Ловец заблудших душ

Глава восьмая

Полнолуние выдалось странное. Закат долго кидал багряные всполохи над морем, словно им управлял древний Перкунас^[9], держащий в кулаке связку дротиков-молний. А потом ночь пала на мир, оставляя людей с их новыми богами, запрещающими неистовствовать в радости и горе. Золотисто-рыжая луна выплыла из-за леса и повисла ярмарочным блином, вызывая у окрестных собак приступы взлаивающего воя.

– Ох, не к добру! – всполошилась Ирма. – Неужто опять костлявая за новой жертвой придёт?

Она заметила, что сын в последние дни был погружён в свои мысли и оттого рассеян. Попытки выведать о разговоре с Лалией ничего не дали. Сын упорно отмалчивался, напомнив Ирме о столь же упёртом характере её покойного мужа. Тот, бывало, в ответ на её беспокойные расспросы уходил на двор, где принимался вырезать из маленьких чурочек забавных существ: то ли очеловеченных зверюшек, то ли людей, оборотившихся в жизнерадостную нечисть.

– От такой луны, – вредным голосом продолжила она, – у НОРМАЛЬНЫХ людей страх за свою судьбу возникает, хочется обратиться к Высшему с молитвами, дабы он даровал спасение.

– Значит, я по другой дороге хожу, – отозвался Янис. – Не ищу спасения потому, что живу по совести. Свечками иль жертвами не задабриваю, а трачу монеты, честно заработанные, на снасти да на дом. Вот и тебе подарочек привёз из города – шаль с кистями. Примерь-ка, матушка!

– Ох, такую красоту да на плечи молодухе, а не мне, старой брюкве! – сказала Ирма, завернувшись в цветастую ткань. – Поистратился, а я в сундук положу – для смертного.

– Вот ещё! – насупился Янис. – Носи, пока жива. Что за дурость, хорошие вещи откладывать для гроба! Под землёй покойники друг к другу в гости не ходят, нарядами не хвалятся, хороводы не водят.

– Насмешил! – улыбнулась мать. – Коли так, завтра же оденусь понаряднее, шаль твою повяжу и навещу Илгу. Подумать только, с детства друг друга знаем, а в последние годы видимся на бегу. Возьму горшочек со сливками. Они у меня отме-е-е-е-е-е-нные!

Она ещё долго не могла уснуть, но, наконец, угомонилась и засопела. Янис, словно тень, выбрался за дверь, вывел со двора Тутуя, копыта которого заранее обмотал тряпками, и отправился в лес, не зная, что его ожидает: шабаш, где ведьмы пляшут голышом, наводят порчу чёрными свечами из пёсьего жира, сношаются с колдунами и бесами, пьют кровь невинных, или… Об этом «или» стучало сердце, подсказывая правду, далёкую от людских измышлений.

Возле небольшого костра, пахнущего можжевельником, сидела Лалия, закутанная в широкий тёмно-зелёный плащ. Увидев Яниса, она откинула с льняных волос капюшон и приветливо улыбнулась.

– А где? – рыбак вопросительно повёл рукой.

– Крутобёдрые ведьмы и их обтрёпанные мётлы? – расхохоталась женщина. – Азартные демоны и пьяные древние божества? Пиво во славу «сорока мучеников» и копчёная селёдка? Зачем нам эта толпа, если встреча назначена не с ними? Садись пока, не труди ноги – им ещё предстоит этой ночью за двоих потоптаться.

Она щёлкнула пальцами, и огонь вырос, ярко осветив поляну. В кроне ивы пискнула проснувшаяся птица, слетела на плечо Л алии, взволнованно задавая вопрос: «Чей? Чей? Чей?!»

– Всё-то тебе скажи! – ведунья пересадила птаху на пенёк. – Ничей он, свой собственный.

Она протянула Янису пузырёк с коричневой жидкостью:

– Пей, милый! Одним быстрым глотком, чтобы не сомневаться.

Рыбак проглотил зелье и поморщился от терпкого вкуса:

– Листа брусничного, что ль, натолкла?

– Нет, – легкомысленно отмахнулась Лалия. – Это отвар спорыньи. Не слишком крепкий, чтобы ты умом не тронулся, но и не чересчур слабый, чтобы смог со мной в Пограничье перейти. Сперва у тебя голова закружится, и весь мир за ней следом. Потом увидишь себя со стороны – тело и душа станут наособицу. Почуешь в себе Силу нездешнюю, которая призовёт тех, кто родится спустя века, кто открывает Врата токмо ради игры, затеянной любовниками. А когда новый рассвет коснётся моря, взвоешь ты диким зверем от тоски, свойственной лишь человеку; вопьёшься пальцами в землю, пытаясь затолкать в неё беспричинное отчаяние; умрёшь на этой поляне, чтобы не думать о том, что тебе досталось.

– Ты хочешь принести меня в жертву? – на удивление спокойным голосом спросил Янис.

– Я хочу научить тебя ЛЮБИТЬ, – тихо сказала Лалия. – Нет ничего слаще для ведьмы, чем встретить вновь того, чья волна пахнет дикой мятой, напоминая о звёздах, проросших сквозь песок побережья.

Земля вздрогнула и завертелась, как колесо, в котором, стрекоча, бежит ручная белка. Ведунья взяла Яниса за руку и велела закрыть глаза. Исчез лес и беспокойная птичка, верный Тутуй и пламя костра. Золотисто-зелёные полосы, похожие на водоросли, заскользили среди теней, заставляя забыть о рыбацкой доле, о хлопочущей матери, о монетах, припрятанных на чёрный день, о планах на удачную женитьбу, о ссоре с приятелем – обо всём, что было единственной жизнью Яниса.

– Милый… – донёсся голос ведуньи, и она, сияя молочно-белой кожей, вышла ему навстречу. Её тело, лишённое угловатости юности, притягивало взгляд зрелой женственностью. Полные груди не напоминали татарские бурдюки, из которых слили весь кумыс, а влекли к себе позабытым – с младенчества – желанием сомкнуть губы на сосках, подтолкнув их языком, чтобы соединить себя, крохотного, с собою же, взрослым мужчиной, способным пробудить в женщине беспокойное и такое лакомое ощущение. Янис погрузил руки в свет, исходящий от Лалии, и повёл ими сверху вниз, повторяя плавность изгибов. Огромная луна заполонила пространство, вспыхнула, как десять солнц, и взорвалась. Пустота – чёрная и ледяная – опрокинулась на двух обнажённых людей.

«Вот и всё! – успел подумать Янис. – Смерть!»

– Нет, – отозвалась Лалия. – Рождение. Жизнь.

Густую темноту отодвинули, словно штору на окне, и рыбак увидел берег моря, сосны, синие валуны и луну, накрасившую себе щёки кармином. Мир казался немного шатким и призрачным, будто на него смотрели свозь воду.

– Где мы? – прошептал Янис.

– Это граница между явью и потусторонним, между прошлым и грядущим, между бесконечным волшебством и конечным знанием, – улыбнулась ведунья.

Она ступила на песок и запела:

 
– На встречу со мной приходи издалёка,
Из тесных проулков на берег морской,
Сюда, где не хвалится солью толока,
Где только любовь управляет судьбой.
 
 
Сойди по ступеням, покрытым листвою,
Чтоб стойкость границы шагами стереть.
Сегодня ты станешь счастливою мною,
А я для тебя соглашусь умереть.
 
 
Мы станем одной – в череде повторений,
Чтоб дверь в Междумирье без страха открыть.
Любимые с нами – строкой Откровений,
Которую нам невозможно забыть.
 

Впереди высветился контур двери, и двое людей, шлёпая босыми ногами по мелководью, вступили в золотистое облако: зеленоглазая женщина с короткими светлыми волосами и высокий мужчина, удивлённо разглядывающий пару, взявшуюся невесть откуда.

– Литта, – спросил он, обернувшись к спутнице. – Кто это?

– Это мы, жившие несколько веков назад, умершие в своё время, а нынче пришедшие, чтобы почувствовать ветер Границы с двух сторон одновременно.

Зеленоглазая сложила узкие ладони лодочкой, и между ними возник оранжевый шар, в глубине которого метались чёрные и красные пятна. Она подбросила его вверх, и шар завис в воздухе, потрескивая, словно шаровая молния. Лалия поманила его к себе, словно голодного зверька, и живой огонь поплыл к ней, ускоряясь с каждым мгновением. Он коснулся её лба, заполнился ярко-синими разводами и исчез. Лалия и Литта вспыхнули, словно сосновые ветки, до которых добрался верховой пожар, осыпались чёрным пеплом и были развеяны на тысячи пылинок.

– Господи! – упал на колени Янис. – Зачем ты соединил мою душу с ведьмой? Чтобы убить её на моих глазах и заставить мучиться до конца дней? Не об этом ли отчаянии предупреждала Лалия?

Море вздохнуло, будто отпускало кого-то с сожалением, и на мелководье возникла фигура женщины. Она была похожа на обеих ведьм сразу и в то же время не являлась ими. Вода упруго змеилась вокруг её коленей, оставляя на них пену и запах мяты.

– Вот это выверт! – сказал Алекс, гадающий, что же ещё выкинет разудалая суть Фелитты.

Обнажённая женщина выбралась на берег, тихонько ойкнула, наступив на край раскрытой ракушки, потёрла ступню и решительно уселась на прохладный песок, чтобы поманить к себе мужчин, застывших, как соляные столбы из ветхозаветных историй.

– Мужчина приходит к морю, чтобы доказать ему значимость своего существования, – чуть хрипловатым голосом сказала «Афродита». – Море же приходит к женщине, чтобы вместе петь о Жизни.

Алекс опустился на колени рядом с ней и провёл пальцами по её лицу, замечая, как меняются черты. Женщина улыбнулась и облизнула языком губы – раз, другой, приглашая распробовать их мягкость. Янис ужом подполз к ней и прижался к её бедру. Ведьма опрокинулась всем телом и заложила руки за голову, отчего её груди округлились и напряглись. Алекс раздвинул ей ноги и провёл напряжённым фаллосом по её промежности. Головка запульсировала, наполняясь кровью. Он нажал сильнее на её половые губы, раскрывая их. Клитор набух и остро реагировал на прикосновение головки. Алекс нащупал точку, называемую «Вратами рая», и стал растирать её большим пальцем, чтобы влага выступила из влагалища. И тогда он ввёл фаллос и, повинуясь ритмам, задаваемым луной, стал двигаться, погружаясь глубоко в песню моря. Янис накрыл ладонью грудь «Афродиты», массируя сосок, вытягивая его кончиками пальцев и одновременно целуя припухшие губы и длинную шею. Волна оргазма прокатилась по телу ведьмы, наполняя Алекса энергией – обжигающей, красной, возбуждающей, дикой. Он отодвинулся, чтобы не взорваться от пережитого. Женщина легла на бок, и молодой рыбак вошёл в неё, подобно лодке, готовой к щедрым уловам. Луна плясала над ними, громоздя их желания, словно валуны после схода ледников.

– Янис, возвращайся! – голос Лалии разорвал золотистое марево, вернув сына Ирмы на лесную поляну.

– Ты жива! – он схватил ведунью за руку. – А как же чёрный прах? И та… женщина?

– Это была я, вобравшая все лики времени, все чувства неприкрытые, все знания древние, всех женщин, которые ХОТЯТ и МОГУТ ЛЮБИТЬ.

Действие спорыньи завершалось, и Янис завыл от тоски, выламывающей из него опыт богов, чтобы оставить лишь щепотку пепла от рассуждений человека.

– Потерпи, – смягчал боль голос Лалии. – Скоро…

Литта и Алекс сидели на здоровенном валуне, похожем на небольшую крепость.

– Не знал, однако, что ты мастерица устраивать оргии, – усмехнулся он. – Сто очков дала вперёд последователям «красных и чёрных шапок»!

– Да куда этим искусствоведам до настоящей Магии – страстной, не обезличенной обрядами и подгонкой ведьмовской сути женщины под мужские поиски пути, – отозвалась зеленоглазая. – Они забивают Двери, а мы их с удовольствием распахиваем, чтобы показать жизнь по обе стороны.

– Пойдём домой, а? – лукаво спросил Алекс.

– А то! – хихикнула Литта, проводя ладошкой по плотной ткани его джинсов, которая не могла скрыть характерное вздутие внизу живота.

Глава девятая

Лимонно-жёлтая бабочка выпорхнула из шёлкового платка, покружилась над залом и устремилась на запах, сводящий её с ума. Ажурные крылья распахнулись над коричневой мушкой, приклеенной с намёком на левой груди венценосной дамы.

– Да ты шалунишка, милсударь! – засмеялась Елизавета, стараясь не двигаться, чтобы не вспугнуть очаровательное создание. – Подарить лето среди зимы не каждому мужчине под силу.

– Шарман! Вундербар! Прелестно! – загомонили придворные, сами похожие на экзотических бабочек яркостью платья и количеством пудры на париках.

– Ви есть кёнигин, э-э-э-э-э, кралева поэтов, зольдатен унд политикер! – поклонился австрийский посланник фон Борх. – Ви соблазняйт ляйхьт, э-э-э-э-э, легко, как дизе шмэтерлинк.

– В ваших устах, барон, это высший комплимент, – улыбнулась Елизавета. – Правда, за моей легкомысленностью скрывается знатно обученная армия.

Бестужев проворно выхватил кружевной платок из-за манжеты, чтобы скрыть за покашливанием усмешку.

– Ай да государыня! – одобрил он.

– Бабочка хороша, – подал голос Иван Разумовский. – Но где мой перстень с жёлтым камушком? Или господин фокусник приделал ему не только крылья, но и ноги?

– Я думал, ваше сиятельство, – ответил маг, – что страсть к женщине выше корысти. По-видимому, в этом обществе считают иначе!

Скользящей, танцующей походкой он подошёл к Елизавете, щёлкнул пальцами, и бабочка исчезла.

– Ваш перстень – в табакерке у господина канцлера, – подсказал Альберт ван Хоттен. – Проверьте!

Озадаченный Бестужев вытащил из кармана изящную коробочку слоновой кости, раскрыл её, и все ахнули – драгоценный камень подмигивал из тёртого табака.

– Надеюсь, что я вне подозрений, – ухмыльнулся канцлер. – А то граф решит ещё, что я на пару с кудесником его колечко попёр!

– Эх, граф, граф, неужто тебе мало перстеньков в жизни перепадало, что ты меня радости нынче лишил? – отвернулась Елизавета от Разумовского.

Первый сеанс магии был завершён.

– Альби, тебе так нравится дёргать русского медведя за хвост? – сказала Клео, положив руку ему на плечо. – Не боишься, что за твои намёки он отправит нас на Белое море – стирать подштанники святой братии?

Даже в пышном платье она больше походила на мальчишку-подростка, чем на взрослую женщину. Узкобёдрая, с почти неразличимой талией и тонкой шеей, Клео не привлекала мужского внимания, оставаясь в тени великого чародея, развлекающего высший свет. Их принимали во многих странах, восхищались игрой невозможного, старались вызнать заранее о недовольстве судьбы и откупались от грядущего золотом, знаниями и связями. Альберт подобрал Клео в одном из притонов Парижа, где девчонку дразнили Гастоном и подсовывали застоявшимся матросам, залившим глаза дешёвой подделкой рома. На удивление всем тощая, как выброшенный на помойку котёнок, юная проститутка оказалась живучей и жадной до жизни. Она драла острыми ногтями спины похотливых мужиков, кусала за языки, зажимала их члены кольцом натренированных мышц, вынуждая самцов отказываться от соития с плоскогрудым дерзким бесёнком. Маг искал в трущобах следы чернокнижника Арвина, в очередной раз ускользнувшего от полиции, когда ему под ноги выбросили дёргающийся грязный мешок, из которого неслись отборные ругательства. Взлохмаченная рыжая голова высунулась из отверстия, проделанного острым ножом, и ломкий голос спросил:

– Чего глазеешь, выкидыш старой сводни?! Если проделал дыру в мешке, так режь дальше. Неужто думаешь, мне в удовольствие в нём сидеть?

Альберт вытащил крикливое существо, пристально посмотрел в голубые азартные глаза и увёл с собой, забыв о чёрных мессах, на которые так падки придворные французского короля. С тех пор прошло три года, в течение которых сложилась эта странная связь, не подкреплённая половыми сношениями, но закалённая в горниле магических занятий и настоящей дружбы между Учителем и Учеником. Клео легко впадала в транс, и под воздействием гипноза творила чудеса, от которых бросало в дрожь кардиналов и полководцев, хитроумных финансистов и роскошных королевских любовниц, астрологов и фальшивомонетчиков. Далёкая и холодная Россия привлекла их не только возможностью увеличить своё состояние, но и противоречивой сутью – припудренной, подкрашенной, слегка подогнанной под рамки чванливой Европы и остающейся при этом дикой, спонтанной и нелогичной. В таких условиях вполне можно было стать новым пророком или… государственным преступником. Импровизация служила залогом познания жизни, у которой не было любимчиков и изгоев, ибо любой мог с лёгкостью перешагнуть тонкую грань, отделяющую богатея от нищего, здорового от поражённого чумой, свободного от узника, счастливого от безутешного.

– Нас пригласили к Каховским, – сказал Альберт за завтраком. – Главу семьи заботит нежелание супруги обзавестись потомством.

– Надеюсь, ты не внушишь ей, что нужно стать копией свиньи, рожающей детёнышей от залезшего на неё хряка? – хмыкнула Клео, намазывая мёд на ломтик ржаного хлеба.

– Неужто я похож на падре, вещающего с церковной кафедры о трёх ОБЯЗАННОСТЯХ для женщины: кирхен, киндер, кухен? – ответил маг, склонив голову к плечу. – Ты же знаешь, что я помогаю людям не соглашаться с тем, что им претит. И в случае с мадам Каховской я сперва поговорю с её душой. А дальнейшее решение придёт само – устраниться или же вмешаться в ход истории.

– За это я тебя и люблю, – наливая ему крепкий кофе, сказала Клео. – Ты никогда не завязываешь на шее другого человека атласную ленту, чтобы прикрепить орден, или верёвку, чтобы вздёрнуть на осине.

Елена Каховская оказалась миловидной особой двадцати трёх лет. Бледно-голубые глаза ускользали от взгляда, перебегая с предмета на предмет.

«Беспокойные очи – издёрганная душа», – подумал ван Хоттен и предложил её мужу оставить их наедине, дабы тонкими разговорами подобрать ключ к её тайнам.

Каховский, бурча что-то о супружеской чести, отбыл в кабинет, где занялся мемуарами, скомпонованными из всем известных хроник, житейских историй и дневников денщика, умершего год назад от старых ран. Иноземный маг предложил хозяйке самой выбрать комнату, где чужие уши не станут ходить дозором по границе откровений, устроился напротив неё и бархатным голосом промолвил:

– Сударыня, я не соглядатай, которого нанял ваш муж. Ничто из того, что поймёт мой разум, не будет передано ему или иному лицу. Я хочу помочь вам обрести покой, но не забвение, радость, но не утоление глупых прихотей. Особенно если эти прихоти исходят от… нелюбимого человека. Итак, расслабьтесь, положите руки на колени и смотрите на этот красивый медальон. Мне он достался от женщины, которая была для меня всем, – от моей матери.

Золотой медальон закачался на ажурной цепочке, а завораживающий голос продолжал обволакивать, заставляя Каховскую закрыть мечущиеся глаза и отдать сознание во власть ван Хоттена.

– Вам хорошо и уютно. Где вы сейчас находитесь?

– Я в поместье моих родителей, – ответила женщина. – Горничная Таисия принесла мне новое летнее платье из розового муслина с цветочками. Ах, до чего же оно нарядное! Сегодня у нас будут гости – троюродный брат отца с сыном. Говорят, что младший невероятно хорош собой: черноволосый, кареглазый, стройный, как пирамидальный тополь. Матушка уже с утра загоняла дворню, хочет принять Павла Викентьевича и Евгения с должным уважением. А я предоставлена сама себе! Может, почитать французский роман? Или побродить по саду? Вишня в этом году уродилась столь обильная, что даже скворцы ею обожрались и брезгуют.

– Вы наклоняете ветку и обираете вишню прямо губами. Вам вкусно, сок скапливается во рту и брызгает красным на подбородок.

– Да, – засмеялась Елена. – Горничная суетится вокруг меня, чтобы я не замарала ягодой светлое платье. Ну, как же, указание барыни! А мне скучно ожидать…

– Вечер. Карета подъехала к крыльцу. Что вы ощущаете?

– Не знаю. Какое-то томление. Хочется убежать и спрятаться и в то же время взять его за руку.

– Евгения?

– Да. Мне кажется, что я люблю его.

– Прошёл год. Где вы теперь?

– Церковь. Свечи горят перед иконами. Я плачу и прикрываю лицо тафтой, чтобы никто не видел покрасневших глаз. Священник бормочет молитвы, а я слышу, как набат грохочет в моём сердце – бум, бум, бум! Боже мой, как больно! Больно хоронить того, кто любил тебя больше самого себя!

Слёзы потекли по её бледному лицу.

– Что случилось?

– Он погиб. Как сказали, шальная пуля. В его полку офицеры по пьяни развлекались стрельбой. Так глупо умереть – не на войне, не на дуэли, даже не на охоте, а по вине своего же товарища.

– Что было дальше?

– Через полгода меня выдали замуж за Алексея Каховского. Он уважаемый человек и желает мне блага, но мне… тошно быть рядом с ним. А когда он требует выполнения супружеского долга, я лежу, как бревно. Или как могильный камень. Ничего не чувствую, смотрю в потолок, жду, пока муж утолит свою страсть и слезет.

– Вы хотите стать матерью?

– Очень. Но, видимо, я прогневала Бога своим равнодушием к Алексею, и он наказывает меня бесплодием.

– А если бы на месте Каховского был Евгений? Какой тогда вы были бы с ним? Тоже каменной?

– Нет, нет, нет. Его прикосновения смущали меня, хотя и были невинными, но я хотела большего. И получила бы! За что Бог забрал его на небеса, за что?

– Вы слышите мой голос. Раз, два, три – просыпайтесь!

Елена открыла глаза и уставилась на мага.

– Сударыня, я помогу вам, – улыбнулся Альберт. – Послезавтра перед сном проследите, чтобы двери не были закрыты на засов. И постарайтесь эти дни удерживать в себе ощущения, от которых хочется быть ЖЕНЩИНОЙ, а не столбом, которым размечают дорогу. Я слышал, что русские придумали какую-то коломенскую версту.

– Да, сударь. Она длиннее обычной версты.

– Надо же. Прощайте. И до встречи.

«Я не Иисус Христос, – думал он, возвращаясь в гостиницу. – Но чудо для Каховской сотворить способен. Не зря я так обожаю женщин!»