Читать книгу: «Императрица Мария. Восставшая из могилы», страница 2

II

Пробуждение было необычным, и это еще мягко говоря! Первое, что он почувствовал, это запах. Не привычный запах обжитого деревянного дома, а совершенно чужой и незнакомый запах настойчиво лез в ноздри. Удивительным при этом было то, что Николай Петрович как-то очень легко и просто распознал его компоненты. В воздухе, которым он дышал, смешивались запахи чищенных ваксой сапог, не очень чистых человеческих тел, портянок и, наконец, практически незнакомый ему, но тем не менее сразу им опознанный запах оружейной смазки. Последнее обстоятельство настолько удивило его, что он открыл глаза.

Ну и что за хрень? Знакомого, шитого декоративной вагонкой потолка над ним не было. Был беленый и не слишком чистый, какой-то старомодный сводчатый потолок. Такой можно встретить в каменных купеческих домах начала XX века. И опять-таки никакого внутреннего протеста он не ощутил. Как-то само собой пришло понимание, что этот потолок он видел ежедневно последние два месяца.

«Ну да, – с каким-то внутренним удовлетворением подумал Николай Петрович. – Я же знаю это место, дом Попова в Вознесенском переулке».

«В каком, к черту, Вознесенском переулке? Какого Попова?» – возмутилась другая часть его сознания. Или не его?

Непонятное и пугающее раздвоение личности продолжалось. Николай Петрович сел на кровати и пощупал ее руками. Понятно, панцирная сетка. Обычная кровать, солдатское одеяло, подушка, разумеется, набита соломой. Соломой? Какой соломой?

Окружающая действительность, при всей внезапности ее появления, пугала его меньше, чем это знание и незнание самого себя.

«Шизанулся? – с ужасом подумал Николай Петрович и огляделся. – Психушка?»

Но это была явно не психушка. Больше всего помещение, в котором он находился, напоминало временную казарму. Временную потому, что это помещение не было казармой изначально. Относительно небольшая жилая комната, в которой поместилось всего четыре койки при довольно плотной набивке – свободного места почти не оставалось. Смежная комната, и это было видно через открытую дверь, выглядела точно так же, а за ней, анфиладой, третья. Койки такие же, как и у него, самые простые, с металлической сеткой, такие же одинаковые солдатские одеяла, тюфяки и подушки. В углу у двери – пирамида с винтовками. Винтовки – трехлинейки с примкнутыми штыками. Правда, длинные, пехотные.

«Такую я только в музее видел, – подумал Николай Петрович и тут же возразил самому себе: – В каком музее? Ты с такой два года провоевал!»

«Господи! – обращаясь не столько к Богу, сколько к самому себе, взмолился Николай Петрович. – Да кто же я такой? И где я?»

«Ты – Николай Петрович Мезенцев, – как-то даже спокойно и несколько удивленно, как о само собой разумеющемся, ответил мозг. – Тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения».

«Какого пятьдесят восьмого? – сразу переспросил все тот же мозг. – Тысяча восемьсот девяносто четвертого. И находишься ты в доме Попова по Вознесенскому переулку в Екатеринбурге, где квартирует охрана дома особого назначения. Или особняка инженера Ипатьева. Вот он, напротив, за забором».

Осмысленная информация была настолько сногсшибательной, что Николай Петрович вскочил и подошел к открытому окну. Ночная прохлада пахнула в лицо. Прямо напротив он увидел двухэтажный белый дом, окруженный высоким забором из досок разной длины, неаккуратным и от этого казавшимся каким-то чудовищным. Негатива в восприятие добавляли и замазанные белой краской слепые окна второго этажа. Вплотную к забору лепилась маленькая часовня.

«Вознесения Христова, – услужливо подсказал мозг. – Тут церковь когда-то стояла, Вознесенская, аккурат на месте дома Ипатьева. Часовня на месте алтаря. А церковь новую построили, вон она, наискосок на горке, за площадью».

В стороне от часовни у забора была видна будка с часовым. Какая-то гнетущая тишина, в которую вплетался еле слышный шум работающего где-то недалеко на холостых оборотах автомобильного двигателя, давила на уши. Реалистичность не раз виденной на фотографиях картинки поразила его. Вместе с тем и ничего необычного для себя он не увидел. И этот забор, и этот дом он видел последние два месяца. И не только видел, он не раз бывал внутри, нет, не дома, а вот за забором, в саду – неоднократно. И хорошо знал в лицо всех его обитателей. Кулаки невольно сжались. Николай Петрович посмотрел на свои – и не совсем свои – руки. Руки человека, с детства привыкшего к тяжелому физическому труду. Руки, умевшие работать киркой и лопатой, топором и рубанком, варить сталь и стучать молотом, руки человека, умевшего убивать, – руки деда.

Сомнений у него уже не было: там, в 2018-м, он, скорее всего, умер. Заснул и умер, а его сознание вселилось в собственного деда. Иначе как объяснить, что он в теле Николая Петровича Мезенцева 1894 года рождения?

«А вдруг однофамилец? Ну и заодно полный тезка?»

Как будто пытаясь найти подтверждение или опровержение своим мыслям, он начал что-то лихорадочно искать в карманах галифе. Ему показалось, что сердце остановилось, когда он нащупал в кармане то, что искал.

«Я ведь знал, что искал», – мелькнула мысль.

Николай Петрович разжал ладонь. На ней лежал маленький крестик, тот самый, из заветной дедовой коробочки, серебряный, с маленькими жемчужинками по сторонам. Но теперь никаких вопросов о происхождении этого крестика у него не было. Он просто знал, как это было.

Николай стоял тогда на часах в небольшом садике дома Ипатьева, куда иногда выпускали погулять заключенных в нем людей – членов семьи бывшего царя Николая II и тех, кто решил разделить их судьбу до конца. Впрочем, «бывшими» многие из бойцов охраны, во всяком случае внешней, набранной еще в мае 1918 года комиссаром Екатеринбургского совета из рабочих Сысертского железоделательного и медеплавильного завода, между собой их не называли. «Царь», «царица», «царевны» или «княжны», «царевич» – так называли, а вот «бывшими» как-то не получалось. Вообще его товарищи, в отличие от внутренней охраны, злоказовских, то есть рабочих фабрики Злоказова, относились к охраняемым узникам как-то человечнее. На злоказовской фабрике набрали для этого дела одно отребье.

– И где их только Авдеев откопал? – удивлялись сысертцы.

Впрочем, и среди них всяких хватало. Например, Мишка Мелетин, отвратительный тип с вечно пьяной глумливой рожей, не упускавший случая отпустить какую-нибудь непристойность в адрес княжон, называл себя политкаторжанином, человеком, на себе познавшим кровавую сущность царского режима. Он заткнулся после того, как выяснилось, что на каторгу он попал за растление малолетней девчонки.

Большинство же сысертцев были обыкновенные рабочие, в основном семейные, привыкшие тянуть лямку и прельщенные обещанным им неплохим заработком, немаловажным в это непростое время. Все более ужесточавшийся режим содержания царской семьи им не особо нравился.

– И чего людей томят? – удивлялись они.

Это отношение в полной мере разделял и Николай.

– Царь виноват, это да. Так судить его надо, действительно, чего человека томить. Ну, может, и царицу тоже. Хотя какой спрос с бабы? А девок и мальчишку за что неволить? Они-то в чем виноваты? Тем, что родились не в той семье?

Ни с кем из царской семьи Николай не общался, ни разу не разговаривал. Видел всех, это да, но говорить не говорил. Тем не менее, наблюдая за этими людьми, слушая, о чем говорят они между собой, как ведут себя, ему становилось все более их жалко. Вроде бы как пролетарий он должен их ненавидеть, но как-то не получалось. Жалко их, особенно мальчишку! Он ведь уже и не ходит сам. Ну чего их мучить?

Ощущение участия в какой-то гнусности, которая ничем хорошим не кончится, все больше охватывало его. В таком вот настроении он и стоял тогда в карауле. Внезапно с террасы раздались голоса, кто-то спускался по лестнице. Николай напрягся.

В саду появились царица, одна из царевен и сам царь с царевичем на руках. Посадив Алексея в коляску, царь ушел. Женщины покатили коляску по дорожке сада. Неожиданно глаза Николая встретили взгляд мальчика, полный такой грусти и тоски, что у него сжалось сердце.

Николай прислушался, вокруг и в доме было тихо. Понимая, что делать этого ему нельзя, что если увидят, то тут же отстранят от службы, он с внезапной решимостью, прислонив винтовку к стене, подошел к коляске и молча помог мальчику встать на ноги. Опершись на его руку, обрадованный Алексей прошел с ним по дорожке до конца сада, потом обратно. Надо было видеть, каким счастьем светились его глаза!

На лестнице раздались чьи-то голоса, и Николай поспешил усадить Алексея в коляску, а затем, взяв винтовку, как ни в чем не бывало замер у стены дома.

Через несколько минут, завершив прогулку и проходя мимо него, царица негромко обронила:

– Спасибо, солдатик! Бог вам этого не забудет!

А шедшая за ней следом княжна, внезапно коснувшись его руки, что-то быстро вложила ему в ладонь.

– Спаси вас Христос! – прошептала она, благодарно взглянув на Николая большими синими глазами.

Вообще-то эту царевну Николай отличал среди прочих. Странно ведь, три сестры были похожи на мать, а четвертая – нет. Совсем нет. Да и на отца не походила. Характером была спокойнее и общительнее. Легко вступала в разговор с бойцами охраны, помнила их по именам. Другие сестры обычно отмалчивались, когда злоказовские начинали скабрезничать, предпочитая побыстрее уйти, а эта не боялась ответить, укорить в неподобающем поведении. И что удивительно, действовало! Все сестры были красивы, но эта нравилась ему больше всех. Просто нравилась, не более того, хотя иногда, глядя на нее, он вздыхал про себя: «Эх, была бы ты деревенской девкой, я б своего не упустил».

А тогда, разжав кулак, он увидел на ладони вот этот самый крестик с четырьмя жемчужинками на концах.

Значит, все-таки дед. Вот чего он стыдился всю жизнь и с чем умер, так и не простив самого себя.

Николай вздохнул. Странное дело, никакого раздвоения личности он уже не ощущал, и никакие диалоги в голове не звучали. Просто сознание деда мягко слилось с его собственным сознанием. Память деда, его знания и умения как бы слились с его собственными, не мешая, не противореча, а скорее дополняя их.

«Все-таки дед – родная душа, – старался осмыслить это Николай. – У нас даже группа крови одинаковая. Ну и эти, как их там? Гены».

– Что, Кольша, не спится? – подсел к нему Семка Турыгин. – Вот и мне сон не идет. Суетятся все чегой-то. Засветло Юровский все мельтешил, дерганый какой-то. Ермаков приехал, как всегда пьяный в жопу. А теперь и Медведев с Добрыниным забегали как заполошные, большевиков из наших собирали, о чем-то шептались. Потом пошли посты проверять. Медведев у всех наганы собрал и унес. Будет че?

– А че? – машинально повторил Николай. – А у нас сегодня че?

«У нас семнадцатое июля восемнадцатого года по новому стилю», – услужливо подсказала дедовская память.

«А что у нас семнадцатого? – подумал Николай и похолодел. – Господи, да ведь в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля их убьют… И ее», – услужливо подсказала собственная память.

Привести в порядок мысли и разом нахлынувшие на него чувства Николай не успел. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился взвинченный Пашка Медведев, начальник внешней охраны.

– Мезенцев, ты чего сидишь? Язви тя в душу! Тебе заступать пора!

Как автомат Николай надел сапоги, затянул ремень и глянул на часы, предмет зависти товарищей. Часы были трофейные, снятые когда-то с убитого немецкого офицера.

«Два часа ночи. Через пятнадцать минут начнется».

– Куда заступать? – спросил он у Медведева, выдергивая из пирамиды винтовку.

– К воротам, – ответил тот и тихо добавил: – Ты это, спокойно, могут стрелять в доме. Так ты не дергайся! Так надо!

Николай не ответил.

На улице было прохладно и темно. Фонарь на углу Вознесенского проспекта толком никакого света не давал, разве что под самим собой. За забором Ипатьевского дома по-прежнему шумел автомобильный двигатель.

Поставив его на пост, Медведев ушел в дом. Через несколько минут оттуда раздались приглушенные выстрелы и крики. Николай не ожидал, что все это будет продолжаться так долго, – стрельба, ставшая более редкой, длилась минут двадцать. Затем все стихло. Вскоре, правда, хлопнула дверь, и за воротами началась какая-то возня.

– Как их выносить-то, не подумали? – раздался голос Юровского.

– Это твоя забота, товарищ Яков, – ехидно ответил кто-то, причем явно будучи навеселе.

– Ты бы меньше пил, товарищ Ермаков, а то спьяну все дело завалишь, – раздался еще чей-то голос. И тут же, обращаясь к кому-то еще: – А ты где был?

– Гулял по площади. Слушал выстрелы. Было слышно.

Голос этого человека Николай узнал – Филипп Голощекин, член Екатеринбургского комитета РСДРП(б), глаза и уши Свердлова на Урале.

За воротами что-то гулко грохнуло. Похоже, чье-то тело закинули в грузовик.

– Мы так до утра провозимся. – Николай узнал голос Павла Медведева. – И в крови извазюкаемся все.

– Надо взять оглобли, вон они, у сарая, и простыни. Сделаем носилки. И в кузов поверх опилок что-нибудь постелите, одеяло, что ли.

– Верно, товарищ Медведев, так и сделаем.

«Какой Медведев? – удивился Николай. – Голос же не его».

Но тут он вспомнил, что был еще один Медведев, участник расстрела. Медведев-Кудрин, какой-то большой чин из местной ЧК. Похоже, он взялся руководить.

– Филипп, и ты, Люханов, останьтесь у машины, пока трупы таскают.

Николая трясло. Он не понимал, почему должен слушать все это. Дед когда-то уже был таким безмолвным свидетелем и мучился потом всю жизнь. Сейчас ему было понятно, что дед не участвовал в расстреле, а вот так же стоял на часах у ворот. Но почему он должен переживать все это еще раз? Какой в этом смысл?

«Попробуем разобраться, – решил Николай. – Главное – понять, каким образом сознание одного человека может переместиться в пространстве и времени и вселиться в тело другого человека. Всего-то!»

Искать материалистическую научную подоплеку произошедшего было бессмысленно. Так что же, Божья воля? Переселение душ?

Отношения с Богом у Николая Петровича были сложными. Точнее говоря, твердой веры у него не было. Да и откуда она могла взяться у человека, выросшего в атеистической семье в стране воинствующего атеизма. Даже крещение он принял уже будучи взрослым человеком, после смерти матери. Мать умирала от рака, умирала тяжело и больно. Он был рядом с ней последние недели ее жизни, ухаживал и помогал, чем мог. Они почти не разговаривали друг с другом. Не о чем было говорить. Только мать смотрела на него все время глазами побитой собаки. И вдруг сказала:

– Прости меня, сыночек…

– Бог простит, – ответил он машинально.

Это был их последний разговор.

Потом он что-то делал, подписывал какие-то бумаги, что-то оплачивал. А когда стал выбирать матери гроб, вдруг понял, что делает для нее последнюю покупку. И заплакал.

Вернувшись в Москву, пошел в церковь и попросил окрестить его. Надеялся, что во время таинства крещения снизойдет благодать. Не сошла.

В церкви стал бывать чаще, писал записочки, ставил свечки, святил яйца и куличи на Пасху. Но делал это как-то механически, что ли. Все делают, ну и он делал.

Однажды, когда тяжело заболела дочка, он бросился в церковь и, прижавшись лицом к образу Богородицы, искренне и страстно молился, прося у Пресвятой Девы здоровья для дочери. Дочь выздоровела.

Второй раз так же страстно он молился, когда разводился. Не хотел он этого. Не помогло.

«При чем тут развод? – вздохнул Николай. – Тут вопрос веры. Веришь ты в Божью волю или не веришь. Если не веришь, тогда тебе нужны объяснения. Если же веришь, то просто веришь – и все. Но если это Божья воля, то тогда я должен что-то совершить. Иначе зачем? Бог не фраер, как говорится, он зря делать ничего не будет. Другой вопрос, что я должен сделать. Пойти и пристрелить Голощекина и этого второго? Ну и что? Стрелять я умею хорошо, но их там полтора десятка, а трехлинейка не автомат Калашникова. Да еще наши сысертские набегут на выстрелы. Грохнут за милую душу. Значит, не время. Если это Божья воля, то будет перст указующий в том или ином виде. Иначе никак. Будем ждать».

В доме залаяли собаки.

– Пристрелите собак, – крикнул кому-то Голощекин.

Раздался визг, и лай внезапно оборвался.

«Штыком прикололи», – догадался Николай.

Близился рассвет. А за воротами все продолжалось какое-то шевеление, кто-то кряхтел, тихо матерились. Потом раздался голос, кажется Медведева, того, который чекист:

– Товарищ Юровский, обратите внимание на своих людей. Я видел, как они снимают с тел драгоценности. Ермаков, всех загрузили, остальное на тебе.

Створки ворот начали раскрываться. Ближнюю к Николаю толкал Пашка Медведев. Даже в темноте было видно его белое как мел лицо. Николай едва успел податься назад – Медведева начало рвать.

– Ты что? – подскочил к нему кто-то высокий, с длинными черными неопрятными волосами, свисавшими из-под фуражки.

– Не-а, – простонал Медведев, – товарищ Ермаков, я не поеду, я не могу, мне плохо…

– Как не поедешь? Сволочь! – моментально взъярился Ермаков, тыча Медведева стволом маузера в бок. – А кто поедет?

– Хватит орать! – зло прошипел подскочивший к ним другой Медведев, тот, который Кудрин. – Весь город разбудите. Вот он поедет. – Его палец уткнулся в грудь Николая.

В этот момент Пашка Медведев изрыгнул очередную порцию рвоты.

– Дерьмо, – выругался Ермаков и, дыхнув в лицо Николая перегаром, велел: – Лезь в кузов! Да живее, черт!

Натужно ревя мотором, небольшой грузовик медленно выбрался из ворот и, свернув на Вознесенский проспект, пополз на выход из города, в сторону Верх-Исетского завода. Водитель не слишком торопился, видимо, боясь в темноте заехать в какую-нибудь колдобину: улицы на окраине были вообще не освещены. Лишь свет не слишком ярких фар выхватывал впереди машины небольшой кусок дороги.

Николай стоял, опираясь на задний борт. Прямо перед ним, едва прикрытая каким-то куском брезента, белела куча полуобнаженных человеческих тел. Чья-то голая пятка упиралась ему в ногу. Запах, душный запах крови, ударил в ноздри. Его замутило.

– Ты сядь, а то вывалишься, – сказал ему кто-то.

Сглатывая слюну, Николай присел на корточки в углу кузова. На очередной колдобине грузовик качнуло, и он оперся рукой об пол. И тут же отдернул ее, попав во что-то липкое. Ладонь была в крови. Брезент, постеленный в кузове, уже пропитался кровью, капавшей сквозь щели в полу на дорогу.

Стало уже почти совсем светло, и грузовик пошел побыстрее. Миновали Верх-Исетский заводской кордон и Пермскую линию железной дороги. Остановились внезапно, миновав горнозаводскую линию и уже въехав в лес.

– Машина согрелась, – сказал шофер. – Надо за водой идти.

– Надо, так иди, – буркнул Ермаков.

Водитель выбрался из кабины и, прихватив ведро, побрел назад к будке обходчика, видневшейся метрах в ста.

Закрыв глаза, внешне спокойный, с чуть сдвинутой на лицо фуражкой, Николай сидел в углу кузова. Внутри же его все кипело.

«Так, водитель ушел, Ермаков в кабине, в кузове кроме меня еще четверо. Нет, и тут быстро всех не положу! Не успею. Начнется перестрелка, а у гати, совсем недалеко, должны ждать ермаковские бойцы. Услышат стрельбу – прискачут, они все конные. Значит, не сейчас. А когда? Что я знаю обо всем происходящем, известном под названием „сокрытие останков царской семьи“? Сведения-то крайне противоречивые, каждый из участников врал по-своему. Ну и по какому же варианту развиваются события? Пока ясно одно: не по варианту Юровского. По его рассказам выходило, что он повез тела вместе с Ермаковым. А его здесь нет, зато есть этот чекист, Медведев-Кудрин.

Ладно, – продолжил размышлять Николай, – пока все равно сделать ничего нельзя, да и непонятно, что я должен сделать. Они же все мертвы. А если нет? Судя по воспоминаниям участников, стрелки из них те еще. С пяти шагов попасть не могли. Раненых пришлось штыками докалывать и прикладами добивать. А если не докололи? Ермаков, например, ни в армии, ни на фронте не был. Колоть штыком его никто не учил, а это целая наука. Вот он и колол бедную Демидову раз десять, пока она не кончилась».

Водитель, здесь его все называли шофером, залил в радиатор воды, и грузовик тронулся дальше. Через несколько минут впереди послышались голоса и конское ржание. У гати на Коптяковской дороге грузовик окружила целая толпа из нескольких конных и полутора десятков человек на пролетках.

– Ермаков, что это за люди? Зачем? – крикнул, перегнувшись через борт, Медведев-Кудрин.

– Это мои ребята, Михаил, помогут. – Ермаков выскочил из кабины.

Один из конных подъехал к грузовику и заглянул в кузов.

– Мы думали, что нам их сюда живыми дадут, а тут, оказывается, все мертвые, – разочарованно протянул он.

Николай узнал Ваганова, и его передернуло.

С балтийским матросом Степаном Вагановым, помощником Верх-Исетского военного комиссара Ермакова, он познакомился с месяц назад, когда тот заглянул на огонек в дом Попова. Угощая бойцов папиросами, Ваганов стал, смакуя подробности, рассказывать, как в марте 1917 года в Кронштадте он с себе подобными насиловал, мучил и убивал жен и дочерей морских офицеров. От его рассказа у Николая волосы встали дыбом.

Увидев побледневшие, вытянувшиеся лица сысертских рабочих, Ваганов понял, что выбрал для своего повествования не ту компанию, и быстро ушел. Слава о нем ходила жуткая, в округе его боялись больше Ермакова – тот зверел, только когда впадал в бешенство, но это случалось только по трезвости, а трезвым Ермаков не был почти никогда.

На слова Ваганова к грузовику подскочили другие. Кто-то пьяно крикнул Ермакову:

– Петро! Ты ж обещал нам девок царских отдать! Так че же?

Николай опять закрыл глаза. Кулаки непроизвольно сжались, хотя новостью для него это не было: пьяная ермаковская «гвардия», прежде чем убить, собиралась изнасиловать великих княжон. Это им заранее пообещал их командир, уголовник и алкоголик, большевик Петр Ермаков.

В незлобную матерную перебранку подчиненных со своим командиром отчетливо вплелся женский смех, что, по-видимому, окончательно вывело из себя Медведева.

– Товарищ Ермаков, – процедил он, – твои что же, еще и бабу сюда приволокли?

– Так то Нюрка, наша, верх-исетская, – обернулся к Медведеву другой всадник в распахнутой грязной солдатской шинели и фуражке. – Верный товарищ. – И заржал.

Николай внезапно успокоился. На него волной накатила ненависть, причем такая, что он даже удивился. Все обстоятельства убийства царской семьи и захоронения останков были ему хорошо известны, и к развитию событий он был готов. Но что ненависть так захлестнет его… И вдруг он понял: это не его ненависть, это дед. Он-то не видел ничего этого, он-то тогда, в той своей жизни, так и остался на посту у дома Ипатьева, только проводив глазами уезжавший грузовик. А сейчас простой русский 24-летний парень, имевший с детства установившиеся понятия о добре и зле, просто сходил с ума от ненависти, глядя на эту веселую компанию подонков.

Впереди на дороге показалась телега, или, как здесь говорят, коробка.

«Должно быть, кто-то из наших, коптяковских, в город собрался», – подумал Николай.

Ваганов и второй верховой в солдатской шинели поскакали навстречу. Ваганов вытащил наган и, размахивая им, что-то кричал. Телега быстро развернулась и припустилась обратно.

У урочища Четырех Братьев грузовик съехал с Коптяковской дороги на свертку. До Ганиной Ямы оставалось метров триста. Дорога стала совсем узкой и раскисшей. Грузовик часто буксовал, ломал кусты, чиркал бортами по стволам деревьев. Порой его приходилось выталкивать вручную. В том месте, где свертка выходила к разработке, одна из ям, служившая некогда для выборки руды, слишком прижала дорогу к большим деревьям. Водитель, огибая ее с правой стороны, не рассчитал поворота и сорвался в яму левым задним колесом. Раздался треск ломающихся досок кузова, мотор заглох.

– П***, приехали, – в сердцах плюнул Медведев-Кудрин.

Ермаков и Люханов выбрались из кабины.

– Чуток не доехали, – сказал Ермаков, – вот оно уже все!

До шахты № 7 оставалось шагов двести.

Николай огляделся. Это место он знал хорошо – в свое время все эти давно заброшенные шахты он облазил с другими коптяковскими мальчишками. Вот там, чуть дальше, Ганина Яма, небольшой прудок, образовавшийся на месте уж совсем древней выработки. Чуть ближе – как раз седьмая шахта, лучше других сохранившаяся. В нее они часто лазили. Это было несложно. Колодец шахты представлял собой сруб из лиственницы, где-то два на два метра, для подъема руды, а рядом был еще колодец поменьше для спуска и подъема людей.

«Саженей шесть глубины будет», – подумал Николай.

Рядом с седьмой шахтой глиняная площадка, потом – заваленная просевшей землей шахта № 3. Ну а ближе к ним, к востоку от шахт и площадки, – полянка, через которую, собственно, грузовик и не переехал. Вокруг кусты и деревья, довольно густые заросли. А к западу и северо-западу от этого места – болото, тянущееся до реки Исеть.

Грузовик решили частично разгрузить и вытащить. Развели костер, чтобы согреться, так как все здорово продрогли, и отогнать комаров. Из молодых елочек начали рубить ручки для носилок. На них же пустили брезент из кузова. Несколько человек начали раздевать тела. Мужик в солдатской шинели весело заржал:

– Братцы! Я сам щупал царицу, и она была теплая… Теперь и умереть не грешно, щупал у царицы п***!

– Василий! – заорал Ермаков. – Хватит балаганить! Давай с Вагановым верхами на дорогу, заворачивайте всех на хрен! А вы кончайте херней заниматься, сгружайте тела и тащите! Потом будем раздевать!

– И посты надо выставить, – добавил Медведев.

«А вот на пост нам не надо, – решил Николай. – Нам бы где-то здесь затаиться, рядышком».

Ощущение, что именно здесь все решится и наконец выяснится причина его переселения в деда, не покидало.

«А ведь меня никто из них не знает! Никого из наших здесь нет, Ваганов видел мельком, да и Медведев тоже. Значит, можно по-тихому свинтить, где-нибудь залечь и наблюдать».

В царившем вокруг полумраке раствориться в кустах было нетрудно. Стараясь не шуметь, он обошел полянку и залег за шахтой, в кустарнике, отделявшем открытое пространство от болота.

Обзор с этого места был отличный. Он видел, как на импровизированных носилках на глиняную площадку рядом с шахтой № 7 принесли несколько тел. Как вытаскивали из ямы грузовик, как он подъехал к шахте, где его и разгрузили окончательно. Как донага раздевали тела. Наконец, как тела с помощью веревок спускали в шахту, как жгли одежду. Видел свалку, которая началась, когда из одежды посыпались драгоценности. Слышал, как матерился Медведев, под угрозой расстрела на месте заставлявший остальных сложить все в одну кучу. Видел, как затаптывали костер и руками вытаскивали из углей бриллианты, с ненавистью поглядывая на чекиста.

«Они его грохнут сейчас, – подумал Николай. – Там же, судя по воспоминаниям вот этого самого Медведева, с полпуда драгоценностей».

Но не грохнули. Затарахтел мотор – из города приехали Юровский и Голощекин. Юровский подошел к шахте и посмотрел вниз.

– Что так мелко? – удивился он.

– Там вода замерзшая, лед, – ответил Ермаков. – Может, их песком закидать?

– Не надо, и так утонут.

– Конец июля, а в шахте до сих пор лед. Хрен он растает, – засомневался Голощекин.

– Давайте гранатами закидаем, обрушим шахту. Я ящик привез, – предложил Юровский.

– Взрывы услышат, деревня в двух верстах, – возразил Ермаков.

– Закидайте их ветками, что там еще есть, – велел Юровский. – Никто их искать не будет. Место глухое, заброшенное.

«Ага, как же, – подумал Николай. – Половина Коптяков – дачники! А места тут грибные, плюс покос рядом. А крестьян вы уже шуганули, они теперь сдохнут от любопытства, пока не узнают, что тут было».

На поляне засобирались. Голощекин, торопившийся отвезти драгоценности в город, велел оставить посты на дороге и вообще, по возможности, вокруг. Остальные погрузились в машины и уехали. Стало тихо, только где-то рядом ритмично постукивал дятел.

Николай напрягся – уехали не все. На другом конце поляны, у костерка, рядом с тем местом, где провалилась машина, остались трое. Сейчас они, похоже, собирались перекусывать, и, судя по возбужденно-радостным голосам, не всухомятку.

«Так, а когда они вернутся? – пытался вспомнить дальнейшее развитие событий Николай. – По разным версиям, то ли уже сегодня часа в два дня, то ли завтра утром. Значит, даже при самом неблагоприятном раскладе, у меня есть несколько часов. Эти трое не спали, устали, из еды у них немного хлеба и яйца. Зато самогона в достатке. Накатят и будут дрыхнуть. Вот тогда… А что тогда?»

Николай, собственно, и сам не знал, что тогда. Какого-либо знака, который можно было бы принять за указующий Божий перст, пока не было.

Трое на другом конце поляны действительно угомонились быстро. Оставив в кустах винтовку, стараясь не шелестеть высокой травой, Николай пополз к шахте. Вот и верхний венец большого колодца. Он свесил голову вниз. Теперь ему стало понятно, почему тела не сбрасывали, а аккуратно спускали, укладывая рядами в три слоя. Сброшенные тела беспорядочной кучей заполнили бы тесный колодец до половины. Глубины в шесть саженей, а это порядка двенадцати метров, сейчас не было – колодец был залит водой, замерзшей сверху. Тела и лежали на льду. Поверх валялось несколько веток – похоже, последнее распоряжение Юровского было выполнено без энтузиазма.

«Что теперь?» – спросил у себя Николай и в этот момент отчетливо услышал стон.

Адреналин брызнул в кровь, как бензин в камеру сгорания. Сразу загорелось лицо, взмокла спина. Вот он, знак! Николай огляделся. Рядом с шахтой валялась довольно длинная и толстая веревка, толщиной в палец. С ее помощью, похоже, и спускали тела в шахту.

На всякий случай, сложив веревку вдвое, благо длина позволяла, Николай закрепил ее на верхнем венце и скользнул в шахту. Спуск занял немного времени. Место, куда можно было встать, имелось только у одной из стен. Здесь, по-видимому, и стояли те, кто принимал спускаемые тела. Нижний ряд тел был залит водой, она доходила почти до середины голенищ. В шахте было очень холодно.

«Как в морозильнике», – подумал он.

И вновь раздался стон, слабый, едва слышный, откуда-то из середины. Не медля ни минуты, Николай начал отваливать верхние тела в сторону. Он уже не сомневался, кого именно он ищет. По-другому и быть не могло!

Она лежала в середине среднего ряда, головой к нему. Лицо было залито кровью. Осторожно, как будто боясь разбудить, Николай дотронулся до ее лица. Дыхания он не ощутил, но рука испачкалась кровью, которая медленно сочилась из раны на голове.