Читать книгу: «Живые помощи»

Глава 1.

В Салматке отстраивали Дом Божий. За полверсты от станичной площади, где когда-то давно растворял голубые маковки в небесной лазури старый Покровский храм, на пустыре у въезда в станицу, кипела работа.

Вереницы цветастых платочков водили хоровод вокруг церковной ограды. Кто воду носил, кто кирпичики, а кто и ведра с раствором. Бабы одни! Мироносицы, светоносицы… Больше добровольцев не нашлось помогать каменщикам, нанятым настоятелем, отцом Софронием.

А какая помощь на стройке? Совсем не женская. Кирпичи – с четверть пуда каждый, коромысло с водой – пуд с гаком. А ведро с кладочным раствором – и вовсе полтора пуда! За водой еще и на соседнюю улицу до водокачки сбегай, а ведра с раствором наверх подай.

Мужики кладку выводят, торопятся до холодов. А бабы подсобничают.

– Поаккуратнее, родимые! Берите по четыре кирпича, не по шесть, Клавдия Ивановна! Вот Вы мне тут надорвете спину, в амбулаторию увезут, что я владыке скажу? Угробил-то приход отец Софроний!

Клавдия Ивановна, приходской счетовод, послушно опустила два «лишних» кирпича на поддон. Вслед за ней разгрузились и остальные бабы.

Самая старшая из стройотряда – баба Дуся, Евдокия Петровна Федорова, – тонкая, до прозрачности истаявшая осенняя былинка, стоя у стопки кирпичей, наматывала вокруг шеи косынку. Потом в эту перевязь она аккуратно накладывала по два-три камня, и валко, прихрамывая, тащила ношу к растущим церковным стенам.

Болели у бабы Дуси ноги, распухли, посинели, с трудом помещались в стоптанные башмаки. Но каждое утро, – и в солнце, и в дождь, – она приходила на работу без опозданий. Первая пташка. И отец Софроний выдыхал с восхищением: «Се, раба Господня!».

Не столько ее малая лепта – кирпичик – ценилась настоятелем, сколько молитвы, с которыми та носила непосильные для себя тяжести, и тот дар стойкости, который получила от Бога.

***

Осенью двадцать девятого холода пришли в Салматку рано. Черностоп¹ был недолгим. Накануне завьюжило, обнесло станицу мороком. Тяжелые сизые тучи наползли со стороны Вольчего байрака, зацепились за купол Покровской церкви, да тут и осели.

Евдокии не спалось. То и дело ерзала по перине, вытягивала шею, прислушивалась, как сопит в люльке Катюша, маявшаяся соплями уже три дня. Переживала, что вслед за сестрой засопатит и старший сын Никитка. Потом наклонялась к мужу. Алексей дышал ровно, спал тихо. И чудилось ей, что рядом лежит вовсе не супружник, а незнакомый кто и… будто покойник!

Евдокия закрестилась, пытаясь вспомнить слова молитвы, как вдруг в дверь ударили. Три глухих стука. Может показалось?

Евдокия встала с постели, стараясь не наступать на скрипящую половицу, и подошла к окну. Сквозь сполохи света различила неясную тень.

Стук повторился, уже громче. Завозился, зафыркал в конуре пес. «Почему не залаял?» – подумала Евдокия, натягивая подшальник и обуваясь.

– Хозяева! – послышался настойчивый шепот.

– Кого нелегкая принесла? – спросонья пробурчал Алексей.

– Свои здесь. Здарова вечеривали!

– Да уж, вечеревали вчера, ночуем нонче, – проворчала Евдокия, открывая дверь.

На пороге стоял кум Петька Насонов и будто прятал что за спиной.

– Та не злись, Евдокия, дело срочное. Лексей-то где?

– Здесь я, – Алексей на ходу натягивал бешмет, – что стряслось?

– Из Георгиевска мне оказия была, шепнули, будто обоз вышел. Красные бурлаки едут мордовать да дуванить. Казаков как единоличников выселять.

– Тю, что робится-то! – взвыла Евдокия. – А нас то за шо?

– Как за шо? – искренне удивился Петька, – за чихирь, знамо! Салмак² знатный в вас, вот за то и беруть. В коммуну не отдал надел? А с чего новой власти чихирь³ делать? А хлеб? А мерин? Все теперь общественное, негоже только для себя прятать. Сам не дал, силком отымут.

– Как же отымут, Петенька! Неужто изверги? Свои же, терцы, соседи!

– Соседи-то соседями, да перевертухи, враги похуже басурман будут. Потому как не нашенского изверия они теперь. Нехристи! Кресты посымали да в грязь втоптали. Бога нет теперь, говорят. А без Бога что ж, все дазвольна!

– Да, как же Петя, без Бога то? – не унималась Евдокия.

– А то ты не знаешь, кума, что половина Салматки ужо в красных петлицах ходют.

– Хряпку⁴ им, а не салмаки! – взревел было Алексей, да приосанился, взглянув на люльку, где сопел младенец.

Чего уж хорохориться. Дети малые на руках, кормить семью надо. В коммуну Алексей не пошел, первое время сдавал излишки и его не трогали. А прошлой зимой лоза померзла. Отзимье⁵ было затяжное, лето сырое и ветреное. В конце сентября набрали пять ящиков всего, да вино кислое вышло, не вызрела ягода, не набрала сахару. Куда уж теперь…

– А как цепь на шею тебе, да в Сибирь! – не унимался Петька. – Где твой виноград тогда? А Никитку с Катькой в колонию для беспризорников?

Евдокия прикрыла рот ладонью, пытаясь остановить подкатившие к горлу рыдания.

– Бежать надо, Леня! Нонче же! Казаки одни пойдут, бабы останутся для вида. Да их и не тронут, не посмеют. Бежим за горы, а потом пришлем и за жонками и мальцами.

Алексей молчал, с тоскою смотрел то на Петьку, то на детские кроватки.

– Не пущу, – Евдокия вцепилась в Алексея.

Тот ласково, но твердо отстранил жену и пошел одеваться.

– Снедь собери в дорогу, – шепнул Петька Евдокии.

Евдокия надулась и пошла собирать узелок.

Запасы были небогатые. Неурожай случился повсеместно в округе. Корову пришлось сдать в коммуну еще год назад, чтобы остальное не трогали. Птицу продали в начале осени, так как корма не заготовили, людям зерна не хватало, что уж говорить о скотине. Козочку оставили одну – на молоко детям. А в закромах только кислый чихирь, сушка фруктовая, орехи греческие да немного ржаной муки.

Евдокия набрала в котомку сушеных груш да яблок, горсть лущеных орехов, лепешку преснеца⁶, пошла за вином. Наливая чихирь, проронила в бутыль несколько слезинок. Вот теперь будет пить Алексей не кислое, а горькое вино, подумалось ей.

За нехитрыми делами было время поразмыслить. И решила Евдокия, что лучше отпустить супружника. Куда им в холода с младенцем и трехлетним крохой! А зима обещала быть суровой. Как бы не сгубить детей и самой не отдать Богу душу.

Да и не одна она останется – со свекрами, с сестрой Аришей, с кумой Глашей, Петровой молодухой, да со схимницей – матерью Досифеей. А с ней вообще ничего не страшно! С нею рядом, кажется, сам Господь ходит, да все управляет.

Евдокия в Бога верила по-детски, наивно, неосмысленно. Как в доброго Отца, который поможет непременно, что бы ни попросил. Да и все вокруг так верили. Казалось, по-другому и быть не могло. Старались не прелюбодействовать, не лихоимствовать, не злословить. В церковь ходили по праздникам. Посты держали, на Великий – говели. Христославили на Рождество, на Пасху раздавали куличи соседям, поминальные молебны за усопших сродников заказывали.

Но мать Досифея учила молиться не только за себя и близких, не только за свои потребы. За всех молиться надо: за Царя-батюшку, безвинно убиенного с Августейшим Семейством, за Патриарха Тихона, в борьбе с богоборцами жизнь отдавшего, за мучеников-архиереев, в лагерях загубленных, за весь народ русский, который сиротой остался без духовного окормления.

И каяться учила – ежедневно, ежечасно. А еще смиряться. Все это было для Евдокии слишком сложно. И молитвы – мудреные, длинные. На Вечернее правило встаешь – спина ломит после сенокоса, мысли путаются, жужжат, как голодные комары под ухом. А утром спешишь покормить домочадцев, с хозяйством управиться. Куда уж тут о народе русском упомнить. Наскоро «Отче наш» прочтешь, и слава Богу!

А как пошло поветрие записывать православных в классовые враги, и совсем туго стало. На виду не перекреститься, Господа не вспомнить вслух. Вся жизнь в суете, не до духовного.

Ну а со смирением – вообще одни расстройства. С виду тихая, да внутри – огонь пещной. Под горячую руку Евдокии лучше не подворачиваться!

Но мать Досифея ласково увещевала:

– Крепись, дочка, Бог терпел и нам велел. Он кротких любит, а гордым противится.

И эта фраза странницы стала для Евдокии первым огоньком на тернистом пути духовного возрастания. Туга душевная подходит, скорби, обиды душат, – да тут и вспоминаются слова о гордых, которым все одно Господь не поможет.

Что ж, значит надо смириться – Он не оставит. Отерла Евдокия слезу, улыбнулась, повернулась к мужу, протягивая деньги:

– Вот, Леня. Денька на два вам хватит. Возьми грошей на прагон!

– Себе оставь, понадобятся, – махнул Алексей и присел на скамейку обуться.

Евдокия стояла соляным столбом, онемела. Кум Петька топтался в сенях, причмокивал в усы. Будто уловив душевные метания супружницы, Алексей молвил:

– Не кручинься, Дуся. Чай не на пикеты уходим. К братушке Фоме подадимся, в Худат, на хрукты. Там тепло, спокойно, советска власть там не лютует. Да и пропитания будет детишкам.

– Да как же Худат?! Это ж неделя пути, коль не боле!

– Может и боле. Как Бог даст. Идти нужно тайно, отдаля гредеров, сутками да праулками. Быстро вестей не жди. Но и не горюй раньше времени.

Думал утешить жену, а та еще больше расстроилась, потемнела лицом, как представила, сколько казакам скитаться придется, добираясь до места.

Младший сын Федцовых – Фома – уехал на заработки в Худат еще в середине двадцатых. Устроился на консервный заводик, жильем обзавелся. Звал Алексея к себе, расписывал сочно про житье-бытье на Каспийском взморье. Алексей слушал с завистью, да никак не решался. Дом, хозяйство якорями тянули к Салматке. Фома что – бобыль, дома своего не было, в родительском обретался до отъезда. А у Алексея семья, дети, салмаки!

За лозой, как за дитем малым, глаз да глаз нужен. По весне мерзлые ветви обрежь, купоросом пройдись, иначе парша листья да ягоды сожрет. Летом не дай пересохнуть земле, а то ягоды редкие и мелкие выйдут. Траву сорную вовремя изводи, от нее все болезни и паразиты. Да за осами следить надо, раньше людей полакомятся ягодой. Осенью листву убери, сожги, к зиме лозу укрой. А сколько возни с саженцами! Сама только дичка родится.

Вот Алексей все и тянул с отъездом, хотя жить единоличнику в Салматке становилось все труднее. Федцовы, как и кумовья Насоновы и кунаки по соседству, можно сказать, выживали. Да и в коммуне дела шли ни шатко ни валко. После слякотного, промозглого лета вышел неурожай, власти наверху засуетились, начали давить на станичников, выжимать последнее.

По осени отец Алексея, крепкий хозяин, как положено сдал в хлебозаготовку четыреста пудов зерна, хоть и оставил себе вдвое меньше. Однако председатель стансовета привез новую бумажку о повышении продналога. Мол, на станицу наложили квоту в двадцать тысяч пудов хлеба, большой нынче недобор. Раз ты единоличник, выручай, будь добр, Карп Лонгинович! И Федцов-старший снес в потребконтору еще двести пудов зерна. Как пережить зиму и отсеяться по весне – никто не знал.

Теперь вот пустили борзых из Георгиевска на казаков. Приказные приезжали с «красным обозом» и шарили по хатам да куреням. В подвалы заглядывали, рты пересчитывали. У бездетных Самариных вытащили почти все заготовки на зиму, а родственника, вступившегося за семью, и вовсе арестовали и увезли в неизвестном направлении.

И Алексей понял, что медлить больше нельзя. Наскоро собрался, отдал последние распоряжения Евдокии. На прощанье обнял жену и пообещал:

– Пришлю за вами, как только смогу.

– Спаси тебя Христос, Леня!

Евдокия натужно улыбалась, провожая родных. А потом обливалась слезами, высматривая, как две блеклые тени растворяются в сизой хмари. И казалось, что пропадут, сгинут в мертвенной дымке ее родные и близкие.

В ту ночь из Салматки бежало три десятка казаков. Осиротела станица, овдовела.

Глава 2.

В обед на церковной стройплощадке появлялась десятиклассница Дашка Звягинцева, соседка бабы Дуси. Первым делом она неслась к подопечной и пыталась выхватить из перевязи лишние кирпичи.

Но баба Дуся на лету останавливала Дашкины руки:

– Не зымай, доча. На чужом горбу в Царство Божие не въедешь. А мне надобно… Там все мои, уж чают меня. Так что я сама, с Божьей помощью.

Дашка старице не перечила, даже желания не возникало. Нападало на Дашку невиданное смирение при общении с соседкой. Хотя девушка была гордая и своенравная.

А еще Дашку мучили жалость и совесть. Стыдно было, зная, что больная старушка таскает кирпичи для нового храма, отсиживаться дома. Вот совесть-то и жалость приводили ее на приход в свободное от уроков время. Пока сверстники отдыхали, на дискотеку ходили или в походы, Дашка шла за бабой Дусей, не сомневаясь в правильности пути.

Привел этот путь ее, юную пионерку, в одинокую келью по соседству три года назад. Закрепили тогда за тимуровскими отрядами школы всех ветеранов и безнадзорных стариков. Нужно было навещать подопечных, помогать с уборкой, прополкой огорода и мелкими покупками. Слово за слово, и Дашка прикипела к бабе Дусе, как к родной. Своей бабушки у Дашки уже не было в живых, а тут такая ласка, такое тепло повеяло от старицы.

Болтали про соседку всякое. Никто не хотел брать на себя тимуровское послушание опекать бабу Дусю. Кто говорил, что она ворожея, кто считал черной вдовой, а блаженный Васька с Заречной заявлял, что она монашка. Немудрено, ведь носила баба Дуся всегда черное.

Дашка в россказни не верила, пошла к старушке, да так и осталась с ней вместе. Вместе побелили саман, пропололи палисадник, разгребли заросли боярышника, а потом отправились на стройку нового храма.

Дашка уже выросла из пионеров и поступила в комсомол, но продолжала опекать старицу.

– Эй, Дашута, а ну пойди сюда, – окликнула девушку Клавдия Ивановна.

Женщина отерла руки о передник, приобняла Дашку и шепнула на ухо:

– Пора тебе сворачиваться. Позвонили с райкому, сейчас комиссия приедет с уполномоченным. Негоже комсомолке здесь крутиться, еще, не приведи Господь, эксплуатацию детского труда припишут батюшке Софронию. Так что дуй скорее домой.

Девушка растеряно посмотрела на бабу Дусю, но та лишь улыбнулась своими прозрачно-голубыми глазами, будто благословила.

В свои пятнадцать Дашка еще многого не понимала, но слышала от приходских, что власти чинят препятствия к строительству нового храма.

Всех устраивало, пока немногочисленные салматские верующие собирались на молитву в доме отца Софрония. Этих собраний никто не видел и не слышал. А тут целый храм, золото куполов, звон колоколов. Вот и выискивал уполномоченный по делам религий всякие каверзы. То фундамент не по проекту залили, то ограда за межу вышла на сантиметр.

Дашка поспешила домой, но тревожные мысли так и не шли из головы – а вдруг стройку вообще прикроют!

В обед, когда семья собралась за столом, в дверь постучали. Отец вышел встречать. Из сеней послышался его удивленный возглас:

– Георгий Иванович! Какими судьбами! Извольте на обед с нами.

Гость, Георгий Иванович, директор салматской школы, что-то ответил неразборчиво.

– Ну Дарья, чего натворила? – забеспокоилась мать.

– Почему я! – возмутилась Дашка. – Может, это Колька.

Колька только ухмыльнулся, продолжая активно работать ложкой. Все знали, что комсорг школы и отличник не натворит ничего, что заставило бы краснеть родителей. Значит, по методу исключения, во всем виновата Дашка.

– Дарья, тебя пытают! – с порога известил отец. – Собирайся, в школу поедем.

– Так каникулы же, пап!

– Резвее давай!

– Да что стряслось-то! – не выдержала мать и вскочила из-за стола. Но отец остановил ее, закрывая широкой спиной проход в сени.

– А вот у Дарьюшки и спросишь, когда вернемся. А покамест присядь, недосуг. Нас люди ждут.

Дашка вышла на крыльцо. Рядом с Георгием Ивановичем стоял председатель сельсовета и цедил цигарку, угрюмо посматривая на Дашку. У калитки на парах ожидал горбатый «Запорожец».

Сердце у Дашки ухнуло в пятки. Нет, это все не взаправду, этого не может быть, просто дурной, пугающий до потери пульса сон. Надо сбросить с себя наваждение. Ущипнуть или удариться больно. Но проснуться не получалось, и кошмар затягивал Дашкину душу все глубже.

– Здравствуй, Звягинцева. Бегом в машину, – рявкнул Георгий Иванович, завидев Дашку.

Она с трудом взобралась на заднее сиденье, оправила юбку и вжалась в спинку, пытаясь скрыться от директорских глаз. Рядом сел отец. Когда тронулись, Георгий Иванович спросил:

– И давно ты в церкве способляешь?

Дашка побелела. Откуда узнали-то?

– Что молчишь? Сказать нечего? Давненько, видать. В моем кабинете нас ждет уполномоченный по делам религий, товарищ Крайнов. Вот если спросит, скажи, что первый и последний раз там была. Разумеешь?

Дашка закивала головой.

– Кто надоумил? Софроний что ль?

– Нет, нет, батюшка не причем. Я за старушкой одной ухаживаю, а она туда ходит. Вот я ей и помогаю.

– Об этом ни-ни. Отпомогалась, хватит. Мы тебе характеристику хорошую справили. Комсомолка, активистка, хорошистка. Все дурное отрицай, мол, наветы завистников, недоразумение. Но с уполномоченным не спорь. И чтобы в церкву больше ни ногой. Уяснила?

– Да, Георгий Иванович.

Всю дорогу до сельсовета Дашку подмывало спросить – кто донес, как узнали. Ведь не могли же бабульки приходские взять и сдать своих…

Будто уловив Дашкины мысли, директор проворчал:

– То-то! У нас везде свои уши и глаза. Все про тебя известно, даже не думай изворачиваться. А вы, Степан Алексеевич, построже с дочкой. Недогляд с вашей стороны случился.

Отец строго посмотрел на Дашку, но промолчал.

Уполномоченный Краснов оказался не таким страшным, как себе его представляла Дашка. Спокойный и приятный в общении мужчина средних лет. Казалось, встреча с сельской школьницей его ужасно тяготит, и он спешит отбыть восвояси. Но долг зовет отреагировать на сигнал – станичную молодежь, можно сказать, комсомольский актив, вовлекают в сети мракобесия.

– Никто не вовлекал. Случайно шла мимо, увидела соседку. Старенькая она, ноги болят, решила немного помочь. Вот и все.

– Хм, а у нас почему-то другие сведения.

И уполномоченный подвинул к Дашке тетрадный листок, исписанный убористым почерком: «С Дарьей Звягинцевой я знакома по учебе в школе. С полной ответственностью заявляю, что она регулярно посещает молельный дом, якшается с местным священником и даже помогает строить новую церковь в ущерб учебе…»

Значит, кто-то из одноклассников? Кто?! Дашка попыталась перевернуть листок, чтобы рассмотреть подпись, но уполномоченный ловким движением руки выхватил донос из пальцев девушки.

– Хочешь узнать, кто нам такие сведения поставляет? Признаюсь, я тоже. Но, увы… Данный документ без подписи. А к анонимкам у нас, как понимаешь, доверия немного. На дворе нынче не тридцать седьмой год. Ну так что? Часто ходишь в церковь?

– Не часто, совсем не часто. Только старушке помогаю и все.

– Что ж, так и запишем. Периодически помогает в церкве…

В коридоре возникло неясное движение, шум нарастал, кто-то повысил голос, загрохотало и дверь с шумом распахнулась. На пороге возникла баба Дуся в окружении сопровождающих уполномоченного, председателя сельсовета и директора станичной школы. Парочка из райцентра пыталась вернуть старицу обратно в коридор, но баба Дуся не сдавалась.

– Гражданин начальник! Дозвольте слово молвить.

– Что еще за представление? Черкашин, Сомов, отставить!

Бабу Дусю отпустили, и она зашла в кабинет, не отрывая взгляда от уполномоченного.

– Простите меня, грешную. Это я девицу Дарью упросила мне подсобить. Изжалила ее совсем, без стыда. С меня весь спрос. А ее отпустите, гражданин начальник.

Баба Дуся поклонилась уполномоченному, потом как-то странно качнулась в сторону и рухнула навзничь.

Все вокруг Дашки закружилось: председатель сельсовета с районными ревизорами подхватили старицу, уложили на топчан, уполномоченный что-то кричал в телефонную трубку, директор школы со стаканом и флаконом Корвалола метался взад-вперед. Отец взял Дашку за руку и вывел из кабинета.

Все было в тумане. Мимо проплыли две фигуры в белом – фельдшер с санитаром. Потом бабу Дусю вынесли на носилках в коридор. Последним из кабинета вышел уполномоченный. Посмотрел на Дашку с отцом и махнул рукой:

– А вы здесь зачем? Идите, идите домой.

Обратно Дашка с отцом шли молча. Облетали карагачи и липы, желтым ветром обносили с ног до головы. Вспомнила Дашка, как любила баба Дуся пору листопада. Как любовалась красками, сидя на лавочке у ворот. Рядом всегда пристраивался Мусик, старый седой кот, бессменный спутник старицы.

На полдороге Дашка остановилась, давясь слезами, и спросила:

– А как же теперь Мусик? Помрет ведь с голоду, надо его покормить…

– Не помрет, никто не помрет, доча. Ни баба Дуся, ни кот ее. Покормим животину, неужто то миску супа пожалеем!

Отец обнял Дашку, пригладил растрепавшиеся волосы:

– А пойдем-ка мы с тобой в амбулаторию, узнаем, как там наша бабуся.

И они повернули на Больничный проезд. В приемном покое их встретил фельдшер. Оказалось, что с бабой Дусей уже все хорошо. Давление нормализовалось, а обморок, как выяснилось, был вызван его резким падением. Решили оставить старицу на три дня в палате, понаблюдать за состоянием.

Дашку впустили к старице ненадолго. Баба Дуся обрадовалась и даже попыталась привстать, но Дашка запретила:

– Лежите. Вам отдыхать надо. Как Вы себя чувствуете?

– Слава Богу, дочка, слава Богу!

– Зачем же Вы так себя не жалеете? Надо беречься. Мне очень стыдно, что из-за меня Вы заболели.

– Разве ж то хворь? Выдюжим, лекари тут толковые. Не кручинься, иди с Богом. Скоро свидемся.

Дашка попрощалась со старицей, но уже на пороге вспомнила:

– Баб Дусь, а если из-за меня стройку храма прикроют?

– Не прикроют.

– Откуда Вы знаете?

– «Идеже бо хощет Бог, побеждается естества чин». И если Ему угодно, чтобы в Салматке был Его Дом, то он и будет. И николий уполномоченный в том не помешает.

Откуда была такая уверенность в старице – Дашка не знала. Было Евдокии Петровне восемьдесят пять лет. Столько всего пережито!

Прежнюю Покровскую церковь в станице Салматской порушили, разнесли по камушкам, когда Евдокии было всего двадцать шесть. Тогда казалось, что небо рухнуло на землю. Что гневом Божьим попалило родную землю, что оставил ее Господь и ушел, изумленный, – как же так народ-богоносец стал в одночасье народом-богоборцем! И нет больше надежды, а только тягучее бездонное отчаяние…

***

В начале двадцать восьмого появились в станице Салматской монашки. Молчаливые, пугливые, тощие, но со светлыми сияющими лицами. Будто зажженные свечечки на церковном кандиле.

Обитель их, бывшую в горах, прибрали коммунисты под животноводческую коммуну. А сотню пострижениц да послушниц пустили по ветру. Перекати-полем разбросало Христовых невест по родному краю. Кто в дом беспризорников нянькой пошел работать, кто в лазарет санитаркой, а кто в бега ударился…

В Салматку пришло пятеро: совсем молоденькие веснушчатые двойняшки-послушницы, две монахини средних лет и сухонькая, снежно-седая схимница Досифея. С ней-то Евдокия первой и познакомилась, и даже покумовалась.

Свекр Евдокии, Карп Лонгинович Федцов, приютил монашек у себя на подворье. Родня по мужу была из зажиточных. С десяток гектаров пшеницы пахали, салмаки-виноградники на пять тысяч кустов возделывали.

Салмаками Салматка славилась на всю округу. Само название станицы от того и пошло. В начале девятнадцатого века осели тут линейные казаки с семьями. Места солнечные, сухие, виноград здесь набирал сладость уже к сентябрю. За второй хлеб почитался – почти во все блюда добавляли свежую и сушеную ягоду. Мариновали в кадушках на зиму, гнали легкое вино – чихирь и крепкое – родительское. Славилась Салматка Рубиновой Теркой и Прасковеем, эти ягоды даже ко двору императорскому отправлялись в старое время.

Держали свекры поголовье коров. Кони, мелкая скотина, птица, – всего было вдоволь. В коммуну Федцовы не пошли, платили продналог исправно и с излишком.

Дома добротные построили для стариков и молодых. В семье было три взрослых сына: старший – Никита —жил с супругой на родительском дворе в отдельной хате; средний – Алексей, – отделился после женитьбы; младший – Фома – отправился на заработки в Худат. Ну а две незамужних дочери обретались при отчем доме.

Во дворе у Федоцовых имелся небольшой флигель. Его-то и приспособили под келью странниц. И работа всем нашлась. Монахини помогали по хозяйству, пели на клиросе в Покровской церкви, пекли просфоры. Ходили по домам, где провожали в последний путь покойников, вычитывали Неусыпную Псалтирь за родственников.

На поминках у родственников и встретилась Евдокия с матерью Досифеей. После трапезы народ стал расходиться, а Евдокия заприметила старицу, которая отошла в Красный угол и устроилась со свечкой над старинной книгой.

– Матушка, это Псалтирь у вас, нечай?

– Она самая. Читала?

Евдокия пожала плечами.

– А грамоте-то то обучена?

– Два класса приходской школы и три года – трудовой.

Мать Досифея порылась в своей котомке, вытащила пожелтевшую страничку и протянула Евдокии. На листке с двух сторон от руки было написано по церковно-славянски. Свечка выхватила несколько фраз, их Евдокия прочла вслух:

«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…»

Слова-то какие, аж дух замирает! Припомнилось детство, Всенощная на Пасху, дивные песнопения, огоньки свечей на новом позолоченном паникадиле…

– Это «Живые помощи». Псалом такой, царя и пророка Давида. Читать следует во всех жизненных искушениях и скорбях! Начни с него, потом и до других дорастешь.

Евдокия насупилась. Будто она дитя малое, не в состоянии прочитать Псалтирь. И читала ведь в детстве, да забыла все напрочь, как жизнь трудовую начала. Потом замуж вышла за Алексея, свекры выделили молодым надел, завертелось все, закружилось. Сын родился в двадцать шестом. В конце ноября двадцать девятого – дочь.

Крестили в декабре, на великомученицу Екатерину. Мать Досифея вызвалась в крестные.

– Катерина – благодатное какое имя! Царевна была, ученая, все имела, какие хошь сокровища мира. Какие хошь женихи к ней сватались. А сказала – не нужны мне узы мирские! Буду Христовой невестой! Не поклонилась идолам языческим, за то ее император сек воловьими жилами и приказал колесовать, но Ангел Господень освободил от уз святую, а колеса сокрушил.

Евдокия вся сжалась. Вот только Катьки ей не хватало! Катерина-Цетниха, станичная зазноба, давно мешала Евдокии спокойно спать. Девицей была сосватана Алексею, да не приглянулась ему характером. Вздорная, самолюбивая, своенравная и злопамятная, но красавица писанная. Кровь с молоком, коса смоляная толщиной с руку, глазищи, что вишни спелые.

Казаки вились вокруг нее роем. Но замуж Катька вышла за сына батрака – егупетку⁷ станичного Миколку Звягинца. И не прогадала. Нынче тот стал десницей председателя стансовета. А Катерину прозвали Цетнихой за то, что после возвышения мужа регулярно поминала Клару Цеткин и ставил в пример станичным бабам.

С тех пор как Алексей обвенчался с Евдокией, Катерина стала мелко пакостить. То опорочит перед соседями, сплетню какую пустит, то скандал на базаре устроит. Как коллективизацию объявили, за хозяйством Алексея первыми пришли. Не иначе, Цетниха нашептала супружнику, сколько добра припасено у Федцовых.

Как же можно такое имя и дочке давать!

– А мы хотели младенца Дарьюшкой назвать, в честь матери моей, Царство Небесное, – попыталась возразить Евдокия.

– Ну, как же, крестить будете на Екатерину, а назовешь Дарьей? У Дарьи-то свои именины, по весне. Тогда и крестить надо младенца. Согласна?

– Ну нет, так долго ждать не можно. Крестить надо тотчас. А то дите, ни дай Боже, заболеет.

– Да кто ж тебе, родимая, такое сказал?! Господь деток-то любит. Крестят-то не для здравия телесного, хотя и это тоже прилагается. А для здравия душевного. И покровитель на Небесах не судьбу прилагает младенцу свою, а молится за него, ходатайствует перед Богом.

Скрепя сердце согласилась Евдокия на Екатерину. А Цетнихе донесли уже. И пошла молва, что Алексей дочку в честь зазнобы юности своей назвал. Мол, забыть никак не может, с Евдокией не ладится у него.

Накануне крестин шла Евдокия с базара груженая. Набрала мыла, дегтя, воску, песку сахарного. Взяла всего с запасом. Корзина тянула плечи, приходилось то и дело останавливаться и перекладывать ношу с правой руки в левую. Не заметила сразу, как подошла Цетниха со свей «паствой», молоденькими девчонками – активистками комбеда⁸.

– Глякась, девоньки! Дунька-то добро сбивает! Никак в спекулянты подалась!?

– Чего мелешь, Катерина! Какие спекулянты? Мальцы у меня, снедь для них.

– Ху! Мальцы в ней! Всего-то две головы, – взвилась Катерина, побагровела.

Евдокия, не подумав, задела Катьку за живое. Детей у станичной активистки не было, хотя уже третий год за мужем ходила.

– А ну дай взважу⁹, дюже тебя перекосило! – и Катерина проворно выхватила у Евдокии корзину.

– Снедь значит? А вот мы зараз сметим.

Катька стала вытаскивать содержимое и показывать спутницам, ехидно комментируя:

– Мыла десять кусков, воска – четверть пуда, гарнец¹⁰ песку. Не шибко жирно-то для двоих мальцов, из коих один и вовсе младенчик? Кстати, тезка что ль будет? То-то Лексей все душу не отведет. Обо мне печалится, знай…

И компания загоготала на весь проулок.

– Охолонись, Катерина! Побойся Бога! – взвилась Евдокия.

– Кого-кого? Бога? Дак ты еще антисоветской агитацией промышляешь! Вот все Миколе накажу. Суши сухари, Дунька!

Бросив наземь корзину, Катерина пнула ее носком башмака.

– Пойдемте, товарищи! Что с этой убогой взять…

Снедь выпорхнула из корзины, покатилась, собирая дорожную пыль. Евдокия осела на колени, принялась собирать покупки, отирала подолом свертки и склянки, рукавом размазывала слезы по лицу.

Пока шла домой, успела передумать всякое. А что, если Катька сдержит угрозы и упечет соседку за спекуляцию в исправдом?

Дома дожидалась мать Досифея. Евдокия рухнула ей на грудь, нарыдалась вдоволь, рассказала о своей кручине.

– А вы все Катерина, да Катерина… Я как это имя вспомню, меня кондрашка хватает.

Мать Досифея погладила Евдокию по голове и прошептала:

– Давай помолимся.

Зажгли светец, встали на колени возле божницы, вполголоса завели «Живые помощи».

«Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его».

На душе стало сразу покойно, ладно. Засветилось все вокруг, заиграло красками. Евдокия улыбнулась. А мать Досифея все приободряла:

– Ну что ж, чадо, Господь нас слышит, все знает. Не оставит. Обойдется все и забудется. Дитя покрестим, а Дарьей, Бог даст, назовем следующую дочку.

Потом уже узнала Евдокия, что Катька все же донесла мужу о соседке. Но вот незадача, – пожар случился в тот же день в бывшей управе. Папироску кто-то не доглядел затушить. Полыхнуло дружно и резво, выгорели кабинеты стансовета. Не до доносов было потом, расчищали гарище, заново белили, выправляли важные документы…