Читать книгу: «Труды и дни», страница 6

Отец и мать Андрея, Константин Маркович и Анна Сергеевна, были учёными-физиками. Они уже со студенческой скамьи занимались экспериментальной физикой, источниками ионизирующих излучений, расщепляющимися и радиоактивными материалами. У Анны Сергеевны были следы радиационных ожогов на руках, а Константин Маркович перенёс лучевую болезнь. Это был союз двух единомышленников, двух соратников и, как говорил Константин Маркович, «двух испанских сирот». Их отцы были инженерами, оба были призваны из запаса и оба погибли в Империалистическую войну, а их матери умерли от «испанки» в 1919 году. Они познакомились в 1921 году в старшем классе школы и вместе поступили на следующий год в университет, учились у Игоря Евгеньевича Тамма. Начиная с 1938 года, их работа была засекречена, сейчас же у них обоих был наивысший уровень секретности.

Константин Маркович видел в сыне прямое продолжение себя, хотел, чтобы после университета Андрей работал рядом с ним. Однако Андрей при поступлении в МГУ выбрал специальностью не физику, а астрономию, точнее, астрофизику, и ещё, как он говорил не при посторонних, космогонию. Отец возражал, но мать поддержала выбор сына, и, конечно, всё утряслось. Остался один вопрос: как быть, если Андрея призовут в армию. Отец и мать были категорически против того, чтобы Андрей пошёл на войну.

– Я понимаю твоих родителей, Андрюша, очень хорошо понимаю, ты же единственный сын, какое будет горе, если ты погибнешь, – Соня вздохнула.

– Софья Адамовна, дело не только в риске моей смерти или увечья, а в принципиальной позиции отца. Он считает, что учёные, деятели культуры и искусства не должны служить в армии. Армия служит для защиты в первую очередь «цвета нации», а потом уже всех прочих. Россия без её культуры, науки и искусства – просто «никчемное скопище людей», так он выразился однажды. Правда, мама его не поддержала, хотя и спорить не стала.

– Твои родители росли сиротами, у них особо неприязненное отношение к войне. Но я тоже считаю, что война заканчивается, и тебе незачем туда идти, ты больше принесешь пользы в науке, чем бегая по полю с пулеметом. Скоро в войну по-настоящему вступят союзники.

– Отец хочет, чтобы у меня была «бронь», он считал, что астрономия, как специальность, её не гарантирует, в отличие от физики.

– В следующем году студентов уже призывать, скорее всего, вообще не будут. Надо сохранить образованных и талантливых людей, – до Татьяны Ивановна уже дошли слухи из Моссовета. – Так считает руководство.

– Это очень правильно, но как это решение объяснить людям, верящим в равенство всех при социализме? – спросил Федя. – «Свобода, равенство и братство» – лозунг прямо на плакате напротив Моссовета.

– Это, дружок, лозунг буржуазных революций, говорят, что сейчас его надо понимать как-то не так, иначе, диалектически, я не уточнял как, – Василий Дмитриевич поглядел с усмешкой на Федю.

– Отец вообще считает, что государство должно быть устроено как у Платона – во главе философы и учёные, дальше военные, а внизу народ. Он против равенства, говорит, что не может быть равенства между академиком Вернадским и потомственным алкоголиком Васюткой, – сказал Андрей.

– Надеюсь, что он это не везде говорит. За такие слова у нас по голове не погладят. В нашей стране победившей пролетарской революции, – Василий Дмитриевич рассмеялся.

– Вася, прекрати это немедленно, – Татьяна Ивановна сердито посмотрела на мужа.

– Я Васю понимаю и Ваших родителей тоже, Андрюша. Сколько погибло интеллигенции и в Гражданскую, и в ежовщину, да ещё и до ежовщины, и сейчас в ополчении и на фронте. Так можно вообще всех потерять, останется только в каменный век вернуться. Не для того мы столько вкладываем в наших детей, – бабушка Аня взяла пачку папирос, спички, извинилась и пошла курить на лестницу, за ней рысцой двинулся дедушка Вася.

– Травят себя, – вздохнула бабушка Таня.

Через пять минут они вернулись, и разговор принял другое направление.

– А Ваша подруга Лида Иорданская возвратилась из эвакуации? – Соня посмотрела на Андрея. – Они были, по-моему, в Куйбышеве? Интересно, чем Леокадия Александровна там занималась.

– Мне говорили, что она в Большом театре, в администрации, и ещё что-то там по дипломатическим делам, а вот модные художества свои, наконец, бросила, – Анна Владимировна продолжала по инерции недолюбливать Лику.

– Мама, перестань, ну что ты всё время как-то несправедлива к ней. Она умная и красивая, талантливая. Жолтовский вообще про неё сказал, что она похожа на греческую богиню, Персефону или Юнону.

– Юнона – римская богиня, во-первых. Ну да, как же, её даже называют «несравненной Леокадией» в известных кругах.

– Её первым назвал так Немирович, как ты помнишь, при тебе это было.

– Они тогда с Москвиным были разгорячёнными водочкой. Ох, что это я? Вот так введёшь во грех. Владимир Иванович скончался, давай не будем…

– Давай. Андрюша, не слушай нас. Леокадия Александровна, в конце концов, дочь великого человека, хранитель его памяти. Она достойна всяческого уважения, – так Соня поставила точку в этом разговоре.

Как-то летом в выходной день Федя заглянул днём к бабушке в проезд Художественного театра, там шёл приём в Школу-студию МХАТ, принимали экзамены в фойе театра. Среди поступающих Федя увидел Ваню с Рабочей улицы и Лёлю из своей школы, но не подошёл к ним, чтобы не отвлекать. И тут на переходе через улицу Горького он вдруг увидел Лиду вместе с Андреем Сомовым, они подбежали к нему. Оказывается, как только Иорданские вернулись в Москву, то Лида сразу позвонила Андрею, они только что встретились и как раз говорили о том, чтобы позвонить Феде. Андрей при этих словах Лиды вдруг смутился. Она изменилась – стала выше на целую голову, вместо одной у неё теперь были две косы с нарядными голубыми бантами. Федя почувствовал, что что-то происходит с его друзьями, слегка улыбнулся и прищурил глаз. Тут вдруг смутилась Лида. Федя всё понял, но мгновенно спохватился и принял невозмутимый вид.

* * *

Федя летом 1943 года вновь работал санитаром скорой помощи в Институте Склифосовского по режиму «сутки – трое». Он вырос, стал физически сильным, работа санитаром была ему по плечу, он уже способен был легко поднимать и нести взрослых больных. Бомбёжка была только один раз за всё время. В основном шла бытовая травма и острые случаи с аппендицитами и язвами желудка. Еда была грубой, и её было мало, люди часто болели. Одной девушке в палате приснилось, что она ест что-то вкусное, и она ночью вывихнула себе челюсть. Об этом говорили все, и врачи, и санитары. Федя нашёл её, принес ей из дома печенье и конфеты. Он часто приносил угощение для больных и медицинских сестёр, которые с ним кокетничали, от чего он очень смущался. Ещё он приносил для больных детей «дары природы» – клубнику, помидоры, огурцы, сливы и крыжовник с дачи. Соня тоже часто приносила в библиотеку еду, подкармливала оголодавших на скудных военных пайках пожилых сотрудниц. Выручали всех посылки от отца, где были сухое молоко, яичный порошок, консервы, конфеты и шоколад.

Андрей на следующий день после встречи с Лидой уехал в Челябинск на всё лето, его там ждали родители. Лида же оставалась в Москве с бабушкой и мамой. В воскресенье 22 августа она пригласила Федю к ним в гости.

– Федя, ты хорошо вымыл шею? Идёшь в гости к «несравненной», – дедушка Вася был в особенно шутливом настроении, как всегда, когда у него болели ноги или спина.

– Василий Дмитриевич, ну Вы как мама, что Вас всех так разбирает, – Соня всерьёз начала сердиться.

– Ну, а ты как думала? Я понимаю, разночинцы, среди них бывают великие люди, как Станиславский, Чехов или Пирогов, но вот чтобы некие дамы из московских разночинных кругов становились светскими львицами или законодательницами мод, для меня это в некотором роде новость, – Анна Владимировна в минуты раздражения становилась княжной Шацкой.

– Аня, ты не права. Вот в начале прошлого века жила-была в Китай-городе девица Эсфирь Лахман, которую родители решили окрестить в католичество. Девица выросла в семье портных, вышла замуж за обрусевшего француза-парикмахера, а потом каким-то образом укатила в Париж. А вот там она стала модной звездою, вышла за португальского маркиза, стала маркизой Паива, потом с первым мужем рассталась и снова вышла замуж за величайшего богача графа Хенкеля фон Доннерсмарка. Этот граф так её полюбил, что, когда она умерла, велел её тело заспиртовать, положить в хрустальный гроб и поставить гроб в подвале своего замка Нойдек, чтобы общаться на досуге с покойницей. Мания у него была такая, странным был этот граф Хенкель.

– Я не поняла, Вася, ты что, предлагаешь Леокадию Александровну заспиртовать? Этого тебе никто не разрешит. Мы живём в советской стране, – Татьяна Ивановна весело присоединилась к разговору.

– Да ты что, как можно! Леокадию Александровну надо из мрамора ваять, а не в спирте хранить. В спирте надо будет сохранить товарища Бадаева, буде он нас безвременно покинет. Чтобы внутренний состав телесных жидкостей оного был как-то выравнен с окружающей тело средой, – Василий Дмитриевич не раз слышал о безудержном пьянстве этого государственного деятеля.

Но тут Федя поцеловал маму и бабушку, подмигнул деду и, не ожидая, чем окончится этот разговор, отправился прямым ходом к Иорданским.

* * *

У особняка Иорданских, где на первом этаже располагалось уже новое военное учреждение, теперь стоял часовой. Федя предъявил ему пропуск из института Склифосовского, он пропустил его на первый этаж. Там прямо у лестницы, как и раньше, сидел дежурный, он проверил, выписан ли пропуск на Федю, записал что-то в журнал, попросил расписаться, позвонил наверх Иорданским, и Федя оказался прямо у двери второго этажа, которую открыла перед ним сама Леокадия Александровна.

Федя видел её лишь мельком раньше, когда бывал у Лиды до войны, но ему показалось, что за эти три года она совершенно не изменилась. Те же рыжевато-золотистые волосы, пробор сбоку, такую причёску модницы называли «Чикаго». Никаких украшений, ни бус, ни серег, строгое летнее светло-серое платье из ситца с лиловатым отливом и мелким узорчиком в сеточку, без кружев. Федя знал от Сони, что теперь такая мода – «военный минимализм».

В большой комнате был накрыт стол, стояли чашки, разное печенье и пастила к чаю. Комната напомнила Феде столовую в их доме, может быть, из-за массивного резного дубового буфета и бронзовой люстры стиля модерн с цепями и хрустальными фонарями, только вместо грифонов на ней были позолоченные лебеди и резвящиеся дельфины. Леокадия Александровна была красива, добра, мила, проста и обаятельна. Стоящая рядом с ней Лида явно гордилась своей мамой, как будто все мамины достоинства были и её заслугой. Федя быстро перестал смущаться, чувствовал себя свободно, как дома, и разговор за чашкой чая потёк плавно сам собой.

– Федя, мне так много о Вас рассказывали, а всё не получалось посидеть и поговорить, что поделать, война, – Леокадия улыбнулась.

Открылась дверь комнаты, вошли две очень пожилые дамы, Федя быстро встал и слегка поклонился. Он догадался, что это были бабушка Евдокия Карповна и её компаньонка.

– Здравствуйте, Василий Дмитриевич, Вы, стало быть, опять к нам. Клянусь, мы всё приберем. Не надо закрывать нас, ну пожалуйста, – бабушка улыбалась искательно и умильно.

– Мама, это Федя Родичев, одноклассник Лиды.

– Вижу, вижу, что Родичев, Василий Дмитриевич.

– Да нет, это его внук Федя, Федя, внук Василия Дмитриевича.

– Внук, вот как… Внук, ну пусть будет внук, – бабушка пожевала губами. – Ну, мы пойдём к себе, а вы сидите, беседуйте. Ваше дело молодое.

Бабушку тихо увели. Лида пошла и прикрыла дверь. Леокадия вздохнула:

– Лида очень болела в Куйбышеве, и на ней ещё была бабушка. Она пропустила год и пойдёт только в девятый класс. Но она не хочет в свою старую школу. Может быть, напрасно, как Вы считаете?

– Я не хочу учиться в младшем классе в старой школе, как второгодница. И потом эта школа будет с этого года для мальчиков, вряд ли мне можно будет туда вернуться, – Лида посмотрела на Федю.

– Я думаю, Леокадия Александровна, что Лида права. В нашей школе девочки останутся только в десятом классе, может быть, только часть в девятом. Лиде будет неуютно. Потом у нас военная подготовка, трудовые сборы, дежурство. Лида много болела, ей такая нагрузка будет не по силам.

– Ну что же, значит, пусть будет так. А Вы куда собираетесь поступать после окончания? Надо будет поступить в институт, чтобы Вас не призвали. Войне скоро конец, враг уже разбит под Курском, американцы в Италии, Муссолини арестован. Призывать образованных юношей больше не будут.

– Вы знаете, я бы хотел успеть на войну, но боюсь, что не успею, вряд ли она продлится ещё год, – Федя вздохнул.

– Федя, это ребячество. Если бы немцы стояли под Москвой, как два года назад, конечно, надо было идти воевать, и многие пошли добровольно. Но впереди мирные годы, стране нужны живые учёные, специалисты, артисты.

– Я понимаю, – Федя не стал спорить, и разговор соскользнул на общие темы о родных, доме, быте, учёбе, погоде и прочем.

Говорили о трудностях жизни летом в Москве, о необходимости для Лиды и бабушки выезжать за город, о возможности нанять дачу там же, в Быково-Ильинском. Федя вспомнил про Зою Константиновну, которая сдаёт на лето жильцам небольшой дачный дом, и обещал узнать у бабушек, можно ли будет договориться с ней на следующее лето, а по итогам позвонить Лике.

Бабушка после рассказала Лиде про Василия Дмитриевича, за которого она приняла сначала Федю. Как-то генерал-губернатор Москвы, великий князь Сергей Александрович заехал в торговые ряды и был недоволен их видом и захламленностью. Послали чиновника, чтобы он навёл порядок. Этим чиновником и был титулярный советник Родичев, только что приступивший к службе. Все тут же начали что-то убирать, вытаскивать, красить и мыть, а первый муж Евдокии Карповны, купец Афанасий Кошелев, гласный городской думы, заартачился, мол, это дело городской управы, а не генерал-губернаторской канцелярии. Совсем к тому времени допился, уже начал разум терять. Пришлось бабушке самой тогда вмешаться, долго уговаривала она чиновника не закрывать их лавку:

– Въедливый он был, да ещё и насмешник. Ты, душа моя, с его внуком поосторожнее будь, держись от него подальше, не ровен час, что случится, – добавила бабушка в конце.

– Не волнуйся, дорогая, всё будет хорошо, – весело откликнулась Лида.

* * *

Федя заканчивал школу, после экзаменов он решил, не говоря заранее никому, пойти добровольцем: уже давно разрешили брать семнадцатилетних.

Отец появлялся в доме редко, наездами, ему предстояло на Украине и в Белоруссии восстанавливать электростанции, линии электропередач, прочее разрушенное хозяйство. В последний приезд в мае Николай Васильевич спросил у Феди, что он думает делать после школы.

– Ты работал почти год в госпитале, значит ли, что ты выбрал будущей профессией медицину? – в папином тоне были какое-то барское высокомерие и неизвестно чем продиктованная снисходительная интонация, что заставило Федю внутренне ощетиниться.

– Нет, медицина меня занимает мало, мне просто удалось этим летом избежать трудовой повинности, и вместо того, чтобы пилить дрова и спать в грязи, я дежурил в чистом приёмном покое, – сказал Федя, удивляясь самому себе, зачем он так дерзко и насмешливо отвечает.

Отец слегка прищурился, поджал губы:

– Тогда иди по моим стопам, поступай в МВТУ, в Бауманку. Вой на закачивается, надо будет всё восстанавливать, нужны инженеры, много инженеров. Ты должен в своём возрасте уже лучше разбираться в себе самом.

– Меня этот вариант тоже не слишком устраивает, но хорошо, я подумаю. Может быть, да, а может, и нет, возьму и пойду учиться на историка или географа, а может, пойду в актёры или на постановочный факультет в Школу-студию МХАТ, бабушка Аня тут уже посодействует, я надеюсь, – нарочито дерзко отвечал Федя, которому всё больше не нравился менторский тон отца.

Тут отец ещё сильнее прищурил глаза, пристально посмотрел на Федю, помрачнел, но ничего не сказал, просто ушёл в кабинет. Уезжая, обещал серьёзно с сыном поговорить. Соня хотела что-то сказать, но промолчала. Федя решил действовать самостоятельно и уйти в армию, пока не будет отца.

Экзамены Федя сдал, получил аттестат с отличием и в тот же день явился на призывной пункт, где заранее обо всём договорился. Ему было семнадцать лет, до совершеннолетия всего пять месяцев, тянуть было нечего. Решение по его заявлению о добровольном вступлении в ряды РККА было принято в течение суток, и в ближайшие дни он должен был получить повестку. Домашние пока ничего этого не знали. Федю поздравляли с окончанием школы, и все его родные волновалась о высшем образовании, обсуждали, куда Феде лучше всего подать документы, где можно наверняка, при всех поворотах событий, получить отсрочку, а там и войне конец. Федя от этих обсуждений уклонялся как мог, зная о том, что ему вскоре предстоит серьёзно объясняться с родными и близкими.

На войне

Повестка пришла Феде 6 июня, как раз в день начала высадки союзников в Нормандии. Получила её Анна Владимировна и сразу схватилась за сердце. Софья Адамовна побледнела, Татьяна Ивановна застыла на месте.

– Это какая-то ошибка, Феде только семнадцать лет, надо срочно звонить, искать Николая. Федя, Федя, подойди сюда! – восклицала Анна Владимировна. – Вася, Вася, иди скорее к нам, тут бог весь что творится.

– Нет, бабушка, это не ошибка. Добровольцев берут в армию с семнадцати лет. Я записался уже в апреле, чтобы пойти в армию сразу после окончания школы. Уже принято решение призвать меня во вторник 20-го сразу после выпускного. Потом месяц в учебной части, а в августе отправят в Муромское военное училище на ускоренные шестимесячные курсы офицеров связи. Выпуск в феврале, и потом распределение, кого куда. Боюсь только, что война к тому времени закончится, – добавил Федя, успокаивая родных.

Краски начали возвращаться на мертвенно-бледные щёки Сони, облегченно вздохнула Татьяна Ивановна, сняла очки Анна Владимировна и начала их протирать платочком, который только что держала у лба:

– Ну, хорошо, хорошо, но я всё равно не понимаю, зачем тебе это понадобилось. Учёба на офицера, ну ладно, но почему ты хочешь на фронт? – Анна Владимировна была настойчива.

– И это спрашивает меня урождённая княжна Шацкая, внучка героя Плевны, правнучка генерала Отечественной войны? Тебе не кажется, что наши предки по мужской линии одобрили бы меня? И адмирал Энгельберг тоже. Это же речь идёт не о войне в Маньчжурии или в Швейцарии, а о защите Отечества. Минск, Брест, Петрозаводск, Рига, Львов у немцев, мы ещё не вошли ни в Польшу, ни в Восточную Пруссию. Лев Николаевич Толстой был противником войны, но геройски защищал Севастополь, – это было сказано для Сони, которая тут уже совсем развеселилась и успокоилась.

– Хорошо, что ты выбрал техническую специальность, Николай будет доволен, – суховато заметил Василий Дмитриевич. – Ну, это мы с тобой ещё отдельно обсудим.

Чувствовалось, что он обижен, почему Федя ему ничего заранее не сказал. Федя был к этому готов, он всё продумал наперёд.

Вечером состоялся их приватный разговор в кабинете:

– Я хорошо понимаю мотивы твоего решения, но удивляюсь, почему ты настолько не доверяешь мне, что заранее ничего не сообщил о нём, – Василий Дмитриевич держал во рту пустую трубку – признак его крайнего возбуждения.

– А ты не догадываешься? С одной стороны, как мужчина и дворянин, ты должен был одобрить моё решение, а как дедушка и хранитель семейного покоя, тебе положено меня от него удерживать. Тебя бы разорвало пополам прямо на моих глазах. А ты мне дорог живым. И потом, есть решения, которые мужчина принимает сам, не перекладывая на чужие плечи. Ну, хорошо, ты бы со мной согласился, но не сказал бы нашим дамам, а они бы на тебя смертельно обиделись. Кому это нужно? Никому. Вот я и решил, что все узнают, когда придёт повестка. Отцу тоже ничего не рассказал, незачем, – Федя говорил резко и твёрдо.

Василий Дмитриевич встал и приобнял Федю одной рукой:

– Пойдём на черный ход, я покурю, а ты со мной посидишь, ладно? Ты ещё не начал курить?

– Начал уже, конечно. Когда ещё работал на скорой помощи. Вечно есть хочется и устаёшь, а это помогает, – с некоторой робостью признался Федя.

– Тогда бери свои папиросы, пошли покурим вместе.

* * *

Мама и обе бабушки успокоились – занятия на курсах начнутся в июле, выпуск ожидается только в январе, может быть, ему и не придётся воевать. Звонил отец, он очень обрадовался решению Феди и особенно направлению его в войска связи, видел в этом начало пути военного инженера. Дедушка Василий Дмитриевич гордился внуком – тот вырос истинным Родичевым.

Домашние провожали его у военного комиссариата. Софья Адамовна не выдержала и заплакала. Анна Владимировна её дернула за руку. Пятнадцать новобранцев посадили в кузов грузовика и повезли куда-то в сторону подмосковных Люберец, там им предстояло пройти краткое обучение перед экзаменами для поступления на курсы – предстояло осваивать сложную радиотехнику, высокочастотную и полевую связь. Федя потом ничего не рассказывал об учёбе в военной школе, он привычно строго соблюдал режим секретности долгие годы после войн ы, а дальше всё просто забылось, ушло.

Федя бывал дома в увольнительной, это ему полагалось за отличную учёбу, дважды его навещали в Муроме родные. Отец приехал туда к нему в новой генеральской форме. Отношение к Феде в училище было особым, он был первым по всем учебным предметам. Ему должны были присвоить звание лейтенанта, тогда как большинство выпускались младшими лейтенантами. В конце января, когда состоялся выпуск из училища и направление свежеиспечённых офицеров в действующую армию, генерал-майор, принимавший экзамены, спросил у первого по успеваемости Родичева, есть ли у него пожелания.

– Да, я хочу участвовать во взятии Берлина, – отвечал Федя.

– Будешь, если хочешь, – генерал улыбнулся и что-то записал в блокнот.

* * *

И вот в начале марта 1945 года лейтенант Фёдор Николаевич Родичев оказался в резервной роте связи при начальнике связи Третьей ударной армии в составе Первого Белорусского фронта. Им предстояла битва за Берлин.

До раннего утра 24 апреля ему не довелось участвовать в серьёзных боях. Но в первые дни после начала штурма Берлина многие связисты были ранены или убиты, и тогда офицеры и сержанты из роты резерва были приданы нашим передовым частям, рвущимся к центру Берлина.

Часть, в которую попал лейтенант Родичев, в районе моста Мольтке через Шпрее со стороны улицы Альт-Моабит прорывалась к Рейхстагу. Связь на передовой под обстрелом врага он и обеспечивал. Несколько раз он попадал под плотный огонь, участвовал в рукопашной схватке с эсэсовцами, спас жизнь боевому товарищу и был отмечен командованием как храбрый и исполнительный офицер. Рейхстаг ему самому штурмовать не довелось, их батальон вместе с частями Войска Польского зажал немцев в Тиргартене, бойцы продвигались вперёд по парку от дерева к дереву, перестреливаясь и вступая в отдельные схватки с врагом.

Второго мая гарнизон Берлина сдался. Конечно же, Федя добрался до Рейхстага и расписался на нём, а потом вернулся на улицу Альт-Моабит, где их часть расположилась среди развалин неподалёку от известной тюрьмы и вокзала, там он жил в палатке до двенадцатого мая. А одиннадцатого числа случилась встреча, которая неожиданно повлияла на дальнейшую его жизнь.

– Господин офицер, товарищ, можно Вас попросить на одна минута, – голос с акцентом принадлежал сидящему на обломке стены человеку средних лет в сером, испачканном извёсткой и кирпичной пылью костюме. У человека было бледное, землистое лицо с почти бескровными синеватыми губами.

– Да, слушаю Вас, – Федя положил руку на плечо человеку, который пытался встать. – Сидите, пожалуйста. Вам плохо, нужен врач?

– Нет, сердечно благодарен, мне нужно Вам что-то сказать. Я профессор Шмидт, и со мной моя рукопись. Мне трудно говорить по-русски без практикования, может быть, товарищ владеет немецким или французским?

Французским Федя владел, как мы знаем, почти как родным, его собеседник также свободно говорил на нем почти без акцента.

– Вас мне послал Бог! – с казал немец и протянул Феде три толстые тетради. – Моё имя Шмидт, профессор Карл Шмидт. Я не нацист, я просто учёный. Здесь со мной последний труд моей жизни. Прошу Вас, обещайте, что Вы его сохраните и при возможности опубликуете, где и когда сами решите.

Федя взял из его рук тетради и стал их рассматривать. К ним подошёл сержант Журов, тот самый боец, которому Федя спас жизнь и который теперь всюду ходил за ним:

– Смотрите-ка, француз. Что он тут делает? Вроде бы на пленного не похож.

– Нет, он немец, учёный. Говорит, что не фашист. Да и не похож он на гитлеровца.

– Они у нас тут теперь все антифашисты. Куда фашисты подевались, непонятно. Раньше везде вместо «здрасте» орали «Хайль Гитлер», а теперь пищат «Гитлер капут».

– Лейтенанта Родичева к командиру батальона, – раздался голос вестового, и Федя, наспех попрощавшись с немцем, быстро пошёл в сторону командирской палатки, на ходу засовывая тетради в мешок.

* * *

В этот день Федю направили переводчиком в комендатуру Берлина, там он проработал всего несколько дней, когда его вызвали в отдел контрразведки к подполковнику Смелякову. Тот разглядывал личное дело Фёдора:

– Товарищ Родичев, Фёдор Николаевич, правильно? Сын генерал-лейтенанта Николая Васильевича Родичева? Поздравьте Вашего отца, он повышен в звании и награждён третьим орденом Ленина, об этом вчера было в газете. А Вы будете награждены медалью «За отвагу». Молодец!

– Служу Советскому Союзу, – Федор немного удивился, о награждении сообщает командир части, а не начальник контрразведки корпуса.

– В личном деле сказано, что Вы свободно владеете чешским, так ли это?

– Да, мой дед был по происхождению чех, переехал Москву пятьдесят лет тому назад, все годы работал в Большом театре и Консерватории. – Федя на секунду запнулся, потом добавил на всякий случай: – Народный артист республики, орденоносец.

– Да, вижу, вижу. Английский тоже знаете, французский, немного немецкий, латынь. Ну, латынь вряд ли понадобится. Работал до армии санитаром в госпитале? Очень хорошо. Вас решено направит в Карлсбад, или, по-чешски, в Карловы Вары, там срочно надо открыть госпитали для долечивания наших раненых. Туда летят военные врачи, им нужен толковый офицер для перевода, связи и помощи, лучше Вас не найти. Так что получите предписание, и в дорогу.

– Есть! Разрешите идти?! – у Феди отлегло от сердца.

В душе его пели струны, он был счастлив, всё было одно к одному: командировка в Карлсбад в конце войны, уважаемая в армии медаль, новое генеральское звание отца, письмо из дома, что всё у них хорошо, и, конечно же, конец войне! Федя был счастлив. Волновало лишь одно: неужели ему теперь ещё целых три года придётся носить офицерские погоны, он всего добился, что желал, и ему незачем было оставаться в армии после Победы.

Медаль ему выдали, обмыли её трофейным шнапсом с бойцами из роты связи и стрелками штурмового батальона, которые за три недели стали его фронтовыми приятелями, и двадцать перового мая в десять утра Фёдор был на аэродроме, где стоял наготове «Дуглас», – лететь в Карлсбад, минуя Прагу.

Перед отъездом начальник связи сделал ему подарок – дал возможность позвонить матери и отцу. Николай Васильевич был рад и горд за сына, сам он тоже принимал поздравления, был слегка навеселе. Сказал, что не понимал, какой Федя человек, думал, что «маменькин сынок». Добавил, что найдёт способ связаться с ним, советовал попробовать пиво из Будейовиц. Мама со своими толстовскими взглядами особенно обрадовалась, что Федя займется не военными, а медицинскими делами, и именно в Карловых Варах.

Это было сказано Соней, может быть, даже с некоторым намёком, ведь Федя знал, что его дед Адам Иванович родился в городке Печау, недалеко от Карлсбада, и провёл там первые два года жизни, а уже потом рос и жил в самом Карлсбаде. И ещё ему рассказывала Анна Владимировна, что Худебник – фамилия вымышленная, «как у Герцена или Фета», что дедушка Адам на самом деле незаконнорожденный сын какого-то магната, который помог ему получить музыкальное образование и материально поддерживал.

Федя подумал, что кое-что про дедушку Адама можно будет на месте попробовать узнать самому. Он взял с собой путеводитель по Чехии на немецком языке, чтобы было что читать на первое время, и ещё в его чемодане лежали тетради Карла Шмидта, которые он думал полистать на досуге.