Читать книгу: «Блог уходящего детства», страница 4

Овчинникова разражается длинной тирадой, которую я из уважения к самому себе здесь транскрибировать не буду. Самыми приличными словами там были: «свой, твою и проклятый». Орёт:

– Я кое-кому скажу, от тебя мокрого места не останется.

Поднимаю бровь:

– Кому скажешь: маме? брату? ОТЦУ?!

Она верещит:

– ОН тебя убьёт!

– А, «папик» твой? Что, прям приедет? У вас же вроде виртуальный секас… любовь, в смысле? Может, в полицию заявишь? Так я тогда покаюсь, в частности, перед родаками твоими. Вот, – говорю, – раньше непруха была: сжёг фотку и ищи-свищи. Сейчас куда лучше – цифровые технологии, однако.

У Машки слова закончились, остались только маты и взгляды. Я её отпустил и говорю:

– Ещё раз в сторону Лозовой хоть одно неверное движение сделаете, эти фотки появятся в нашей группе на стене, и это будет только начало.

Овчинникова срывающимся голосом говорит:

–Ага, а сам будешь смотреть, извращенец недоделанный. Вряд ли теперь тебе твоя Лозовая даст, не обольщайся.

Я ещё не далеко ушёл, метнулся назад, опять взял её в клещи.

– Запомни, – говорю, – в игру под названием «булинг»¹⁰ можно играть и вдвоём, и втроём, и вчетвером. Я, – шепчу ей на ушко, – как раз во вкус вошёл, предупреди там своих подружек.

Ухожу домой, весело насвистывая. Не зря я вчера с Петькой по скайпу консультировался. Кравченко – начинающий хакер, но кое-чему уже научился. Девочки, мой вам совет: хотите сохранить ауру загадочности, не храните онлайн свои интимные фотки.

Мамель водила нас на примерку. Девчонки меряли свои пачки, а мы – фраки. Бальный фрак – это, конечно, дрянь редкостная. Самый смешной в нём Бордман, такой чёрный кузнечик-переросток, длинный и худой. Под фраком – манишки, жилетки, подтяжки, бабочка на кадык. Антон сфоткал, как мы в абсолютной фрустрации всё это напяливаем. Девкам нашим очень понравилось то, что они там напримеряли. Жаль, нас не пустили поглядеть.

По взглядам вижу, что цыпы между собой вчерашний наезд перетёрли. Если бы только взглядами можно было убивать, я бы давно валялся где-нибудь в уголке с посиневшим фейсом и вывалившимся языком.

Репетировали на физре. Тоша с Люсьеной тыкались в мобильники и угорали с чего-то. Я посмотрел издалека – порадовался: Антон вовсю обхаживает нашу газетную принцессу. Пусть. Аня была бледная, совсем больная на вид, подошла к Мамель и отпросилась. Я сидел на лавочке, иногда вставал, и Мамель показывала на мне всякие движения.

Прокат бальных шмоток всё-таки дорогой. Мамель по этому поводу нервничает, попросила девочек в следующий раз принести любые пышные юбки и порепетировать в них. Ещё её волнуют какие-то загадочные «летучки». Их в аренде нет, и нашим барышням придется шить их отдельно.

Люблю, когда Мамель такая, поёт в машине, шутит. Дэду сегодня опять придётся довольствоваться пиццей из микроволновки.

Забыл написать ещё кое о чём. Ира Литвиненко целый день ходила зарёванная. На неё не нашлось платья. Она у нас девушка весьма габаритная. Прокатные шмотки, понятное дело, не перешьёшь. Мамель даже поездила по другим прокатам, но ничего. Литвиненко расстроилась. Наши девки её утешали, даже Серёгина, которая призналась, что сама еле влезла в свой бальный наряд. Одна Люсьена пробормотала, проходя мимо, что-то типа «жрать надо меньше».

На литре по рядам пошла записка с рисунком. Люська посмотрела, захихикала, передала мне. Я тоже посмотрел. Если Бордман, вопреки чаяниям своей еврейской мамы, не станет банкиром, политиком или знаменитым виолончелистом, он всегда сможет на жизнь зарабатывать карикатурами. Я признаю, что ему удается ухватить в человеке самое главное, но только это главное у него всегда выходит… обидным. На рисунке была Ира в бальном платье. Талия у неё была утянута так, что корсаж трещал по швам, и вся она, багровая и исходящая потом, выпирала из его верхней части, как тесто из кадушки. Бордман заштриховал её вздувшиеся плечи и напряжённое лицо красной ручкой, а красные закорючки изображали пар из ушей. Я молча порвал рисунок и бросил его в ящик парты. Аня обернулась, Люсьена фыркнула, те, кто ещё не видел рисунка, протяжно и разочарованно замычали. Анастасия Егоровна, как всегда элегантная и строгая, обернулась от доски и шикнула на нас. Бордман пожал плечами и принялся опять что-то рисовать, улыбаясь. Рисовал, пока Анастейша на него не наехала.

Дома рассказал об этом Мамель. Она позвонила Литвиненко-маме и долго уговаривала её поговорить с Ирой, чтоб та не отказывалась танцевать. Но Ирка, кажется, всерьёз расстроилась и обиделась. Должно быть, бордмановские каляки до неё всё-таки дошли. Воркунов теперь без пары, на скамейке запасных.

Следил за Аней. Она живёт в старом районе за железнодорожным мостом, у Комсомольской площади с зеленоватым памятником толстоногой девице и хмурому юноше с нехорошим взглядом, «неизвестным комсомольцам». Я видел, как она вошла в железную калитку у поворота. В одном из окошек, выходящих на дорогу, зажёгся свет и мелькнул знакомый силуэт. Теперь я знаю, где она живёт.

Тема 7. Все на бал!

23 декабря

Тэги: УБЛОЖЕСТВО

Сегодня в машине по пути на физику Дэд прочитал мне очередную лекцию.

– Помнишь, – спрашивает, – Женю из пятиэтажки?

– Конечно, – отвечаю.

Ещё бы мне не помнить. Пятиэтажка в нашем дворе заселялась в конце восьмидесятых рабочим классом – тружениками завода «Красный путь». Разные там жили семьи. Многие, по словам Дэда, поспивались в девяностые, когда завод закрыли. Наш дом построили немного позже.

Лет до пятнадцати, пока я не вырос и не научился давать сдачи, меня доставали гопники из пятиэтажки. Заводилами там были Тимоха, по кличке Тимон, и Жека, по кличке Пумба. Главным был, конечно, Тимон, маленький верткий недоделок, сын алконавтов из четвёртого подъезда. Жека был здоровый и тупой, в школе еле учился. Бил меня всегда Пумба, но Тимона я боялся больше.

Я это к чему. Оба булера¹¹ выросли. Тимоха куда-то исчез, родаки его пропили квартиру. Оказалось, он на зоне, пошёл за грабеж. А пару лет назад я встретил во дворе Жеку-Женю. Весь напрягся, когда тот ко мне подошёл и вежливо поздоровался. Выяснилось, что он выучился на шофёра, не пьёт, не курит, женился, дочка родилась.

Он искал работу и попросил меня замолвить за него словечко Дэду. Дэд взял его на фирму дальнобойщиком. Вот теперь припомнил его, похвалил, мол, каждый сам творит свою судьбу. Мне сначала хотелось поприкалываться, сказать Дэду: окей, пойду по стопам Жени, хотя я прекрасно понял, о чём он. Лень было хохмить, я задумался. Жека по жизни удержался, хотя шансы на падение у него были такие же, как у Тимохи. Интересно, от чего это зависит. Аня сказала бы, что от кармы. Она в это всё верит. А я не верю.

На дискотеке в школе я в соновном смотрел на вход, всё надеялся, что Скобцева притащит Аню. Но потом понял, что глупо ждать: Аня-то наверняка сидит сейчас в своём «ланселоте», пишет заказы.

Тоша на все медляки приглашал Люську. Я наблюдал за ними краем глаза. Заметил, что Люсьена слишком громко смеется, запрокидывая назад голову, слишком соблазнительно изгибается и льнёт к Антону. Знаю, что всё это напоказ, для меня.

24 декабря

Тэги: ХОЧУ В СТУДЕНТЫ; БАГИ ИГРЫ ПОД НАЗВАНИЕМ «ЖИЗНЬ»

Я всё время жду, когда вылечусь и перестану реагировать на Аню. Никак. Тут вся причина, наверное, в танцах. Трудно забыть того, кого видишь каждый день, да с кем ещё и стоишь рядом, почти в обнимку. Никогда не думал, что можно так сохнуть по совершенно постороннему человеку. Терплю, бал уже скоро. Мамель переживает страшно.

Она всё-таки нашла где-то платье для Литвиненко. Сегодня отвезли его к Ирке домой. Ира согласилась танцевать и, по-моему, повеселела. Сейчас мы репетируем каждый день. Я с трудом успеваю делать уроки, и не я один. Но учителя смотрят на это сквозь пальцы: наша школа впервые участвует в конкурсной программе, все желают нам удачи.

Мама Мамель, бабушка Валя из Ессентуков, – католичка польского происхождения. Особо ревностной веры в семье у них никогда не было, но Мамель каждый год ставит ёлку на католическое Рождество. Я люблю этот день. Раньше мы с Мамель всегда смотрели вечером «Рождественскую песнь» Диккенса. Мне особенно нравился момент, когда Скрудж становился добрым и всем помогал. Есть что-то такое в этом празднике, от которого размягчаются сердца.

Мамель подарила мне свитер – сама связала. Хорошо, что без оленей и всяких лосей. Я подарил ей красивую ёлочную игрушку ручной работы. Мамель спрятала игрушку в сервант за стекло. Бьющиеся украшения у нас под запретом: Клаксон, несмотря на почтенный возраст, любит иногда пошалить. Мы привязываем ёлку к батарее, потому как кот, заскучав, залезает на ветки, снимает лапкой игрушки и гоняет их по комнате. Однажды Дэд, направляясь ночью в туалет босиком, наступил на стеклянную шишку, и Мамель до утра пинцетом доставала из Дэдовой ступни блестящие осколки.

В этом году Мамель украсила ёлку золотыми фигурками танцовщиц и фей. Очень красиво. Для Клаксона, ближе к стволу, я нацеплял маленьких пенопластовых шариков с блестящими наклейками – ему хватит до самого Старого Нового года.

27 декабря

Тэги: СЛАБОНЕРВНЫМ НЕ СМОТРЕТЬ; ХАРДКОР; АТАКА КЛОНОВ

Мы подъехали к зданию мэрии к четырём. Прямо удивительно: никто не заболел и не опоздал. В вестибюле – шум, суета, почти все школы выставили своих одиннадцатиклассников на бал-парад. Распорядители предоставили нам несколько крошечных комнаток для переодевания, на последнем этаже.

– Пятая гимназия – наш главный соперник, – шепнула мне на ушко Мамель, когда мы поднимались, нагруженные длинными пластиковыми чехлами с костюмами.

Она обчмокалась с какой-то стройной рыжей дамой, как я понял, своей коллегой, тренером старшеклассников из пятой гимназии, у них там кружок бальных танцев уже много лет. Ой, ё! Мамель, против кого ты нас выставила? Против матёрых балерунов? Хороши же мы будем – ножки бантиком, ручки крестиком!

– Цыц, – сказала Мамель. – Не паниковать! Вы у меня молодцы!

Мэрия – старое здание, еще дореволюционное. Здесь до войны был театр. Под самой крышей – чердак, его сейчас ремонтируют, везде малярные верстаки и полиэтилен.

Столько света, запахов, голосов. Все тряслись, конечно, но общее настроение было суперское, и я вдруг понял, почему Мамель так тянет ко всей этой танцевальной кухне – это такой адреналин, драйв, праздник, который всегда с тобой.

Насчёт вальса-парада никто особо не заморачивался. Мы все, в традиционной школьной форме (девочки в белых фартучках и с бантами), должны были подниматься по левой лестнице, в вальсе проходить через колонный зал, кланяться-приседать, и в том же темпе выходить через правую дверь. В пять мэр произнёс речь, типа дженерейшен некст¹² идёт, встречайте, и народ попёр плясать. Всё прошло без сучка без задоринки. Администрация города хлопала нам с балконов и прочих антресолей.

После вальса-парада мы понеслись наверх. Мамель побежала к девочкам в переодевалку – помогать. Я, надрессированный дома, в свою очередь ассистировал пацанам в надевании фраков. Мальчики, понятное дело, переоделись первей девочек. Мы спустились в вестибюль и крутились там среди остальных школ. В вестибюле уже поставили огромную ёлку. Я первым увидел наших девочек и открыл рот. Глядя на меня, обернулся Борисченко и обалдело протянул:

– Ё-моё!

Мы все застыли, офигевшие, и я подумал: блин, почему я каждый день этого не вижу?

Первой спускалась Диана Карапетян в белом платье с черной вышивкой по низу. Подол у неё вспучивался пеной при каждом шаге, и она, словно не замечая наших ошеломлённых морд, с равнодушным видом поправляла на плечах ту самую «летучку» – прозрачный шарфик, цепляемый петелькой за пальцы. Потом появилась Скобцева, тоненькая как балерина, в розовом. Вау, Ира Литвиненко была просто красавицей в своём голубом платье! Бордман – дебил, надеюсь, он это теперь понимает. Ковальская сияла, как гирлянда, вся в бисере и блёстках. Гогава была в синем, с разрезом до колена… Мама дорогая! Серёгина Инна, в зелёном, была супер!

– Инна, ты супер, – искренне сказал я ей, когда она подошла к Талому. Не собирался, само вырвалось. – Очень красивая!

Она вся засмущалась, вспыхнула и простодушно спросила:

– Правда?

– Ага, – подтвердил Талый, обретя дар речи.

– Вы тоже, мальчики, все очень красивые, – сказала Инна.

Класс собрался у елки. Я уже устал таращиться на наших девочек, а Ани всё не было. Люсьена в сиреневом (опять блондинка, кстати) пару раз пробежалась мимо меня, шелестя подолом, а Аня всё не появлялась. Потом на лестнице я увидел Мамель. Она тоже переоделась в элегантное чёрное платье с меховой отделкой, «походно-театральное», как она его называла. Мамель нашла меня глазами, подмигнула и отошла к перилам. За ней, сосредоточенно глядя под ноги, спускалась Аня.

– Ни фига себе, Лозовая, вот тебе и мышь ботаническая, – сказал Борисченко, присвистнув. – Слышь, Дэн, а я думал, ты гонишь.

– Заткнись, Лёха, – сквозь зубы бросил я.

Платье у неё было оранжево-коричневое, цвета осенних листьев, как свитер, в котором она сидела тогда в кафе. Может быть, это был её любимый цвет, а может, опять постаралась Мамель, подбирая каждой девочке наряд к лицу. От плеча до подола вниз спускалась золотая вышивка, шарф прикрывал плечи и шею. Она была вся прозрачная, золотая, словно феи на нашей ёлке.

Аня кивнула мне и подошла к Гогаве. Было слышно, как наверху, в зале, началось выступление первых школ-конкурсантов. Мы выходили четвёртыми. Мамель сбегала наверх оценить обстановку.

– Ничего, – сказала, – сороковая школа хорошо оттанцевала, скорее всего, будут вторыми. Пятая идет за нами – у них однозначно первое место. Больше серьёзных конкурентов у нас нет. Нам можно спокойно рассчитывать на третье-четвёртое.

Аня поднималась рядом, едва касаясь моей руки. Наш выход помню, как во сне. Мы произвели впечатление, кажется: зрители захлопали, одобрительно зашумели. Оттанцевали полонез. Вроде никто не споткнулся и не запутался. Встали в позицию для вальса. Аня вдруг на один миг подняла на меня глаза. Казалось, мы закружились в невесомости, потеряв контроль над телами. Я очнулся уже за колоннами. Оттуда мы могли посмотреть выступление остальных школ. Мамель бегала между нами, повторяла:

– Молодцы, молодцы!

Пятая гимназия была на высоте. Они выбрали рок-н-ролл вторым танцем. Полонез их девочки танцевали в длинных пышных нарядах, а на рок-н-ролл вдруг скинули верхние пачки и остались в коротеньких юбочках с бахромой. Выплясывали так, что ноги выше ушей задирались, мы все хлопали и орали от восторга и радости, что всё страшное позади. После конкурса нас попросили подождать наверху, у гримёрок.

Мамель велела нам не разбредаться, но мы всё равно разбрелись. Я постоял у переодевалок, надеясь, что перехвачу Аню и мы поговорим, но от тусклого света и шума голосов немного заболела голова. С чердака тянуло морозным воздухом с душком сигаретного дыма. Там уже бродило несколько ребят из гимназии, кто-то слушал музыку на мобильнике, искажённый звук разносился залихватским эхом. Я услышал знакомые голоса справа от лестницы, заглянул в приоткрытую дверь. У окна стояли Скобцева, Гогава и Аня в своих бальных платьях и шарфиках. Кто-то умудрился открыть перекошенную форточку в высоком сводчатом окне, и Славка курила, стряхивая пепел на грязный подоконник.

Я зашёл, стараясь не сильно коситься на Аню, и сказал Скобцевой:

– Ты что, очумела? Моя Мамель дуба даст, если ты платье прожжёшь! Знаешь, сколько оно стоит?

– Да Дэн! – сказала Славка. – Я же очень осторожно! Ну всё, всё, тушу. Просто перетряслась вся, до сих пор типает.

– Ну да, – признался я, меня тоже немного потряхивало, но уже не от пережитого волнения. – Зато красиво выступили. Я у Чижа смотрел на камере.

– Да? – оживилась Славка. – Я тоже хочу позырить.

Позвала Софу. Гогава, подойдя ближе, внимательно посмотрела мне в лицо и глазами указала на Аню. Софа и Славка быстро вышли, перемигиваясь, Аня пошла следом за ними, прошла мимо меня, и я схватил её за запястье.

Наши руки натянулись, как тетива, и Аня замерла, не оборачиваясь.

– Дэн, – проговорила, – не надо.

– Почему? – спросил я, немного приободрившись от того, что она меня сразу не послала. – Я что, не имею права ничего сказать в своё оправдание?

– А не надо оправдываться, – сказала Аня, – смысл в этом какой?

Я немного растерялся и сказал:

– Как какой? Я же не хочу, чтобы ты меня подлецом считала.

Аня вздохнула и повернулась ко мне:

– Ладно, поговорим. Я сама собиралась… извиниться. Я тебя подлецом не считаю. Ты с первого дня со мной был очень честен – что в голове, то и на языке. И я уже поняла, что ваши цыпы, как вы их называете… что это была их собственная инициатива. Они решили так за мой счет развлечься, это же у вас в классе норма, да? Короче, прости, я была груба, ты не с ними, просто так… совпало. Мне девочки всё объяснили. Но это дела не меняет. Ведь это из-за тебя на меня ваши крысы нацелились. Очень мило, конечно, что ты меня выделяешь, только больше не надо. Мы разные, может, поэтому тебя ко мне и потянуло, от скуки. Но всё это чушь и глупости.

Я её перебил:

– Не говори за меня, я, может, что-то и делаю не так, но насчёт своих чувств полностью уверен. Ты мне очень нравишься. Извини, что не смог тебя защитить от Люсьены и её подружек. Люська всё навыдумывала насчет нас. Мечтать иногда вредно. Они тебя достали, да? Мне очень жаль… Ну ничего, больше это не повторится, я меры уже принял.

Аня пожала плечами:

– Теперь мне всё равно, тем более, что ты и половины того, что они творили, не знаешь. Просто, прежде чем вовлекать во всё это меня, мог бы и предупредить.

– О чём?

– О чувствах или что там у тебя,

Помяни черта – в полуоткрытую дверь заглянула Люська. Я мысленно прошептал: вали, вали. Слава богу, Кисличенко сунула внутрь голову, полюбовалась картиной нас, закусила губу и ушла.

Аня сказала:

– Вот видишь. Стоит рядом с тобой постоять, и я уже под прицелом. Мне это не нужно. Я пошла.

Я лихорадочно соображал, что ещё сказать, чтоб её задержать. Как назло, в голову ничего не приходило. И тут у меня начал греметь телефон. У меня там на месседжах тайские барабаны стоят. Сначала пришла одна эсэмэска, потом через секунду – другая. Я радостно проорал Ане вслед:

– Подожди, нас, кажется, зовут на объявление результатов, всё равно вместе придётся идти.

Аня с неохотой вернулась. Первое сообщение было действительно от Мамель: «пора!». Вторая эсэмэска открывалась медленно: связь на чердаке была не очень. Грузилась какая-то картинка с подавленного номера.

В кадр попал косяк двери, чьи-то локти, манекен у окна. В центре кадра была Аня – кто-то нажал на затвор, не входя внутрь, с порога, стремясь именно её застать врасплох. Она стояла, слегка согнув ногу в колене, – собиралась шагнуть из спущенного к полу бального платья, начала отворачиваться, когда поняла, что происходит, но не успели ни отвернуться, ни закрыться, только наклониться, завесившись волосами. Одна рука в беспомощном жесте была вытянута к камере. На Ане было какое-то светлое белье, и вспышка фотоаппарата высветила тёмные кружки сосков в кружевном бюстгальтере, впадинки ключиц и гусиную кожу на бедрах. Подпись под картинкой была: «ботанка в бабушкиных труселях».

– Кто?

Я не узнал свой голос. Аня расширенными от ужаса глазами посмотрела мне в лицо, потом опустила взгляд на экран телефона, побледнела, произнесла еле слышно:

– Дэн, не надо.

– Кто? – повторил я.

Кажется, я схватил её за руку. Ярость накатила такая, что сам испугался. Боялся, что если она мне не скажет, я причиню ей боль, но добьюсь ответа. Мне стало не по себе, и я повторил спокойнее:

– Кто?

– Они обещали, что удалят, – прошептала Аня.

– Они?

– Антон. Это он снимал. В день примерки. Люся сказала, всем разошлёт, если я ещё раз с тобой заговорю. Дэн, не надо!

Я сорвался с места, чуть не выбил хлипкую дверь в перегородке, ринулся вниз по лестнице. Люсьена стояла на площадке между этажами у забрызганного краской окна. На плечах у неё была куртка. Она улыбалась, водя наманикюренным пальцем по экрану телефона, видимо не думала, что я так быстро сориентируюсь.

Заметив, как я несусь вниз по лестнице прямо к ней, Люсяна нажала на кнопку и спрятала телефон за спину. Я вывернул ей руку и забрал мобильник. Айфон закрылся паролем, и я с силой швырнул его вниз в пролёт между этажами – там он хрустнул и звякнул. Люська за всё это время не издала ни звука, просто смотрела мне в лицо с каким-то непонятным выражением.

–Зачем? – спросил я её. – Овчинникова попросила? Кому успела разослать?

Люська горько усмехнулась и опустила глаза.

– Кому?!

Она вздрогнула и прошептала, пятясь от меня:

– Только тебе.

– Дура, – бросил я и побежал дальше.

В коридоре у гримёрок все толкались и орали. Я пробирался сквозь толпу одиннадцатиклассников из других школ, ожидающих результаты конкурса. Увидел Антона и рванулся к нему, не обращая внимания на возмущенные крики тех, кого толкал.

Антон стоял, прислонившись к стене, что-то говорил Оганесяну. Он меня заметил, как-то сразу всё понял и успел закрыться. Но я достал его снизу. А потом ещё сбоку. Мои руки были как поршни, в груди у меня бухало, словно там на моей ярости работала огромная паровая машина.

Сзади меня кто-то схватил за локти. Талый. Я вырвался, но Серёга сгрёб меня уже конкретно. Борисченко выскочил передо мной, как чёртик из коробки, заорал:

– Йоу, йоу, Мартын! Охладись!

Сбоку откуда-то прозвучал голос Мамель:

– Что тут происходит? Денис?

Кто-то попытался ей что-то объяснить, перекрикивая шум. Мы были в плотной толпе, от нашей весёлой компании по коридорам волнами расходились возбуждённые шепотки и комментарии. Мамель наклонилась, заглянула в лицо Антону, который стоял, согнувшись пополам, и держался за челюсть. Потом перевела взгляд на меня и на Люсю – та подошла и куталась в свою куртку, словно в ознобе.

– Так, – сказала мама. – Где Аня?

Ани нигде не было. Мамель отвела Антона в сторону под тусклый матовый плафон, что-то спросила вполголоса, внимательно осмотрела ему фейс, пощупала челюсть, потом вернулась и глухо рявкнула:

– Все на поклон, быстро, Антон остаётся, Денис – с Люсей!

У нас, как выяснилось, было почётное третье место. Какой-то мужик долго и нудно поздравлял победителей, перечислял спонсоров и тыкал в рекламные баннеры, развешанные по балконам. Сердце у меня билось ровно и медленно. Люся всхлипывала рядом.

Потом была суета. Я вырвался из Мамелиного захвата, пошёл искать Аню – не нашёл. Мамель собрала у ёлки и подвергла допросу участников конфликта и непосредственных свидетелей. Больше всех, возмущённо тыкая пальцем в Мертвых и Кисличенко, говорила Славка. Я наблюдал с лестницы из-за колонны, гадал, признаются ли Антон с Люськой. Потом Люсьена и Тоша ушли в обнимку. Я хотел напоследок заглянуть Антону в глаза, но он отвёл взгляд.

Меня Мамель встретила, скрипя зубами. Я всё понимал: испортил ей праздник и всё такое, но исправить уже ничего не мог. Мне оставалось только вкушать удовольствия от последствий. Мы молча погрузили в машину платья и фраки в чехлах, отвезли их в прокат. Одного платья не хватало, Аниного. В дороге Мамель позвонил Дэд, орал так, что мне на заднем сидении было слышно. Судя по всему, ему Димиха уже отзвонилась. Классная ушла до объявления результатов, значит, ей кто-то из наших слил, может, сам Антон или его родаки. Мамель коротко ответила, мол, скоро будем, и отключилась. Когда подъезжали к дому, сухо бросила:

– Молчи, говорить буду я.

Мы вошли. Дэд стоял в коридоре, взъерошенный, в одних трусах, ткнул мне мобильник под нос:

– Я не понял? Денис? Катя? Что это значит?

– Витя, Витя, – успокаивающим тоном проговорила Мамель, и как была, в сапогах и дублёнке, стала впихивать Дэда вглубь квартиры.

– Катя, дай я убью этого гадёныша, – нежно приговаривал Дэд.

– Тише, Витя, не волнуйся, выпей воды, у тебя же давление, я сейчас всё тебе объясню, ничего страшного не произошло.

– Ничего страшного?! – завопил Дэд в полный голос. – Мне только что звонила эта… Дина Михайловна! Наш сын подрался, избил своего друга! Как я в глаза буду смотреть отцу Антона?! Мы же с ним знакомы давно! Может, я чего-нибудь недопонимаю?!

– Витя, – ласково проговорила Мамель, открывая дверь в гостиную и заводя туда Дэда, – Антон в порядке, он не будет жаловаться, поскольку схлопотал за дело. Я с ним уже поговорила.

– За дело?! – заорал Дэд. – Нет, Катя, я всё-таки чего-то недопонимаю! Разъясни!

Мамель прикрыла дверь. Я опустился на пуфик, вытянул ноги, прислонился к зеркалу и смотрел на своё отражение. Откуда-то появился Клаксон, мяукнул, поздоровавшись, начал обнюхивать мои кроссовки. Мне всё было слышно.

– Витя, это очень некрасивая история, – говорила Мамель. – Антон и Люся Кисличенко…

– Боже, ещё и Кисличенко, только этого не хватало! Они же дружат, все вместе?!

–Уже нет, и я в этой ситуации всецело на стороне Дениса…

–Ты всегда на стороне Дениса!

– Витя, ты не прав! Ты меня не слышишь! Тебе лишь бы обвинить Деню!

Дэд действительно был не прав. Мамель никогда не выбирает мою сторону открыто, в этом она образцовая жена. Все свои терки с отцом я всегда решаю сам. Решал, до сегодняшнего дня. Мне было непонятно, почему Мамель вдруг вмешалась. Ясный пень, получит же от Дэда.

Голоса ушли вглубь комнаты, стали тише, до меня доносилось лишь бормотание:

– Анечка… розыгрыш… некрасиво… подло… Люся… никогда не ожидала…

Потом Дэд переместился ближе к двери:

– Ну неужели нельзя было спокойно поговорить, разрешить конфликт мирным путем?

– Витя, – удивлённо-обиженно протянула Мамель, – а когда ко мне в Геленджике пристал тот тип, ты тоже собирался решить конфликт мирным путем? Почему же не поговорил с ним, не разъяснил, что так делать плохо? Зачем же сразу в морду?

Дэд помолчал, на тон тише произнёс:

– Это совсем другое.

–То же самое, – жёстко сказала Мамель. – Есть ещё обстоятельства, отягчающие вину Люси и Антоши. Девочки рассказали мне, что их компания давно травит Анечку, потому что Деня отказался встречаться с Люсей.

Пауза. Скрипнул диван. Дэд сказал устало:

– Ядрёна вошь, эфиопские страсти. Как невовремя-то, а?!

– Обычные подростковые дела, – возразила Мамель, – вспомни себя в его возрасте. Да и позже.

Дэд помолчал немного, обречённо добавил:

– Ему учиться надо, а не в любовь играть.

Диван опять скрипнул. Я представил, как Мамель подсаживается к отцу и обнимает его обеими руками за шею.

– Ну что поделаешь, – сказала она, – одно от другого не отделишь.

– Что там хоть за Анечка? – спросил Дэд.

Мамель хмыкнула:

– Хорошенькая, умненькая, непростая. Деня с ней на английский ходил. И танцевал.

– А, – сказал Дэд, – танцевал. Понятно.

– Ничего тебе не понятно, – фыркнула Мамель. – Она Дениса отвергла.

– Как, – озадачился Дэд, – нашего Дэна?

– Мам! – крикнул я. – Пап! Ну хватит, а? Я раскаиваюсь, честно. Только не надо обсуждать мою личную жизнь при Клаксоне, меня же все окрестные кошки засмеют.

Дэд помолчал и рявкнул:

– Спать иди, завтра тебе к Дими… к Дине Михайловне на ковёр, посмотрим, как будешь оправдываться.

– Окей, пап! Ну что, отважный Клаксон, сын неведомого мне Клака, прорвёмся?