Читать книгу: «Зая», страница 4

**

В начале пятого я проснулась – от тахикардии, тошноты и холода. В голове лопались пружинки, потолок вращался, я лежала в луже мочи. Ты, бедный, не смог выбраться из синтетической ловушки и нагадил прямо в купальник. Фу. Жёлтое пятно расползалось по розовой простыне, на подушке чернели полосы от помады… Наверное, очень воняло. Но я опять не чувствовала. Всё было привычно-омерзительно… Малиново-лиловый свёрток неподвижно валялся у кровати.

Паркет был ледяной, как плитка. Неужели отключили отопление? В декабре? Я скинула одеяло – меня обдало тоскливой, холодной зимой. Батарея еле теплилась. Чёрт, новые заботы…

Я раздвинула шторы – за окном была молочно-серая тьма. Я прижалась лбом к стеклу и закрыла глаза. Холодок взбудоражил мозг – мой детский лайфхак, как быстро прийти в себя.

Я сорвала с кровати мокрую простыню, бросила в неё тряпки, раскиданные по полу, и швырнула всё это в стиральную машину. Потом меня вытошнило. Потом я пила воду из чайного носика. А с каким удовольствием я чистила зубы и принимала душ, ты не поверишь, Зая! Я вспенивала персиковое мыло, и мазала лицо алтайской глиной, и втирала в руки лавандовый крем.

Горло не щипало. Глотать было не больно. Я накинула пальто и, тихая, грустная, с полувлажными волосами, выпорхнула из квартиры за кофе.

Игорёк из круглосуточного кафе мне бодро козырнул и, взбивая молоко, спросил, почему мы не заходим. Я пожала плечами и улыбнулась левым уголком губ. Игорь посмотрел на меня кошачьими глазами и многозначительно протянул: «Пробле-е-емы?» Этот забавный паренёк всегда так делал, я обычно смеялась, он приобнимал меня за плечи, и в уютных кофейных парах я рассказывала ему какую-нибудь чепуху, вроде того что я потеряла серёжку или на работе сломался принтер. Можно было поканючить и потеребить фенечки на его запястье, тогда он чмокал меня в щёчку и бесплатно наливал в мой латте шоколадный сироп. Игорёк милый и безопасный, то ли гей, то ли хиппи, то ли новый Иисус.

А сейчас я нахмурилась и отвернулась. Но добрый Игорь всё равно меня обнял и начал шептать чепуху за меня. Про беременную собаку и неработающий тостер. Меня это умиляло, но слушать не было сил. Перед глазами маячило что-то сине-оранжевое. Я сморгнула и увидела распечатку «Танца» Матисса. А Игорь – крупную слезу, скатившуюся у меня по щеке и упавшую с подбородка. Он так по-детски ахнул и – не успела я исправить положение шуткой – поцеловал меня в скулу. Сухо, сдержанно, заботливо. Воистину Иисус. Усы кольнули щёку – я чуть скривилась, а он уже утянул меня на пуфик и с очень серьёзным видом спросил: «Нина, что случилось?»

Было так тепло, тихо, свежесваренный раф пах клубникой, я прихлёбывала из своей любимой беленькой чашки с Тилимилитрямдией, наледь на окне всё чаще освещали фары проносящих машин. Я рассказала Игорьку всё, Зая. Что ты уже три недели не работаешь. Что валяешься на кровати без дела. Что я вынуждена тебя содержать. И кажется, у тебя кто-то появился. Ведь как женщина я тебя больше не интересую. Да, Зая, я чуть присочинила. Самую малость. Чтобы этот святой с соломенными дредами меня пожалел. Когда я обмолвилась о таинственном «ком-то», он прикусил нижнюю губу и ритмически закивал. Знаешь, как те собачки в машинах.

Когда я замолчала, он погладил меня по голове. А потом тихо и вкрадчиво увещевал сходить к семейному психологу. А почему не в церкви свечку поставить, дорогой Иисус? Испанский стыд… Моя кривая улыбка прикрывалась чашкой, как вуалькой. Игорёк продолжал: что-то про новый подкаст, про «созависимость», притащил какую-то глянцевую книжку… Эх, а ведь он такой милый, когда говорит про беременных собак!.. Пора было допивать кофе и ретироваться. Но Игорёк как раз раскрыл книгу на развороте, и его быстрые пальцы запорхали по иллюстрациям. Созависимость в поп-культуре: Том и Джерри, Пинки и Брейн, Заяц и Волк из «Ну, погоди!»…

Зая… Я вспомнила малиновый свёрток на холодном паркете. Бедный мой мальчик! Надо бежать.

**

Я усиленно тёрла пол. Казалось, паркет пропитался твоей шерстью, Зая. Я повсюду видела какие-то белёсые волосинки, и они шевелились! Как будто из щелей повылезали глисты и заполонили всё… Я драила пол, проходила с тряпкой каждый сантиметр, на колени липли крошки и кололи кожу. Я тёрла пятно от вина, блевотину, мочу, жир… Запахов не было. Почему их не было, Зая?! Молчишь… Спишь, как всегда…

Когда я промывала тряпку под душем, меня снова вырвало. С мокрой ткани лилась грязно-розовая вода. Комки волос и шерсти воронкой улетали в слив. С кофе это плохо сочетается… Я встала и отряхнула колени. По ноге бежала кровь. Подняла юбку: чисто. Значит, пропорола колено… Я пригляделась: на акриловом поддоне что-то блеснуло – стекло…

Я упала на кровать, идеально плоскую и гладкую, тюльпан на подушке разломился на две части. Где-то там был ты, Зая. Я чувствовала тебя, хотя не слышала запахов. Наступила пустота. А потом щиколотки начал царапать холод. Я очнулась, потрогала батарею, включила обогреватель. В окно вдруг заглянуло солнце. Я поставила чайник на плиту и Бетховена на репит. Дыхание нормализовалось, смысл жизни вернулся. Я резала морковку и звонила в диспетчерскую. Пушистый беленький Зая лыбился мне с кружки.

Ты восседал на ноутбуке. Большой, горбатый, сердитый, в буратинке. Я не стала её с тебя снимать – хочу остаться Мальвиной. Ты смотрел на меня сурово, с укором, кисточка на шапке нервно подрагивала, зубы ритмично стучали в такт «Аппассионате». Хочешь послушать кантри? Или панк-рок, Зая? Я оскалилась и обхватила кулаком буратинку. Ты взвизгнул и разинул пасть. Я подняла тебя за уши над полом, мы встретились взглядами: я – такая маленькая и такая большая – и ты – огромный и крошечный. Ты снова застучал зубами – уже не в такт музыке, а зло, хаотично. Я разжала кулак, и ты шлёпнулся на кровать, в клумбу плоских тюльпанов. Пронзительно засвистел чайник.

Я налила кипятка в кружку, пакетик с чаем зашипел и утонул, багровое пятно расползлось по воде. На кровати дышало пышное тельце, оно, как тесто, вздымалось над плоскостью, серой слизью растекалось по поверхности. Буратинка назойливо искушала, как красно-белый леденец в руке педофила. Я отхлебнула чаю и обожгла себе язык. Рот полоснуло ядовитым огоньком. Я выбежала в ванную, открыла кран и подставила язык под ледяную струю. Было больно и приятно. Я сделала глоток – горло пропиталось хлоркой. Я сплюнула, и меня снова вытошнило. Намокшая майка резала грудь и шею. Я вспотела. Наверное, дали отопление.

Я смыла с подбородка прогорклую слюну и полировала рот дегтярным мылом. Туда-сюда, туда-сюда, пинг-понг, бензопила «Дружба», одно лезвие бреет чисто, второе ещё чище… На резцах налипли чёрные кусочки. Ещё движение, ещё… Губы вспухли. Вкус мыльной щёлочи смешался с кислым коктейлем из переработанных жидкостей. Туда-сюда… Не помню, я рассказывала тебе, Зая? Мама в восьмом классе застукала меня с помадой, протащила за волосы через весь коридор коммуналки на двадцать комнат и тыкала носом в раковину – типичную такую ржавую раковину, знаешь, трещины паутиной, клубки седых волос в сливе, жёлто-кровавые харчки местных туберкулёзников… Меня вырвало кока-колой и макаронами, и мне прилетело по затылку. Мама открыла кран, мне на башку с рычанием (знаешь, с таким утробным рычанием старых водопроводных труб – гррр!) полилась вода – конечно, холодная… Ты смеёшься, Зая? Как нечутко с твоей стороны. В общем, с тех пор я знаю, каково мыло на вкус. И всегда полирую рот, когда хочу себя наказать.

Я вытряхнула из слива непереваренные остатки пищи и вымыла руки. Где-то на кухне была пачка ментоловой жвачки…

Во рту долгожданно посвежело. Солнечные зайчики плясали на заляпанной жиром микроволновке и на идеально-белом икеевском столике. За окном капала, капала, капала вода, отдаваясь в глубине труб и в висках. Оттепель? Снежная шапка на подоконнике сжалась до тонюсенького беретика. Жарко! Мне вдруг жутко захотелось есть. Яичницу с беконом. И огромное заварное пирожное! Прямо сейчас – нацепить весенние ботильоны и сгонять в кондитерскую на углу… И морковки, Зая, прикупить тебе заодно – заслужил! Я ухмыльнулась, выпрямилась и завизжала. От вдруг переполнившего меня острого животного восторга. Ты помнишь это чувство, Зая? Когда ты сдал высшую математику, тебя угостили сосиской в тесте, а впереди две недели каникул. Когда сидишь в пустом кинозале и чокаешь ключом ледяной запотевшей «Фанты», а потом слышишь шипение пузырьков и гром первого трейлера. Когда новая песня Бритни, заигравшая в унылом такси, вдруг про тебя, и текст такой простой, что ты даже понимаешь слова, и ритм – «ля-ля, ляляля, уоп-уоп» – сразу в голову, и пальцы уже барабанят по клатчу, и ты подпеваешь, подшлёпываешь губами… Я визжала и прыгала, паркет задорно поскрипывал. “She’s so lucky, she’s a star”, – во мне снова проснулась обаяшка Бритни и загорланила припевчик, лёгкий, как пёрышко, ясный, как апельсин. – “But she cries, cries, cries…” Из-под мышки пахнуло потом. Я фыркнула и стянула майку. Изрезанная грудь гордо поднялась и задышала ровно. Я убежала в душ.