и песка возводила крепости, замки.

… Время шло. Бежало. Остановилось. Был возведён дворец. С улицами, крепостными стенами, мостиками из сухих палочек… Защитный вал. И, канал, заполненный водой. Нет дороги для плохих пришельцев.

… И, вдруг, ой, совсем не вдруг… он услышал её голос. Голос- девочки. Девушки…

… Мелодия.

… Песня.

Костя вдруг вспомнил голос, голос обнажённой натурщицы, которая позировала на занятиях в училище, голос, надтреснутый, сиплыми звуками…старушки, про которую, ехидничали некоторые ребята, что бабуля с косой, где то пьёт водку с Кащеем и забыла куда шла… Потом самый весёлый студент продолжил…А, вот, как, сначала она в пластилине, колышет наши сердца, непонятностью задания по скульптуре, а. а её потом Мастер. В глину, размер, и, мрамор, и, уже будет возведена в кумиры, а он, мастер, как Роден, скажет и покажет миру, какая она была прекрасная Омиэр…

……………Нет. Это был другой голос. Ей вторили птицы, которые порхали, в траве на берегу и в роще, совсем рядом…

Волосы свисали на плечи, закрыли спину, казалось до самых ног, колечки, завитки, её одуванчика – головы, так же сияли как тот луговой цветок, против Светила…Она стояла сама против солнца, и вся её хрупкая стать, светилась.

Бликовала, вместе со сверкающей на солнце мелкими волнами – рябь, на синей волне, а чуть дальше контуры леса и отдельных деревьев – белые кружева облаков. А она парила, плыла вокруг своей крепости, – замка, вдоль берега нашего острова. Следы её босых ног оставляли на песке маленькие сверкающие прудики – озерца и они тоже сверкали голубыми и золотистыми зайчиками.

Она никого не видела. Ни к кому не обращалась, шла и щебетала. Пела. Пели птицы, ветерок и она. Шла, летела призрачным миражом.

А может это трели соловья?

– Жил был маленький остров. Он был далеко от людей.

– Не было трамваев.

– Не пылили автобусы.

– Жил был на этом острове небольшой замок. Его окружали заливные луга. Была там и гора, покрытая прозрачным лесом.

Птиц утренних, сменяли дневные – солнечные, а вечером щебетали грустные мелодии.

– Провожали солнышко! Ночь летом короткая.

Солнце садилось за гору, мерцая в прозрачном лесу, и птицы провожали его песней.

На лугах песни, хороводы, пляски русалок, звуки жалейки и скрипки кузнечиков.

В замке жил художник. Он любил одиночество. Много рисовал. Писал этюды. Картины. Долго ночью читал.

Художнику нужно много знать, видеть. Изучать мир. А потом создать такое, как никто другой, не смог увидеть и передать это. Не такой, как многие привыкли. Смотреть и не видеть. И он уходил в мир, созданный им. Даже на его острове не было такой сказки. Он населял свои этюды и рисунки, такими образами и сам жил этим.

Там, на острове жила девочка. Она пряталась, не хотела ему мешать, смотрела, любовалась. Удивлялась, как можно прикосновением кисти оживлять холст и передавать запах цветов сияние солнца, бескрайнее небо… Воздух. Настроение. Она иногда смеялась, реже плакала. Но он этого не знал, не видел и не ведал. А она этим уже почти дышала и жила, жила сейчас уже первую взрослую свою весну.

Смотрела на его руки.

Сегодня она проснулась вся в слезах. Ей приснился его поцелуй. И она поняла, что уже не может жить без него. Видеть его всегда, каждый день. Согревать его руки, своей заботой.

Подойти близко к нему она боялась. Когда работал, он казался таким строгим, сердитым, и, даже злым. Губы плотно сжаты в одну полоску, глаза устремлены вдаль, в бесконечность. Движения резкие. Точные. Ни одного лишнего движения. И ничего не видит, его взгляд только, туда, в далёкую бесконечность.

Она стала ходить с ним на этюды. Была с ним рядом. Садилась в сторонке, тихонечко мурлыкала мелодию и творила венок. Одевала ему на голову, когда он чуть отвлекался на птиц или мотыльков и уходила, улетала далеко – далеко. Далеко в песнях птиц и мелодиях – стрекотавших кузнечиков.

… Растворялась, сливалась воедино с песнями, трелями, бликами воды, с солнышком.

Голос затих.

Ушёл.

Звенящая тишина.

… Плещется, звенит вода, у её ног.

Тихие осторожные шаги.

Она рядом.

Совсем рядом.

– Принц, можно посетить ваш остров?

… Принц – столб.

Принц камень.

Он стоит и не знает, что ему делать.