Читать книгу: «Тихие Ставенки»

Глава 1. Иван

Ветерок пронесся над макушками трёх березок, дружно стоявших у дороги напротив старого дома, чуть затронув их, и листья зашумели, встревоженные прохладной воздушной волной. Стайка мелких синичек сорвалась с ветвей и, защебетав, полетела прочь. Раскидистая рябина, растущая возле самых окон, встрепенулась, услышав их шёпот, склонила свои ветви, и потянулась к старику, дремавшему на завалинке. Она нежно тронула его за плечо, коснулась седых волос, щеки, и старичок открыл глаза. Он повернулся к берёзкам и сердито сказал им:

– Ну, что зашептались? Не сплю я! Говорите ужо, нечего тут тайны разводить!

Березки, задрожав тонкими ветвями, ещё сильнее зашелестели листьями, хоть дерзкий ветерок и полетел дальше, и старичок сморщился, прислушиваясь и наклоня голову набок.

– Вот ведь как! – он покачал головой. – Опять, значит! Эх, как не вовремя! – потом достал скомканную тряпку с кармана, вытер лоб и проговорил: – Ну, всё, всё, хватит! Понял я, понял, уймитесь! – он закряхтел и, опираясь на кривой бадажок, заковылял к крыльцу.

Рыжий большой пёс, мирно спавший возле его ног, с минуту смотрел на уходящего хозяина, но потом лениво потянулся и заковылял за ним следом.

– Дядь Вань! – из-за поленницы выглянула соседка Клава и махнула ему рукой. – Слышал, к Тоньке жених из армии вернулся? Теперь, так и знай, заберёт её в город!

– Так и пускай едут, нам-то что?

– А кто в магазине торговать станет? Опять на станцию ходить за два километра!

– Ты торгуй, грамотная ведь, чай!

Он поднял веник, упавший с крыльца, поставил его на место и сказал рыжему псу:

– Скоро совсем в деревне никого не останется. Одни старики! Доживём свой век – и не будет больше Ставенок. Ну да ничего, ещё поживём!

Пёс, словно поняв, что говорит ему дед, радостно помахал ему хвостом и заполз под высокое крыльцо, спасаясь от полуденной жары.

В избе было прохладно, густые ветки рябины не пропускали солнечные лучики внутрь, но игривые светлые зайчики упрямо прыгали по пыльному стеклу и по выцветшей скатерти, прогоняя мрак из старого угрюмого дома.

Старик вытащил из-за печной трубы свёрток, развернул его и достал небольшой зелёный камень. Аккуратно положив его на стол, он зачерпнул ковшиком воды из ведра, отхлебнул немного, и поставил его на стол. Осторожно положив на дно ковшика камень, он зашептал:

– Яко помети тя странь, докамест поведти миня, яко пелынь сдетель, ни зазрити, ни алкати, темь нырищу закрити.

Он склонился над ковшиком, согревая его теплом своих рук, и начал вглядываться в рябь на поверхности воды.

– Темь нырищу закрити, – повторил он.

Вода посветлела, будто на дне ковша зажгли зелёную лампочку. Камень покрылся мелкими пузырьками воздуха, вода окрасилась в сине-зелёный цвет, и с водяного отражения на старика взглянуло лицо молодой женщины. Чёрная коса её, уложенная как корона, отливала зелёным цветом, будто была сплетена из трав, росших на лугу. Она подняла синие глаза на старика, и раздался глухой усталый голос:

– Зачем беспокоишь вне времени?

– Лукерья, помоги, опять у нас тут выползень! Покажи его, окаянного! Хворал я шибко, сегодня только первый раз за три дня из избы вышел, в лёжку лежал. Клавка с Павлой вон приходили, кормили меня.

– Эх, Иван, Иван! – отражение в воде качнулось. – Надо было тебе давно озаботиться, кому ремесло своё передать, а ты всё откладывал да откладывал, будто два века собрался жить. Вот и отложил.

– Да кому передавать-то! – Иван тяжело вздохнул. – Никого в деревне не осталось! Мне что, в город, что ли, ехать, да по улицам там ходить, искать? Этому же сызмальства учат, а кого мне учить было?

– Так я тебе не раз присылала в деревню гостей, да тебе всё не так и не эдак. То неряха, то ленивый, то смекалки нет. А ведь ты сам тоже был не семи пядей во лбу, когда тебя Егор Михайлович в дом к себе взял, мастерству обучил, а потом и знания свои передал.

– Так-то оно так, я, может, и не был разумным, да только, в благодарность за его доброту, готов был не спать сутками, не есть, лишь бы он меня похвалил. Но ты права, нельзя мне уйти, не оставив заместо себя никого. Помоги Лукерья, покажи на выползня! А после того, как я его прогоню, на кого укажешь мне, того и буду обучать.

– У кривой балки сидит твой выползень, не понял ещё он, где деревня. Но, думаю, к вечеру очухается и к вам поползёт, – в воде отразилась разлапистая коряга, вся спутанная сухой травой и комьями грязи. – Здесь он. Поспешай. А с учеником смотри, слово своё сдержи, приведу до тебя я ещё одного молодца, не обессудь, какого нашла, тот и придёт. А ты уж постарайся, чтоб не сбежал он от тебя раньше времени, чтобы захотел дело твоё продолжить, и не отступил от слова своего.

– Обещаю тебе, Лукерьюшка, обещаю. За помощь благодарствую.

Свет в ковшике погас, забрав с собой Лукерью. Иван достал камень, завернул его в тряпку, убрал за трубу, вышел с ковшиком во двор, подошёл к рябинке и вылил воду ей под корень со словами:

– Земельке всё отдаём, от земельки и ждём.

Потом доковылял до сарая, снял с гвоздя широкий кожаный ремень, прицепил к нему ножны, надел на пояс. Откатил бочку от стены, открыл тайник в полу, закинутый старой мешковиной, достал оттуда острый нож с нанесёнными на нём по лезвию рунами, провёл по ним пальцем, и руны заиграли огненными всполохами, осветив сумрак сарая. Убрав нож в ножны, старик на минуту закрыл глаза, набрал полные лёгкие воздуха, и прошептал:

– Поможе, Чур! Немощь забери, порчь отведи, за круты горы, за темны леса, за черны моря, за болотисты места, всяку злость отрази, черень прогони, за слово твоё крепкое затвори.

Распрямились плечи его, словно и не старик только что тут стоял. Вышел он во двор, и из-под крыльца выскочил верный друг его, и Иван потрепал его по рыжему загривку:

– Повоюем мы ещё с тобой, Волок, а то, ишь, гулять тут у нас надумала всяка нечисть!

Волок радостно выскочил из двора и, убедившись, что хозяин идёт за ним, радостно побежал по пыльной дороге к лесу.

До кривой балки они дошли быстро, да только зайти туда сразу не смогли – вокруг неё тлел торфяник, закутав дымом деревья по самую макушку. У Волока шерсть встала дыбом на загривке, и он грозно зарычал, вглядываясь в чёрный дым.

– Очухался, значит, дыму тут напустил, окаянный! – сам себе сказал Иван. – Ничего, мы его позовём, и сам к нам выйдет.

Иван поднял руки и сцепил их между собой. Воздух застыл, проглотив все звуки, замер ветер, перестали волноваться деревья, стих птичий гомон. В глубине болот зашевелилась чёрная, нездешняя воля, и Иван зашептал сокровенные слова, трижды плюнул и дым стал уплотняться и оседать к земле. Он опустил руки ниже, и дым распластался по кочкам и по обгоревшей чёрной траве. Налетел порыв ветра и унёс запах гари. Волок кинулся вперёд, перепрыгивая через ещё дымящиеся кочки. Со всех сторон к нему полетели поднявшиеся с чёрной земли искры, и он стал похож на рыжий сгусток огня. Иван пошёл за ним. Впереди покачнулась большая чёрная коряга, с неё посыпались комья земли, и, опрокинувшись, она обнажила большую нору. Вот и незваный гость решился выползти на свет. Волок зарычал, застыв над провалом. Не успел Иван и глазом моргнуть, как перед ним оказались два совершенно одинаковых рыжих пса, стоявших друг напротив друга и свирепо рычащих. После обмена рычаниями, они сцепились в смертельной схватке, мгновенно превратившись в единый клубок из лап, хвостов и клыков. Клубок покатился по земле, с яростью пытаясь снова разделиться. Один из псов прижал другого к земле, вгрызаясь ему в челюсть, из его пасти закапала чёрная пена. Иван, обратив к нему правую ладонь, вскричал:

– Прочь погане иже отбежи на сий погибеле таковаые беды, мнози падуте острие меча, в попрании язвени будите.

Тварь отпустила Волока, повернув голову к Ивану, и глаза её налились свирепым красным огнём. Иван достал нож, и руны вспыхнули на нём холодным металлическим блеском, почуяв зло. Тварь заковеркало во все стороны, рыжая шерсть на ней стала буреть, туловище раздуваться, лопаясь и обнажая под собой чёрную бугристую кожу. Она отшвырнула Волока и свирепо пошла навстречу Ивану. Но Волок соскочил на лапы, снова прыгнул к ней, схватил за спину и начал её грызть. У твари от живота отделилось ещё одна лапа, и она, не оборачиваясь, подхватила Волока за загривок, приподняла его над землёй, полоснула когтем по шее и забросила в дымящиеся кусты. Иван сделал выпад, тварь отпрянула назад, ослеплённая сиянием клинка, но тут же, подбадривая себя рычанием, подпрыгнула и зависла над Иваном, разинув чёрную пасть. Из неё во все стороны взметнулись десятки когтистых лап. Они вцепились в руки Ивана, подбираясь к клинку, но он успел отрубить одну из них, и чёрная кровь веером разлетелась от раны. Тварь оскалилась и зарычала от боли. На месте оторванной лапы пробежал огонёк, и чёрная кровь перестала хлестать из неё. По телу твари прошла судорога, она вдруг разделилась на две половины, они разлетелись в разные стороны, после чего метнулись к нему. Он одним махом отрубил три лапы одной из них, но другая в это время схватила его за руку, держащую клинок и резко дёрнула к себе. Иван не отпустил клинок, хоть и встал на одно колено, почти провалившись в осыпавшуюся нору. В это время Волок снова оказался рядом с ними и, подпрыгнув, вцепился в тварь, которая держала его хозяина. Теперь уже Иван начал тянуть к себе тварь за лапу, за которую ухватился Волок, отбиваясь клинком от остальных лап. Во все стороны полетели отрубленные лапы, окатывая всё вокруг чёрной кровью. Вторая тварь металась рядом, не рискуя подлететь к Ивану ближе. Наконец Иван подтащил пойманную тварь к себе, наступив ей на живот коленом, замахнулся ножом, но другая тварь тут же вцепилась когтями в его руку. Волок был опытным псом, и это была не первая его битва, поэтому от отпустил лапу первой твари и, ловко извернувшись, тут же схватился за квадратную морду другой твари, зависшей над его хозяином. Та мотнула мордой, пытаясь отцепиться от пса, Иван выдернул руку из её захвата и всадил клинок в жирную тушу, прижатую к земле, по самую рукоятку. Клинок вошёл в неё с шипением, словно раскалённый нож в масло. Мерзкая тварь затряслась, изрыгая из себя чёрные внутренности, которые долетев до дымящейся земли, рассыпались в труху. В воздухе раздался ещё один хлопок – это вторая тварь тоже разлетелась на сотни чёрных кусков.

Иван рухнул на землю, тяжело дыша. К нему подполз его верный Волок, оставляя после себя красный кровавый след, и лизнул ему руку.

– Потерпи, – тихо прошептал Иван, – сейчас помогу.

Он перевернулся на бок, положил руку на рану Волока, и благодатное тепло потекло в его верного друга, останавливая кровь и затягивая порванную кожу. Пёс тихонько заскулил, слабо шевеля хвостом. Иван провёл рукой по его загривку, ощупал голову. Кругом были раны, тварь хорошо помяла собаку, и ему пришлось остатки своих сил отдать на исцеление раненого Волока. После того, как он убедился, что собаке больше ничего не грозит, он откинулся на спину и закрыл глаза.

Да, нелегко ему даются теперь битвы, хоть и поддерживает его Чур, но ведь годы берут своё! Сто лет он уже разменял. И на сколько таких битв его ещё хватит? Права Лукерья, надо подумать и о смене.

Лукерья … Лукерьюшка … Только так теперь и видятся они с ней – через воду и свет. Он именно такой её и помнил – красивой, чернобровой и синеглазой, с доброй улыбкой и мягким певучим голосом. Странная штука наша память! Ведь прожил он со своей Лукерьей без малого шестьдесят лет, и в последние свои годы она согнулась в три погибели, вместо черных, как смоль, волос – серебряные, вместо весёлых васильковых глаз – небесно-голубые, подслеповатые. А перед самой смертью она совсем перестала вставать на ноги! Надо же, это всё забылось, а то, какой она была, когда он её сосватал – это осталось в памяти!

Отлежавшись, от встал сначала на колени, отдохнул, потом, держась за Волока, поднялся на ноги и долго ещё не мог решиться сделать первый шаг – так иссякли его силы. Он подошёл к поломанной берёзке, похлопал её по обгоревшему стволу, прошептал: «Прости, родная», потом срезал острым клинком тонкие веточки с повядшими листиками и сделал себе посох. Опираясь на него, он медленно пустился в обратный путь.

– Эх, Волок, хоть бы дотемна вернуться нам домой!

Пёс махнул согласно хвостом, склонился над небольшой лужицей, попил из неё, и догнал своего хозяина. Выйдя из леса, они пошли по кромке поля по грунтовой дороге. На том конце поля была небольшая рощица, куда Иван по осени за опятами ходил. А в этом году даже и мечтать нечего о том, чтобы запастись на зиму грибами – еле ноги передвигает. Вот ведь старость какая! И кто её выдумал! Возле Вьюшки они снова сделали привал, дед умылся в её чистых водах, даже как-то легче после этого ему стало.

Как Иван и загадывал, до деревни они дошли ещё дотемна. Да только не пришлось им сразу домой идти. Только прошёл он сухой ручей, который возле самой околицы, как резко остановился и прислушался. Резко застрекотала сорока, захлопала крыльями, следом встревожено ей откликнулись ещё две. Дед сплюнул:

– Ну что за напасть! Опять!

Он прошёл до бывшего отделения почты, повернул на Советскую улицу и заспешил к крайнему дому, который стоял почти у самого леса. Дом этот был заброшен, давно заброшен, лет сто. В нём никто никогда так и не жил, с самого его строительства. Местные считали тот дом проклятым – ни продать, ни подарить его так и не получилось у хозяев. Жуткая трагедия произошла в том доме – молодожены были убиты в первую их ночь. Вот и стоял дом сиротой – сыпался помаленьку, сначала полы провалились, потом две балки подгнили и вывалились, стёкла сами собой лопались. Да всё бы ничего – периодически в дом попадала какая-нибудь птица, начинала там биться. Когда соседи замечали – успевали выпустить, а большинство так и сгинуло там. И как только они попадали в дом? Все разбитые окна были забиты досками, завалинка зашита, крыша тоже, хоть вся в заплатах, но целёхонькая. Даже вьюшка закрыта! Скажи на милость, ну как они туда проникают? Ладно бы, какая мелочь – так ведь и крупные птицы залетают! Вот и сейчас – сороки всполошились, подружку свою потеряли! А она, бедняжка, уже клюв в кровь избила.

Дед выбил ногой доску, которая запирала дверь, и в нос ему ударил запах сырости и нежилого дома. Услышал хлопанье крыльев, стук, бряк.

– Не бойся, – он отошёл подальше, распахнув покосившуюся дверь, – вылетай скорее, сестры твои всю деревню уже переполошили!

Как будто услышав его слова, прямо над головой с шумом сели на крышу сараюшки две сороки и тревожно защёлкали. Из темноты проёма вылетела большая сорока, и они все втроём со стрёкотом полетели к лесу. Старик зашёл в дом, осмотрелся – всё в порядке, всё закрыто. Он потрогал доски на окнах, заглянул за печку. Даже под провалившиеся доски пола заглянул, встав на колени. С порога на него смотрел с пониманием Волок, но в дом не заходил.

– Видал? – дед оглянулся на него. – Здоровая такая! И как, спрашивается, она сюда пролезла? – он с кряхтением поднялся с колен. – Давно говорю, раскатать эту развалюху надо на дрова! Вот ведь, девять заброшенных изб в деревне, и только в Васькином доме такая холера случается!

Закрыв дверь, он снова подпёр её крепким бруском, подёргал, проверил, и пошёл к дому. Плюхнувшись на лавочку под окнами, он долго растирал больные коленки. Берёзки зашумели, переговариваясь, и он им ответил:

– Ничего, к завтрему дождик будет, хороший такой, долгий, потушит торф, не пужайтесь! Видел, обгорели немного, ну ничего, затянется, новой корой покроется.

– Дядь Вань, ты что, за грибами, что ли ходил? – соседка Клава, вытирая фартуком банку с парным молоком, протянула её старику.

Он взял банку дрожащими руками, и сделал несколько больших глотков.

– Спасибо, – он вытер рукой губы. – Мало ещё грибов, дождика бы, тогда пойдут.

– Так и сидел бы до дождика дома! Только ведь ходить начал! – ворчливо сказала Клава и, покачав головой, пошла в свой двор. – К тебе тётя Маша днём заходила, она суп сварила, в казёнке на лавке тебе его оставила, поешь!

– Не надо, я утром картошки сварил, не надо мне её супа!

– Ну, ты что капризничаешь, она же хорошо готовит!

– Хорошо, хорошо, только не вкусно. Я лучше картошки поем.

Сделал ещё несколько глотков из банки, остатки молока поставил рядом с Волоком, который осторожно вылакал его, тщательно вылизав банку.

Дед, снова опираясь на свой посох, пошёл во двор. Убрав клинок в тайник, он поставил бочку на место, закрыл сарай, и пошёл в дом.

На улице послышались шаги, и раздался стук по калитке.

– Открыто, – Иван остановился на крыльце и увидел, как в калитку зашёл молодой парень, держа в руке пилу.

– Здравствуйте, Иван Макарович! – поздоровался парень и остановился, увидев, как к нему пошёл большой пёс. – Не кусается?

– Не бойся, не укусит, – ответил Иван и спросил: – Это ты что ли к Тоньке нашей приехал?

– Да, – кивнул парень. – Добрый вечер.

– Имя-то у тебя есть?

– Паша. Вот, хотел попилить дрова, а пила у них тупая. Тоня говорит, что Вы умеете точить.

– А ты что, не умеешь?

– Нет, – пожал плечами Паша. – Я и пилить не умею, но думаю, как-нибудь соображу.

– Сообразишь, конечно, чего тут соображать! Тонька, если что, покажет. Она-то умеет. Она много чего умеет, работящая девка, не ленивая. А ты что в нашу глушь приехал? В городе невесты, что ли, закончились?

– Нет, не закончились, полно! – Паша усмехнулся. – Так ведь сердцу не прикажешь!

– И то верно, – согласился Иван. – Сердцу не прикажешь. Давай свою пилу, да садись вон на лавочку.

Он достал из ящика напильник, закрепил ножовку на узком верстаке и повернулся к Паше:

– Смотри, авось пригодится! – и стал ловко затачивать зубья.

– Как у вас хорошо получается! – восхищённо произнёс Паша. – Не знаю, смогу ли я так!

– Человек, когда захочет, всему может научиться. Ну, говори, Павел, какие у тебя планы на будущее? В город с Тонькой вернёшься, или у нас в Ставенках останешься?

– В город, конечно! Что у вас тут в деревне делать! Я до армии училище закончил на токаря, по специальности пойду работать. Да и Тоне надо образование получить, не работать же ей всю жизнь продавцом!

– А чем продавец хуже других профессий? Очень нужная работа. Вон, у нас, хоть и мала деревня, а как без магазина?

– Скучно у вас тут. Вечером только на речку и можно сходить, больше некуда.

– Конечно, если у тебя дела нет, то скучно! А когда есть чем заняться, тогда и некогда скучать. У нас тут и рыбалка хорошая, хоть летом, хоть зимой. А места здесь какие, это же одно загляденье!

– Ну да, красиво. Только одной красотой сыт не будешь. Иван Макарович, я хотел Вас спросить. А что у Вас на воротах за знак нарисован? Странный такой.

Иван развернулся к Паше и застыл, словно только что увидел его. Потом отвернулся и ещё быстрее замелькал напильник в его руках.

– Значит, увидел знак мой, – тихо проговорил он и, не оборачиваясь, спросил: – А что ты увидел?

– Вроде изображение стоящего человека, голова как ромб, руки тоже, ноги длинные.

– Это оберег Чура. Он хранитель границ людей, наш пращур.

– А, теперь понятно, – Паша отвёл глаза от Ивана и качнул головой, давая понять, что готов сделать скидку на возраст и образование деда.

– Чуру подчиняются все духи природы, живущие рядом с человеком, – не обращая внимания на скептицизм Паши, продолжал Иван. – Пограничные столбы, поставленные им, священны. Ни одна нечисть не решится пересечь межу с тёмной стороны, когда её определил сам Чур.

– Понятно, – опять безучастно сказал Паша.

И в это время Иван повернулся к воротам, и над ними заполыхал золотым огнём знак Чура. Словно сказочный великан, крепко стоящий на ногах, и уперев руки в бока, взметнулся до самого неба полыхающий Чур. От его головы лучами расходились семь ножей со сверкающими на них рунами. У Паши зажгло лицо, и он непроизвольно отшатнулся и свалился за лавочку. Дед засмеялся. Паше показалось, что перед ним стоит не старый дед, а могучий богатырь. Седые волосы его развевались под ветром, он улыбался, и вокруг его добрых глаз вспыхнули золотом лучики морщинок.

Знак так же неожиданно пропал, как и появился, и дед повернулся к Паше:

– Видел? Разве кто решится пройти через его мощь?

– Н-не м-могу поверить! – Паша, заикаясь, забрался снова на лавочку и спросил деда: – В-вы кто?

– Человек, кто ещё! – дед ухмыльнулся. – Как и ты.

– Чем Вы занимаетесь?

– Ножовку тебе точу! – дед снова отвернулся и начал работать напильником. – А то, что ты видел – так это что! Цветочки! На белом свете и поудивительнее вещи бывают. Хочу тебе историю одну рассказать, пока делом занят. Послушаешь? Почти сто лет назад эта история произошла. Давно. Но что она произошла, не сомневайся. Верный свидетель тому есть – я.