Читать книгу: «Юдоль», страница 5

Сапогов списывает Костино вопиющее молчание на болевой шок. Он роняет обещанный гвоздь и с пальцем во рту улепётывает что есть духу! Краем глаза видит, как из будки вышел и таращится смотритель Валентин Цирков.

И заштормило деревья, и облака понеслись с головокружительной быстротой. Точно раненый слон ревёт двигатель Колеса, вращая с всё нарастающей скоростью ржавую конструкцию; пустые кабинки скрипят и раскачиваются. Надрывно кашляют вороны, мечутся испуганные белки. У смотрителя Циркова ни с того ни с сего отнялась правая сторона лица; не стоило любопытному дураку глазеть на запретное! А на улице Нестерова в закупоренной спальне Клавы Половинки дряхло загремели пружины ветхого матраса, треснуло фанерное дно кровати и Сатана, возлежащий бочком рядом с мумией, повернулся на спину.

Сапогов мчится не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы подальше от Колеса. Пока мальчишка не опомнился, не позвал на помощь. Андрею Тимофеевичу не хватает воздуха, во рту, как у пса, драгоценная охотничья добыча. Пробежав без продыху километра три, Сапогов переходит на шаг, оглядывается и не видит погони. Тогда он прислоняется к ближайшему дереву. Вываливает в ладонь откушенный Костин безымянный: чёрный, о трёх фалангах и с ногтем, похожим на птичий клюв.

Нёбо, губы, язык Сапогова горят, точно он нёс раскалённый уголь или красный перец. Сапогов стаскивает очки. Глаза слезятся, лицо пунцовое, словно окатили кипятком.

Ноги Сапогова подгибаются, он медленно оползает на землю. В воздухе пахнет горелыми спичками. Сапогов видит в чёрных стёклах очков отражения двух силуэтов, мужского и женского. Это родительские тени пришли порадоваться триумфу своего престарелого сына.

Андрей Тимофеевич запрокидывает седую голову и издаёт звериный торжествующий вой! Счетовод, что говорится, зубами выгрыз у судьбы шанс на выдающуюся долю!

Как ни крути, палец, доставшийся Сапогову, не от мира сего. Он меняется! Не формой или размером, а консистенцией. Андрею Тимофеевичу по пути домой почудилось, что он в возбуждённом беспамятстве потерял Безымянный, будто тот провалился за подкладку, а оттуда выпал в какую-то невидимую дыру. Когда прятал в карман, палец казался отлитым из чугуна. Ощущение было субъективным, однако Безымянный определённо содержал в себе известную увесистость. А потом Сапогов почувствовал, что тяжести-то нет! Сунул руку и, выпучив глаза, шарил в обморочной пустоте кармана. Палец, к счастью, был на месте, просто напрочь лишился массы и напоминал мягковатый трухлявый корешок, обтянутый тонкой кожей. Но чем дольше держал его на ладони Сапогов, тем тяжелей и жёстче он становился, пока не стал вдруг костяным или мраморным, точно палец и впрямь отломили от какого-то скульптурного монолита. А ещё менялась температура; сперва был чуть тёплым, во рту Сапогова остыл, а в кулаке раскалился.

Безымянный буквально перетекает из состояния в состояние, и к этому невозможно привыкнуть.

Андрей Тимофеевич запирается в комнате. Поглаживая чёрный сатанинский ноготь, листает в памяти унылый календарь жизни: туманное младенчество в посёлке, тётку Зинаиду с нескладной жестокой колыбельной:

 
  Васеньку собачка покусала за лицо – гав-гав!..
  Настеньку корова забодала – муму!..
  Ванечку сожрала за сараем свинья – хрю-хрю!..
  Олю гусь клюнул в лоб и убил наповал! Спи!..
 

Восьмилетка и техникум, многолетний безрадостный труд, унижения и любовная тоска по Лизаньке Лысак. Крымская путёвка в дом отдыха «Нептун», когда стоял возле окна и глядел на задворки санатория – мусорные баки, щербатые стены пищеблока, тропки вдоль забора. Увы, окна с видом на море достались всяким ударникам труда, просто ловкачам или матерям-свиноматкам, а Сапогову – убогая изнанка. Случайный ветерок, залетевший в окно, колыхнул лёгкую тюлевую занавеску, она взлетела и мазнула Андрея Тимофеевича по щеке, будто прикоснулась и прошла мимо удивительной доброты женщина. И не случалось в его взрослой жизни ничего более нежного, чем та случайная штора, – никто не касался ласковей! Сапогов, хоть и был сухарь, зарыдал от жалости к себе, стоя возле того окна. Ведь и я помню такую нежную штору, что отнеслась ко мне лучше, чем ты, милая…

Безымянный на клеёнке – как новая веха. Теперь-то Сатана не проигнорирует его послание.

Петух плаксиво кудахчет, словно чует судьбу. Андрей Тимофеевич криво улыбается и даже говорит снисходительно, с ноткой палаческой жалости:

– Так-то, брат! Видать, докукарекался ты…

Сапогов идёт на кухню за ножом. Это мясницкий тесак, доставшийся в наследство от тётки вместе с кастрюлями, сковородками, тарелками и прочей хозяйственной утварью. Одна беда – туповат. Сапогов находит в кухонном шкафчике у соседа Семёна оселок и возвращается в комнату…

И видит, как петух долбит клювом по пальцу! Вопль ужаса вылетает из горла счетовода. Он подлетает к проклятой птице и залепляет сокрушительную оплеуху. Петуха сносит со стола к чёртовой матери, он ударяется о стену и падает, распластав по полу крылья!

Сапогов, подвывая, ощупывает Безымянный. Когда оставлял, тот был больше костяным, а теперь кожаный и мягкий, с лёгким трупным запашком. Андрей Тимофеевич изучает каждый миллиметр, но очевидных повреждений вроде не обнаружено. Оглушённый петух пошатывается, что-то бормочет, тряся багровым гребешком, и гадит себе под лапы.

Сапогов грозит тесаком:

– Капут тебе!..

Окажись тут Макаровна, она бы прямо сказала Андрею Тимофеевичу, что петух от природы наделён ангельским чином. Петушиный крик возвещает зарю, загоняя нечисть под землю до следующих сумерек. Казнь божьего вертухая – бесоугодное дело. Сами тёмные над петухами не властны и могут в этом деле рассчитывать исключительно на своих человеческих слуг, чьими стараниями и получат птичью кровушку. А вот когда очередной придурок-некромант умучивает в огне чёрного кота, нечисть, фигурально выражаясь, крутит у виска пальцем: почто, дурак, извёл нашу животинку?

Неудивительно, что петух, оставшись наедине с адовым пальцем, решил его склевать. После оплеухи пернатый сатаноборец пребывает в нокдауне и больше не доставляет хлопот. Сапогов, гневно поглядывая на сомлевшего петуха, снова принимается за тесак.

Чтобы чуть успокоить сердце под монотонное шарканье заточного бруска, Андрей Тимофеевич мурлычет стариковским тенорком. Песню он услышал по телевизору в «Утренней почте» – нелепая привязчивая чушь:

 
Мы разлюбили планету эту!
Мы улетим на другую планету!
И там все будут добрые!
Даже акулы чёрные!..
 

Так поёт Сапогов, а тесак с каждой минутой становится острее.

За окном густеют сумерки. Пора бы написать и прошение. Кровить собственный мизинец неохота, счетовод решает, что разок можно нарушить этикет. Он когда-то спёр у Иды Иосифовны шариковую ручку с красной пастой; видать, сохранилась от прошлой учительской жизни.

Пишет: «Дорогой Сатана, твой пальчик у меня. Сапогов».

Андрей Тимофеевич от пережитого стресса чуть повредился умом и не понимает, насколько бестактно его письмо; даже попахивает шантажом. Ну, и красные чернила вместо крови – тот ещё моветон.

Поразмыслив, что ему могут не поверить, берёт Безымянный, смазывает подушечку чернилами и делает дополнительно отпечаток, в расчёте на сатанинскую дактилоскопию. А палец и в этом уникален. Вроде на нём хорошо просматривается папиллярный лабиринт, но на бумаге оказывается очень своеобразный оттиск – концентрические круги и точка посередине. Если бы Андрей Тимофеевич интересовался астрономией, то понял бы, что это Солнечная система.

Сапогов приматывает изолентой к птичьей ноге послание, прячет в портфель тесак и с петухом под мышкой без четверти полночь покидает комнату. Безымянный бережно завёрнут в носовой платок и находится в кармане пиджака.

Счетовод бредёт наугад меж клетчатых пятиэтажек. На пустынной проезжей части видит раскидистую сложную тень от фонаря и деревьев, напоминающую перевёрнутый крест. Сапогов ставит сонного петуха на землю в центре этого импровизированного теневого перекрестья. Достаёт из портфеля тесак. Вялый петух даже не стоит на месте, а сидит, как несушка, – Андрей Тимофеевич всё-таки здорово его оглушил.

Сапогов несколько раз примеряет смертельный взмах, прицеливаясь к петушиной шее. Затем по-гагарински кричит: «Поехали!» – и рубит наотмашь.

Петушиная голова, кувыркаясь, отлетает в сторону и шмякается в грязь…

Сапогов ждал чего угодно: что петух, попрыскав из шеи кровью, просто рухнет на дорогу. Но… о чудо! Обезглавленная тушка вскакивает! Яростно шаркнув по земле когтистыми лапами, чёрный петух стартует. Брызжа кровью из обрубка, мчит по прямой. Сапогов пытается поспеть следом, чтоб посмотреть его траекторию, не агония ли это, не свалится ли петух на обочину через десяток метров.

За петухом не угнаться. Андрей Тимофеевич видит лишь, как чёрное стремительное облачко скрывается за поворотом. Послание полетело прямиком к Сатане!

Неверным валким шагом, как пьяный, Сапогов возвращается назад, футболя по пути петушиную башку.

Вдруг видит в клубах тумана силуэт на дороге. Существо огромно. Его витые бараньи рога вровень с третьим этажом панельного дома! Слышится жутковатый рёв, схожий по пронзительности с паровозным гудком.

– ТЫ КТО?! – басит рогатый великан. – ТЫ КТО?!

– Андрей Тимофеевич Сапогов!.. – обмирая, выкрикивает счетовод, но продолжает идти вперёд.

Что-то происходит с перспективой. Окружающие предметы – деревья, дома – будто становятся ближе и больше, а силуэт остаётся неизменен в размерах. Когда Сапогов подходит к нему, антропоморфные черты рассеиваются, и демонический великан оказывается просто невысоким придорожным столбиком, обвитым поверху кудрявой растительностью. Где-то далеко заливается, свистит железнодорожный состав…

Дома Сапогов, не раздеваясь, ложится в кровать. Безымянный, как зародыш, покоится у него на груди – снова костяной и твёрдый. Андрей Тимофеевич неотрывно смотрит на него. Через некоторое время палец расплывается, превращаясь в тёмное дымчатое пятно, которое постепенно заполняет горизонт зрения.

Сапогов закрывает глаза. Магическая энтоптика обратной стороны век напоминает жидкокристаллический экран электронных часов. Пиликает дурашливая знакомая музыка, подслушанная когда-то из-за стены: «Sanguis bibimus! Corpus edibus! Tolle Corpus Satani!»

Показывают мультик, очень простенький. Вот схематичная фигурка, на которую в виде молний излучаются силы – человечек растёт и крепнет. Это колдун. Пассами он направляет чары в стоящую поодаль толпу, кто-то падает и превращается в могильный холмик. Колдун скачет от радости и получает в награду новый приток сил. Представитель социума, упав на колени, молит о пощаде. Колдун засомневался. И его фигурку тотчас начинает раздувать, она смешно лопается, как мыльный пузырь; по законам Буало колдуна разорвало.

Тёмный эгрегор, подключая Сапогова, показал обучающий материал. Предупредил, что ожидает гуманиста-отступника. Колдун обязан перманентно вредительствовать, иначе – суровое наказание за бездействие. Всё так, милая, назад дороги нет, я это тоже знаю…

Утром, обтираясь одеколоном (общей ванной счетовод не пользуется, раз в две недели наведывается в баню), Сапогов обнаружил на теле два новых пятна – бледно-зеленоватых, будто с плесенью. То, что на груди, напоминает медаль в виде кошачьей головы. Второе, на плече, смотрится как эполет.

Андрея Тимофеевича мало-помалу разбирает ужасный кашель. Горло раздувается, точно в нём что-то застряло. Сапогов надрывно хрипит, прежде чем отхаркивает на клеёнку тонкую бумажную ленту, как на телеграмме. Там надпись: «Принят под № 40/108». Что означает данное число, неясно. Колдунов ли в СССР сорок тысяч с хвостиком? Или же это инвентарный номер самого Сапогова – типа он теперь «номерной» ведьмак? Просто какое-то сатанинское ведомство, куда счетовод определён?..

Старик размеренно дышит носом, тянет сладкий чай, успокаивая потревоженное горло. Потирает «медаль» и «эполет». Судя по всему, Сатана не просто принял Сапогова в свои ряды, а даже пожаловал награду и «офицерский» чин!

В шкафу хранятся бутылки с «боевой» консервацией: людское горе, гнев и бешенство. Раньше Андрей Тимофеевич ничего не чувствовал, находясь подле. А теперь шкаф гудит энергиями, как трансформаторная будка. Сапогов испытывает сладкую жуть, словно прохаживается возле порохового погреба!

Распахивает дверцы. На отдельной полке антикварные счёты – верный спутник шестидесятилетней сапоговской одиссеи… И вдруг как озарение! Отец-Сатана! Так вот для чего они! Уж точно не для дебета с кредитом! Всё равно что микроскопом забивать гвозди. Старинная вычислительная машина в первую и главную очередь для того, чтобы счёты с недругами сводить! Вроде пульта, с которого запускается механизм порчи. Заводи дату рождения или день наведения порчи и вычитай жизнь! Щёлк-щёлк костяшками!..

Ещё не рассеялись в атмосфере отзвуки и вибрации его утреннего харканья, как Лёша Апокалипсис печально молвил Роме с Большой Буквы, покидая общественное отхожее место: «И вышел из меня глист-евангелист и пел: „Славьте Господа!..“ А ещё у меня в гортани жаба и гадюка устроили содомский грех!» – и полные застоявшейся мочой писсуары, похожие на провалившиеся гнилые переносицы, были тому свидетели.

А в собесе у бухгалтерши Василисы Беляковой, которую, так же как и Лёшу, угораздило сдуру отведать сапоговского пирога «Квач», раздалась в пищеводе звучная квакающая отрыжка. Василиса от неожиданности поперхнулась утренним кофе и выплеснула наружу рвоту из головастиков, водорослей и лягушачьей икры. И после, когда она нажимала рукой на живот, внутри у неё неизменно раздавалось кваканье, словно она превратилась в игрушку с пищиком внутри.

А секретарша собеса Ольга Лукоянова, любившая в своё время покляузничать на Андрея Тимофеевича, зашла в приёмную и увидела на столе исполинскую серую жабу, что пялилась жёлтыми, как у филина, немигающими глазами, пульсировала бородавчатым телом и выдувала пузыри. А потом жаба запела: «Ква-ач! Ква-ач! Ква-ач!» – и Лукоянова, потеряв сознание, грохнулась затылком об пол.

После скорой вызвали в приёмную дворника Рената, чтобы убрал со стола поющую жабу, так она едва поместилась на лопате. Дворник клялся, что вынес жабу на газон и рассёк лопатой пополам. Но из чрева её полезли десятки прытких земноводных и все попрятались в собесе. И под дощатыми перекрытиями сразу раскатилось пронзительное кваканье и звучало потом из разных углов. Невидимые лягушки, точно мыши, шуршали под полом перепончатыми лапками, переползая с места на место. Стрёкот стоял как летней ночью у пруда. Звучит и поныне. Ничем не вывести гадов из собеса, и закрылся навсегда собес. А секретарше Лукояновой в больнице поставили диагноз стенокардия – в народе «грудная жаба».

Как уже говорилось выше, от колдуна мало что зависит. Всё делает «сила» или эгрегор. До нынешнего утра доморощенную магию Сапогова одушевляла исключительно личная злоба и харизма. А теперь за счетовода стоит горой (Брокен или же Лысой Горой) весь колдовской ресурс Сатаны. Поэтому задним числом активировался и «первенец» Сапогова – суп «Издых».

Вот Ида Иосифовна, попыхивая папироской, прям как актриса Раневская, бойко прибирается в своей комнате. Вдруг села на пол – ослабла. Порча сработала так, будто Ида Иосифовна исподволь чахла, но скрючило её конкретно в то утро, когда Сапогов отрыгнул сатанограмму и мстительно вычел на счётах из математички будущее. Не помогли ей лошадиные дозы но-шпы и анальгина. Промаявшись сутки, поползла бывшая училка в поликлинику. Там после недолгих мытарств ей поставили неутешительный диагноз – рак кишечника в завершающей стадии, отмерив жизни месяца три. Старшие классы десятилетиями называли её Ида-гнида. Никто о ней не всплакнёт на похоронах. Забегая вперёд, скажу, что могила оказалась коротковатой, гроб с Идой Иосифовной завис в полуметре от дна. Так и закопали её висячей – не приняла земля математичку!

У соседа Семёна тоже не задалось. Гостевал у собутыльницы. Вечером до беспамятства напились, а поутру прежде «Издыха» на саркому подействовала рыбья чешуя на импотенцию. Семён расписался в неспособности к плотскому скотству и был с позором изгнан. Он, впрочем, не огорчился, а пошёл похмеляться.

Семён – такой человек, что по врачам не побежит, в собственной постели от рака окочурится. Останется наш Андрей Тимофеевич одинёшенек в своей трёшке. Хоть под старость поживёт в одиноком комфорте без мерзких соседей…

Из приятных мелочей: малолетний выродок Дениска, которому Сапогов подкинул заговорённую конфету, заболел диабетом! Заодно и пара-тройка баб из собеса, которые угостились кондитерскими гостинцами из рук Андрея Тимофеевича.

Начальника собеса Лысака несколько раз неудачно прооперировали, знатно покромсав скальпелем; аукнулся ему «ванечка» и могила с порезанной женщиной. По слухам, не жилец Лысак. А предательница Лизанька тронулась умом. Она, конечно, не носится по району с одеялом, не говорит каждому встречному, что жена Малежика, но регулярно ложится в дурку с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз» – две попытки суицида за год. Ещё и располнела ужасно, растеряв остатки былой миловидности, так что ничего наш Андрей Тимофеевич не потерял.

Что ещё. Грубиянка-продавщица померла от инфаркта. По законам Буало сердце ей разорвало.

Водитель грузовика ГАЗ-52, в которого Сапогов метнул когда-то бутылку с зажигательным гневом, врезался в цистерну с мазутом и сгорел к чёртовой матери – поделом!

Но как же повезло Макаровне, что Сапогов вернул ей пластырь! В новых обстоятельствах ведьме явно не поздоровилось бы от веночка с порчей.

Теперь у Сапогова в распоряжении целый арсенал с зажигательным горем-гневом. Имеются, кстати, тёмные очки, осталось лишь протереть стёкла саваном, и можно будет увидеть мёртвый мир…

А ещё был у Сапогова кладбищенский гвоздь, да только счетовод сдуру отдал его мальчишке! Ах, глупый, глупый Сапогов! Так ведь и не узнал, что за чудесная вещица попала ему в руки. И при этом Андрей Тимофеевич фактически не соврал Косте, расписывая чудесные свойства гвоздя.

Как было дело. Бродил Сапогов пару недель назад по кладбищу, собирал всякий полезный хлам: щепки выкорчеванных крестов, могильные конфетки. И подвернулся ему гвоздик – лежал утрамбованный возле разрытого «бесхоза». Сапогов краем уха слышал о порче на кладбищенских гвоздях – вроде можно забить кому-то в порог.

Это нынешние гробы на винтах, а раньше заколачивали. В крышке обычно чётное число гвоздей: два или четыре. Бывает и шесть, но с таким количеством редко заморачиваются.

Но истинную ценность представляет седьмой гвоздь в головах, и найти его – великая удача для некроманта. Такой называют ещё «гробовой ключ», и он сам пришёл к Андрею Тимофеевичу в руки! А счетовод всё профукал. Ну подумаешь, обманул бы малолетнего дурака: и палец бы забрал, и гвоздь не отдал! Так нет же, Сапогов выронил сокровище и бежал с места преступления…

Костя смотрит, как с гоночной прытью улепётывает чудаковатый старик в чёрных очках. Рядом поскуливает смотритель Колеса Цирков. У него обвисла половина лица – похоже на инсульт.

– Ах, н-н-н-н!.. – стонет Цирков. – Н-н-н-н!..

Пальца действительно больше нет – на его месте вогнутая розовая культя, как подставка для горошины! Костя трогает гладкую, почти скользкую пустоту. И вдруг понимает, что его облапошили, похитили часть тела. И сделал это пожилой человек, ветеран и хирург! Он бы даже заплакал, но ему совершенно не больно, только обидно.

Костя с раннего детства помнит заезженный фокус с исчезновением большого пальца; тот сперва прячется в кулаке, а потом под ладонью – ерунда, которой взрослые развлекают доверчивую малышню. В телевизоре как-то показывали представление, факир поместил блестящую тётеньку в ящик и натуралистично распилил пополам. Но потом сложил её обратно, и всё срослось…

У мальчишки дрожат губы. Шмыгая носом, он всё ждёт, что старик вернётся и прикрепит палец на прежнее место. Но нет никого, лишь пронзительно, как мандрагора, визжит стальной трос в Чёртовом Колесе да мычит смотритель Цирков.

Лучше б сегодня вообще не выходить из дому! Это всё дурацкое «Ну, погоди!», подлый советчик Волк. Костя срывает с тайной стороны лацкана значок-переливашку и в гневе топчет…

На земле валяется гвоздь. Ничего не скажешь – обменял палец на железку! Обворованная кисть стала какой-то посторонней, в каждом движении странная ущербность. Костя не знает о фантомных болях ампутантов, но зато прекрасно чувствует пустоту. В груди ворочается ком обиды, но распускать нюни при Циркове неохота…

Гвоздь чуть гнутый, среднего размера, весь ржавый; кончик четырёхгранный и на ощупь довольно острый. Костя вспоминает слова старика, что гвоздь волшебный, им нацарапывают на собственной коже желания. Только непонятно – слово или же сам предмет, его пиктограмму.

Мальчишкой движет скорее аутоагрессия, чем доверчивость. Он задирает рукав школьного пиджака, заворачивает манжет рубашки. Проще всего нарисовать лодку – она состоит из двух линий, нижней, похожей на улыбку, и верхней, прямой…

Без Безымянного рука как не своя. Первая робкая линия просто белого цвета – коготь котёнка оставит след глубже. А вот вторая попытка оборачивается излишне сильным нажимом, кончик гвоздя глубоко ранит кожу, оставляя ухмыляющуюся царапину. Костя даже вскрикивает от боли…

И тут происходит невообразимое – надрез оживает! Края царапины шевелятся, расползаются в стороны, как губы, ползёт тихий шелестящий голос:

– Костя! Что же ты наделал!..

Костя зачарованно подносит запястье к уху. Так дети слушают тиканье механизма ручных часов.

Царапина, как чахоточный рот, продолжает еле слышно кроваво вещать:

– Ты отдал Безымянный! Теперь мир превратится в Юдоль!

– Ты кто? – изумлённо спрашивает мальчик царапину.

– Я – Божье Ничто… А ты умрёшь, Костя! Умрут твои родители и сестра, бабушка и дедушка! Умрут все люди! Мир превратится в Юдоль! Что же ты наделал!..