Читать книгу: «Дом, где живет лето», страница 3

6. Кристи

Кристи быстро учится – на собеседовании она не лгала, – и после двух смен стажером ей доверяют несколько столов. У коллекторов новая тактика: звонят каждый день в разное время с номеров разных штатов. Они знают еще много таких фокусов. Но чего они не знают, так это адреса Кристи на Линден-стрит. Понятно, что это вопрос времени, но пока – да, – пока можно просто выключить телефон.

В конце первой смены она уходит пораньше, чтобы официантам, которые работают дольше нее, досталось больше чаевых. Таков закон ресторанного бизнеса, она его соблюдает. Приборы она раскладывает вместе с Натали. У Натали длинные светлые волосы, вьющиеся от природы – есть чему позавидовать. Она поступает на первый курс в Северо-Западный университет. Ее родители владеют дачным домиком в Совьем Клюве, а она уже третье лето подрабатывает в «Арчерс» – сперва только убирала грязную посуду, а теперь дослужилась до официантки.

– Тут нормально, – сообщает она Кристи. – Фернандо порой тот еще говнюк, но чаевые хорошие, особенно на террасе.

– А кто из нас порой не говнюк, – отвечает Кристи. – Меня сложно удивить, что бы Фернандо ни выкинул.

Натали смотрит изумленно.

– Ага, – говорит она с уважением.

Ее жизнь – полная противоположность жизни Кристи. За работой Натали рассказывает о своем парне, который поехал волонтером в Перу, чтобы, как он надеется, его взяли потом на медицинский. История длинная и запутанная, с двухдневным походом в горы и каким-то шаманом. В конце концов Кристи теряет нить, потому что думает только об одном: кто эти люди? Как им достались такие жизни?

– А ты? – спрашивает Натали. – Что у тебя?

Кристи вспоминает, как тоже была волонтером. В больнице, когда Джесси накурился дерьмовым спайсом.

– Ничего особенного, – отвечает она. – Жила в Пенсильвании, захотелось попробовать что-то новое.

Натали просит показать татуировки – полностью их все равно не скрывает даже кофта с длинным рукавом, которую Фернандо велел ей носить под фирменной футболкой «Арчерс».

– Прикольные, – вздыхает Натали. – Я тоже хотела татуировку, на лодыжке. Маленький значок мира, и все, но мама, она просто озверела! Драться с ней, что ли? Ну я и забила.

Значок мира! – думает Кристи. Что может быть безобиднее? И кто станет звереть из-за такого?

– А твоя мама не была против? Когда ты свои набила? – Натали жадно смотрит на Кристи. Такая восторженная и невинная, золотистый ретривер, да и только.

– А… Она… – бормочет Кристи, глядя на столовые приборы, и мотает головой, не решаясь на откровенность. – Нет, – наконец произносит она очень тихо. – Нет, не была.

– Вау! Мировая у тебя мама. Повезло же.

Они заканчивают, и Кристи выходит наружу, ссыпав чаевые в карман. Скоро придется открыть местный счет. Она видит, что кто-то стоит на углу парковки и глядит в сторону маяка на воду, поверх галечного пляжа. Руки у него в карманах. Заслышав ее шаги, он оборачивается, и это… Дэнни! Дэнни из «Садов Гила». Дэнни со Смотровой башни.

– Девочка с велосипедом, – говорит он. И широко улыбается.

– Что ты здесь делаешь? – Кристи не может не улыбнуться в ответ; она едва знает его, но будто увидела старого друга.

– Был неподалеку. Подумал, может, застану тебя. Заглядываю внутрь, а какой-то парень с бородкой мне и говорит, что ты скоро заканчиваешь.

– Фернандо.

– Я подумал, может, выпьем?

Кристи не хотелось бы сейчас, при нем, почти его не зная, поднимать вопрос об алкоголе.

– Ну…

– Или не выпьем. Прогуляемся?

– Или по мороженому? – предлагает она.

– По мороженому! – Ей нравится, как озаряется его лицо. – Я как раз знаю одно местечко. Только не в Рокленде. В Кэмдене. Или далековато?

– Где это – Кэмден?

– Ты ни разу не была в Кэмдене?

Она качает головой.

– О, сколько же тебя ждет! Тебе понравится.

Центр Кэмдена по ощущениям больше и оживленней Рокленда, хотя Дэнни утверждает, что он меньше – как по площади, так и по населению. Но люди повсюду: разговаривают, столпившись, на тротуарах, сидят на террасах кафешек, выгуливают собак и толкают коляски с дрыхнущими без задних ног младенцами. Они проезжают мимо церковки с зеленой лужайкой и высоким белым шпилем. Дэнни паркуется в переулке, и они идут за мороженым к фургончику под вывеской «Ривер Дакс». Дэнни заказывает кофейное в стаканчике, а Кристи – малиновое в сахарном рожке. Когда она в последний раз ела мороженое в сахарном рожке? Наверное, лет пятнадцать назад.

Дэнни ведет ее к мосту над мирной речушкой. Мост украшают горшки с яркими цветами, а на обоих концах установлены скамейки. Дэнни рассказывает, что о растениях заботится отель по ту сторону моста. Он осторожно касается нескольких, называя: циннии, лантана, калибрахоа. Говорит, что однажды хочет стать владельцем собственной фирмы, а может, занять место босса, Гила, когда тот уйдет на пенсию. Они присаживаются на одну из скамеек.

Кристи спрашивает, отсюда ли он родом.

– А откуда еще? Не слышишь разве мой акцент, – говорит он, карикатурно выговаривая мэнское открытое «а».

Затем следует вопрос, которого Кристи уже ждала и которого так боялась.

– А ты, девочка с велосипедом? Что у тебя?

Кусая мороженое, он касается ее своим коленом, упругим и теплым, – сердце Кристи начинает колотиться быстрее. Успокойся, надо успокоиться, говорит она себе. Это только колено.

– Да ничего особенного, – говорит она то же, что сказала Натали.

И, прячась от нормального ответа, сосредоточенно слизывает капли мороженого на рожке.

– Каждый – в чем-то особенный, – возражает Дэнни. Снова это колено. Она толкается коленом в ответ, будто их ноги ведут свой, отдельный разговор.

Она рассказывает, что на днях у нее умерла мама – от рака мочевого пузыря – и что она, Кристи, хочет начать сначала. Ее хватает почти на все предложение, но тут она вспоминает, как уже перед самым концом мама стала цепляться руками за воздух, будто за веревку. Почему-то самым грустным была именно эта невидимая веревка. Кристи не справляется с голосом.

– Прости, – говорит она.

Не получается выкинуть этот образ из головы. К чему тянулись мамины руки? Теперь никогда не узнать. Кристи отворачивается от Дэнни, усиленно моргая, чтобы сдержать слезы.

– Жизнь у нее была несладкая, – говорит она. – Только что-то стало налаживаться, как все закончилось.

– Ну, ну, – говорит Дэнни.

Он бережно берет ее за подбородок и поворачивает ее лицо к себе. Так бережно и нежно, что Кристи не сдерживает слез. Комочком тонких салфеток, выданных к мороженому, он вытирает ей щеки. Прижимает большой палец к своим губам, а затем касается того места, где только что была слезинка.

По мосту за руку с мамой идет девочка лет пяти, кажется, в совершенном восторге от того, что не спит, хотя уже должна быть в постели. У мамы в рюкзаке-кенгуру сидит еще один малыш. Наверное, отпускники. Кристи провожает взглядом синие сандалики девочки и чувствует, что та смотрит на нее. Видеть взрослого в слезах – это поражает до глубины души и здорово сбивает с толку. Кристи помнит, как сама поражалась и недоумевала.

– Прости, – повторяет она, не поднимая глаз, пока синие сандалики не скрываются из виду.

– За что? – говорит Дэнни. – Никогда не извиняйся за то, что тебе стало грустно при мне. Меня не пугает грусть.

Кажется, это самые прекрасные, самые сердечные слова, которые ей когда-либо говорили. Кристи овладевает собой. Они доедают мороженое и идут к пикапу.

Всю дорогу от Кэмдена до Рокленда за ними следует луна; Кристи смотрит на нее из окна. Смотрит и думает: в чем подвох? Должен быть подвох в этом парне. Просто должен быть. Люди не бывают такими хорошими без причины. Люди не таковы. Джесси мог быть хорошим – и был, довольно часто, когда выпивал. Он был хорошим, пока не становился другим. Скорее всего, он торчит в Майами-Бич, все так же стоит за стойкой и смешивает напитки, все так же тусуется, дрыхнет на пляже или в их квартирке в многоэтажке, и это длится изо дня в день: налить, выпить, повторить…

Дэнни останавливается у ее дома на Линден-стрит. Он не уточнял адрес, он просто помнит. В окнах первого этажа темно и тихо. Рыбаки встают до рассвета, говорил ей хозяин. Так что часам к восьми их уже не видать, не слыхать.

– Ладненько, – говорит Кристи. Она не хочет вылезать из пикапа, много лет ей не было так хорошо, как на этом сиденье. На нежной щеке еще чувствуется прикосновение Дэнни. Рука Дэнни находит ее руку, их пальцы сплетаются.

Она открывает рот, чтобы рассказать все, рассказать, зачем она здесь, признаться, что в день их встречи она вовсе не заблудилась. Но не может. Не то что сказать, а даже подумать. Этот миг, эта невинность и новизна – вот бы они длились вечно.

Дэнни расплетает пальцы и целует Кристи. Одна рука на спине, другая в ее волосах. Они целуются долго, действительно долго, и его рука скользит по ее бедру, все выше и выше…

Когда они отрываются глотнуть воздуха, она чувствует ноющую тяжесть в паху. Просто неприлично, как она возбуждена. Давно она не испытывала этих ощущений.

– Может, зайдешь? – шепчет Кристи.

7. Луиза

Время в Смотровой башне тянется, как в детстве. Час за книгой на веранде длится долго, восхитительно долго, но дни набегают друг на друга так, что оглянуться не успеешь, а их уже порядком накопилось. Из спальни Луизы, Розовой комнаты, с двумя односпальными кроватями открывается вид на океан; это была ее любимая комната, но давно уже ей не приходилось жить здесь одной. Какое наслаждение возвращаться сюда каждый вечер. Она засыпает под тихий плач береговой сирены с роклендского мола, а просыпается под шум волн, слабо бьющихся о камни. Здесь она спит как младенец, и ее бывшие младенцы спят здесь как младенцы, и время все течет и течет.

Стивен чаще пишет, чем звонит, – значит, можно написать в ответ одно-два слова, или послать смайлик, или ничего не отвечать. Нет, Луиза не оплатила электричество за июнь перед отъездом. Да, мусор забирают на переработку по пятницам. Как продвигается книга? Если не хочется отвечать, легко притвориться, что забыла телефон, – тут легче легкого забыть телефон, потому что загораешь на камнях, гуляешь с Отисом в парке Совьего Клюва, ездишь с детьми в город за мороженым, сидишь с отцом, пока не пришла Барбара.

Так и проходит первая неделя, за ней вторая. Луиза часто просыпается раньше всех, наливает кофе в сувенирную кружку из «Керамики Дамарискотты» и сидит одна в тишине за длинным столом. Она глядит то в огромное панорамное окно на океан (в это время дня розоватый, иногда туманный, но всегда фантастически красивый), то на блокнот по Питкэрну, почти пустой. Мысль была в том, чтобы конспектировать свои озарения, свободно перемещаясь по саду и дому, а потом переносить все в ноутбук. Луиза записывает пару слов – или целое предложение, когда в ударе, – но, не закончив мысль, отвлекается на океан. Все в порядке, говорит она себе. До сентября время есть. А сейчас только июнь!

Однажды на столике для почты Луиза находит письмо, адресованное Стивену; они ездят в почтовое отделение Совьего Клюва на вершине холма раз в день, чтобы отвезти и забрать письма. На конверте связный почерк Эбигейл – наверное, она последний ребенок на планете, кто пишет курсивом, – и конверт не запечатался. Не успев осознать, что делает, Луиза, скользнув рукой в конверт, вытаскивает лист цветной бумаги, подаренной Эбигейл на Рождество; лист исписан авторучкой, которую Эбигейл долго у нее выпрашивала. (Эбигейл точно не из этого века; недавно она говорила, что хочет научиться резьбе по дереву. Резьбе по дереву!)

Привет, папочка,

когда же ты приедешь? Знаю, тебе надо работать и делать твой подкаст и бла-бла-бла, но тут без тебя как-то не так. Но все-таки тут лучше чем в Бруклине летом, я купаюсь каждый день, хотя вода не была теплее шестнадцати градусов, а обычно еще холоднее. Если входишь сразу и не думаешь по сто лет, то вода входительная, только так и можно, но Мэтти всегда заходит медленно-медленно, поэтому и не ныряет почти никогда. Гораздо сложнее, если почувствуешь холод. Раз уж речь зашла о воде, как там Гэвин? Пожалуйста передай ему привет. Лучше золотой рыбки чем он не найти, он и так уже прожил тринадцать месяцев что вообще-то ого-го-го, поэтому пожалуйста пожалуйста пожалуйста заботься о нем хорошо, его надо не перекормить, потому что перекормление для золотой рыбки – это смерть. Вспомни Клэр. Ее золотая рыбка прожила две недели и хотя я говорила ей не перекармливать ее, она меня не слушала.

А когда мы ТОЛЬКО ПРИЕХАЛИ ты НЕ ПОВЕРИШЬ, что случилось. Мы нашли дохлого тюленя. Мы вызвали Млекопитающих Людей, они приехали и забрали его на носилках.

Мы не видели, где его кусала акула, но это ведь не значит, что она его не кусала.

Видишь, сколько всего ты пропускаешь в Бруклине? Держу пари там ты не видел еще ни одной дохлятины.

Если у тебя не будет времени на письмо, напиши по электронной почте, я прочитаю в айпаде. Я буду писать тебе бумажные письма, потому что я думаю так КЛАССИЧНЕЕ.

С любовью,

Эбигейл

Луиза улыбается и кладет руку на грудь. Дети. Она наклеивает на конверт марку.

В Совьем Клюве Луиза радуется маленьким домашним делам. В Бруклине они ее мучают. (Подарок на день рождения подруге Эбигейл, Джейни! Заменить масло в минивэне! Запись к оптометристу у Мэтти!) Утром Энни говорит, что кто-нибудь должен сходить на почту и купить омаров в местном магазинчике на пристани. Вызывается Луиза. На телефонном столике под слоем всякой всячины (раскрытое и брошенное «Лебединое лето», которое читает Эбигейл, корочки от сэндвича Клэр?) отыскиваются ключи от машины, когда по лестнице спускается отец и спрашивает:

– Собралась куда-то?

– Да, пап.

Луиза разглядывает его. На нем темно-синяя рубашка поло и штаны цвета хаки. Волосы аккуратно расчесаны на пробор. Он свежевыбрит, можно учуять его любимый одеколон «Роял Маск». Отец выглядит… нормально. Взгляд открыт и ясен, спина прямая.

– Я еду на почту, а потом за омарами. – Она колеблется мгновение, затем ругает себя за колебания. – Хочешь со мной?

Он кивает:

– Да. Да, хочу. На почту и за омарами.

Почтовое отделение всего в миле от дома, но Луизе неспокойно. Сколько раз они ездили за омарами вдвоем, Луиза и Мартин? Несколько раз за лето, тридцать девять лет подряд… Но теперь что за Мартин будет рядом с ней?

Они едут вверх по холму, минуя поворот на старые лесовозные дороги, мимо домов (скромнее, чем Смотровая башня) на другой стороне, и Луиза ловит себя на мысли об учительнице обществознания, которая преподавала у них в восьмом классе, миссис Вольф.

Когда Луиза была в последнем классе средней школы Уэйнфлит в Портленде, миссис Вольф попросила достопочтенного Мартина Р. Фицджеральда рассказать восьмиклассникам о своей работе в Высшем суде штата Мэн, – его пока не избрали в Федеральный окружной суд. Господин судья был занят и мог уделить школьникам только сорок пять минут, так что миссис Вольф собрала всех разом в актовом зале, где судья говорил с ними со сцены. Луиза помнит, в каком ужасе была от этой затеи: стать объектом всеобщего внимания в восьмом классе – хуже не придумаешь! Зато миссис Вольф была на седьмом небе. (Теперь, взрослой, Луиза понимает, что миссис Вольф, мать-одиночка с восьмилетними близнецами на руках, вероятно, заигрывала тогда с отцом.)

Что она помнит о том школьном собрании, сидя за рулем, по дороге к почтовому отделению Совьего Клюва? Она помнит, какой отец был внушительный. Помнит, какой у него был голос – глубокий, ровный, уверенный. Помнит, что когда он заговорил, одноклассники сидели завороженные. Еще помнит, как Клэй Хансен спросил, бывает ли, что у судьи под мантией одно нижнее белье или вообще ничего? (Мартин не знает случаев.) Она помнит, чему наставлял их отец, повторяя снова и снова, потому что искренне верил в то, что говорил, и сам жил этим: Пусть с тобой мир станет лучше.

Луиза решает попытаться.

– Пап? А помнишь, как ты приходил ко мне в школу, когда я была в восьмом классе? – Она бросает на него взгляд. Он кивает – но точно ли он помнит?

– Конечно. Вещал со сцены в Уэйнфлите. – Он ухмыляется.

– Верно, – говорит Луиза. – Верно, папа!

– А там, помню, был лось, – продолжает Мартин. Он указывает на небольшой пруд через дорогу.

Луиза паркуется возле магазинчика рядом с почтой и оборачивается к отцу. Он помнит, что в пруду был лось! Сердце начинает биться чаще.

– Я тоже помню, – говорит она. – Целый день было не проехать, все хотели поглазеть. Такой большой лось. Я думала, они меньше.

Почта, пристань, человек в забродниках, который может определить вес омаров на глаз с точностью до четверти унции, потому что занимается омарами с тех пор, как пешком под стол ходил. Возвращаясь из гавани, они снова едут под гору, и Мартин спрашивает:

– Как там Стивен?

Как там Стивен? Сердце подпрыгивает. Впервые с тех пор, как они приехали, Мартин вспоминает Стивена. Это хороший знак, правда ведь? Отец помнит прошлое и настоящее. Может быть, – эта мысль идет вразрез с многолетними исследованиями болезни и с наукой в целом, – но, может быть, ему становится лучше! Может быть, его мозг восстанавливается.

– Лучше всех, – говорит Луиза. – Страшно занят на работе.

Она почти решается рассказать о Стивене и об их соглашении. Какое облегчение – перестать быть родителем и снова превратиться в ребенка, чтобы кто-то решал твои проблемы, а не оставлял на тебя свои! Луиза опускает стекло и вдыхает чудесную смесь запахов: сосны, побережья, наносов ила – и впервые с апреля чувствует прилив надежды.

– Не пора бы вам подумать о детях?

Сердце обрывается. Она смотрит на Мартина.

– Папа… – Помнить название средней школы, о которой не говорили уже четверть века, но не помнить о существовании собственных внуков – как это возможно?

– Ну ничего, времени еще предостаточно, – шутливо говорит Мартин. – Действительно, к чему торопиться?

– Папа.

– Что?

– Неважно. – Она сворачивает на гравийную дорожку, слишком резко, и их обоих кидает влево.

Она передает отца в руки Барбары, а в игровой комнате находит мать. Та склонилась над вышивкой крестиком: маяк Совьего Клюва. Пока что она сидит у окна, но скоро, Луиза знает, переберется на лавочку в столовой, где с каждым часом свет все лучше и лучше.

– Стивен звонил, пока тебя не было, – говорит Энни, поднимая голову.

Внутри стягивается узел.

– По домашнему телефону? – спрашивает Луиза.

– По домашнему. Сказал, что пытался дозвониться на твой, со счета сбился, но не мог тебя застать.

Да, думает Луиза, потому что я не брала трубку. Она балансирует на тонкой грани: возмущение этим вторжением – в конце концов, у нее дети, у нее папа, ей нужно работать – и одновременно страх, что, ища поддержку в Стивене, она заговорит с ним об отце и потеряет даже ту хлипкую опору, которую с таким трудом удерживает в себе. Но есть мысль хуже: вдруг ей действительно потребуется поддержка Стивена, а он не поможет? Да и как он поможет – с постоянными эфирами и редакторским авралом. В его многолюдном и разноголосом «Слушай» ее тихое и отчаянное «Послушай!» просто потонет.

За дверью игровой слышится суматоха, и вваливаются Эбигейл и Мэтти, а с ними Отис, наряженный в спасательный жилет – жилеты хранятся на заднем крыльце вместе с байдарками – и очки для плавания, сдвинутые на макушку, как женщины носят солнечные очки.

– Это еще что такое? – говорит Луиза. – Отис, бедняжка! (Отис стоически терпит унижения.) Ты мой хороший, – продолжает она. – Какой же ты хороший пес, терпишь все, что придется.

– А я им говорила, что не надо, – подает голос Клэр, замыкающая шествие. – Говорила, что ему не понравится. – Она дрожит от несправедливости.

– Вот будь у меня телефон, Отис стал бы звездой ТикТока, – говорит Эбигейл.

Она многозначительно смотрит на Луизу, но та отвечает:

– Даже не думай. До седьмого класса никакого телефона.

– Я могу взять у Мэтти, но он не дает.

– Потому что это мой, – огрызается Мэтти, что совсем на него не похоже.

Гормоны? Ему скоро тринадцать. Луиза не готова одна справляться с мальчишескими гормонами. Она вновь досадует на Стивена.

– Если он мой, значит, я могу его не давать, раз не хочу. Возьми айпад, если тебе так приспичило.

– У меня аккаунта на ТикТоке нет. Мам, можно я заведу?

– Нет, нельзя. – Они обсуждали это, но у Луизы даже нет сил сказать: «Мы обсуждали это».

– Отис не хочет быть звездой ТикТока! – кричит Клэр. – Он хочет быть только самим собой, а вы его позорите!

Она тихо воркует вокруг Отиса, освобождая его от очков и жилета. Отис, измученный выпавшими ему испытаниями, растягивается на полу и со вздохом изнеможения кладет морду на лапы. Клэр чешет его за ухом, а Луиза думает об отце и чувствует, как по сердцу ползут трещины.