Читать книгу: «Стоп, машина: наблюдения за тем, как Западная цивилизация подходит к концу», страница 5

Преступление и наказание

Автор этой книги – не юрист. Вот отчего я с некоторой неохотой приступаю к новой теме, для детального анализа которой у меня нет нужной квалификации. При этом, конечно, ни одна из глав этой книги не предполагает погружения в технические подробности. Мой подход к любой из тем, которые затрагивает «Стоп, машина», – это подход любителя (возможно, наивного любителя). Я не стыжусь этого, поскольку эта книга и не могла бы быть написана «профессионалом». «Мир как воля и представление» Шопенгауэра тоже в известном смысле является очень любительской книгой, что и даёт ей полноту дыхания, столь отличную от научного волапюка, которым написано «Бытие и время» Хайдеггера.

В конце концов, следующие восемь или девять страниц будут посвящены не праву в чистом виде, а, скорее, исполнению закона в западных странах – второй части названия известного романа Достоевского.

Насколько действенны наши национальные правовые системы в части обеспечения законности?

«Они могут быть необычайно действенны» – вот ответ, который ожидается от любого, кто был фигурантом судебного процесса или имел дело с полицией. Мы все знаем, что соблюдение закона невозможно без принуждения, мы и ожидаем этого принуждения: именно оно защищает общество от ужасов анархии.

Защищены ли наши общества? Я бы не спешил давать на этот вопрос положительный ответ, потому что, с одной стороны, многие из нас чувствуют, что закон очень уж нас придавил, – чувствуют, иными словами, что закон несоразмерно суров к нам с нашими микроскопическими проступками. С другой стороны, мы одновременно замечаем, что хвалёное торжество права на Западе разрешает странные исключения. Необходимость этих исключений нам никогда не объясняют: каждый новый день мы узнаём о юридически неизъяснимых феноменах, которые нам советуют просто принимать, а не спорить.

Список тех, кому правовые системы западных стран позволяют больше, чем остальным, включает в себя (или мне только так кажется):

(1) мигрантов³⁴ из Африки и с Ближнего Востока,

(2) защитников Нового Учения,

(3) захватчиков чужого жилья (сквоттеров),

(4) потребителей, а в отдельных случаях и распространителей наркотиков,

(5) мелких воришек,³⁵

(6) педофилов,

(7) военных преступников.

(Так и задаёшься вопросом: не стóит ли расширить этот список, добавив в него [8] бесчестных политиков?)

Несколько слов о некоторых из этих групп будут сказаны ниже.

1.      Преувеличенная терпимость по отношению к мигрантам, вероятно, опирается на идею о том, что с ними следует обходиться в соответствии с их обычаями. Нам говорят, что двадцатилетнего выходца с Ближнего Востока нельзя судить за изнасилование шестнадцатилетней девушки, ведь «в его культуре это не преступление»; нам рассказывают, что его поведение – часть сложной культурной традиции, внутри которой он вырос. Простите нас, но и мне, и моим читателям плевать на традицию, в которой он вырос. Каннибалы, живущие на островах где-нибудь в Тихом Океане, тоже имеют свои традиции. Должны ли мы приветствовать эти традиции на улицах Лондона или Нью-Йорка? Невозможно иметь в одной и той же стране две системы права, развитую и дикарскую. Сама мысль об этом нелепа. А между тем нечто вроде двойной системы прослеживается: в иных европейских городах мигрантам официально разрешают не платить за проезд в метро, и это – лишь одна из множества уступок, которые делаются их «ментальности». Нет необходимости говорить, насколько это всё подрывает нашу веру в верховенство закона на Западе.

2.      Вчера один мой друг поделился со мной историей о жителе Великобритании, которого оштрафовали за езду по полосе, выделенной для автобусов. Этот гражданин в письме муниципальным властям ответил, что он – гендерно-нейтральная личность, которая давно считает себя красным двухэтажным автобусом, и избежал наказания. Я не нашёл подтверждений этой истории, за исключением короткой публикации на сайте pravda-en.com, однако сам этот сайт мне не кажется очень надёжным, оттого, возможно, мы имеем дело с розыгрышем. Увы, вовсе не розыгрыш, а грустная правда нашей жизни – то, что памятники, простоявшие целые века, опрокидываются «борцами за социальную справедливость» лишь потому, что эти памятники поставлены рабовладельцам, расистам, домашним тиранам и пр.³⁶

Расизм отвратителен. Отвратительны и унижение одного партнёра в браке другим, и работорговля. Но при этом разрушение памятников в раннесоветском стиле не менее гадко, чем любое из этих трёх. Определение «гадко», однако, не выражает сути дела, ведь значима вовсе не наша личная неприязнь. Снос памятников без получения на это законного разрешения от властей является не чем иным, как разрушением или повреждением общественной собственности, проще говоря, нарушением закона. Но, видимо, в наши дни вы можете нарушить закон без всяких последствий, если только ваш вандализм «служит благому делу». Простите, но «служение благому делу» и иные подобные выражения с их дешёвым пафосом – это не тот язык, которым следует говорить о правонарушениях и преступлениях. Или у нас есть закон, который действует для всех, или то, что мы называем законом, не заслуживает этого имени.

6.      «Лица с влечением к несовершеннолетним вовсе не обязательно являются насильниками. Если они не совершают преступления, их нельзя считать преступниками, ведь ни с кого нельзя спрашивать за мысли. Или вы желаете создать общество в духе Оруэлла, где уже и мысль – преступление, доктор Рёмер?» Вот какой реплики я ожидаю от своих оппонентов, и, признаться, эта реплика выставляет меня в крайне дурном свете.

Всё, однако, не так просто. Вопрос о том, является ли тот или иной половой акт с несовершеннолетним преступлением или нет, решается на основе так называемого возраста сексуального согласия. Наша цивилизация обнаруживает очень неприятную тенденцию к снижению этого возраста.³⁷ Предложения перестать юридически преследовать половую близость между, скажем, взрослыми и подростками, если акт совершился по обоюдному согласию, всё больше сдвигаются в центр общественного внимания; современное искусство также предлагает нам глядеть на такие отношения более благосклонно (стóит вспомнить хотя бы «Скарборо», британский фильм 2018 года, снятый Барнаби Сауткомбом, и то, что двум из четырёх главных героев этого фильма только исполнилось шестнадцать, в то время как другие два – их школьные педагоги³⁸). Один за другим совершаются шаги вроде декриминализации хранения детской порнографии в Германии в мае 2024 года, и эти шаги, хоть и небольшие сами по себе, показывают, куда дрейфует наша цивилизация.

Само собой, законодатели не могут отвечать за эти шаги, коль скоро «их желает общественность». Но действительно ли половые отношения между взрослыми и детьми – то, чего желает общественность, или этого хотят лишь хунвейбины нашей культурной революции? Нам всегда следует помнить о том, что пассивное большинство почти беззащитно перед активным и воинственным меньшинством, так же, как десять цыплят в курятнике – в полной власти всего лишь двух лис.

7.      Существование особой касты профессиональных полупреступников, на которую закрывают глаза наши суды, – крайне показательный феномен. Некто скажет, что у нас нет ни малейшего права клеить ярлык преступников на наших воинов, сражающихся в Африке, Азии, на Ближнем Востоке или на Украине, пока их преступления не доказаны судом. Так и есть, но, если положение дел не изменится, их преступления никогда не будут доказаны. (Вы всерьёз считаете, что украинка, изнасилованная немецким наёмником, обратится в суд? Не будьте наивны…)

Правда и в том, что в разделении всех людей на «граждан Империи» и «варваров», которым отказано в правовой поддержке, нет ничего нового. Именно так поступали древние китайцы, древние египтяне, древние греки и римляне – проще говоря, представители едва ли не любой культуры. Эта установка существует тысячелетия.

Имея это в виду, стóит понять, что есть важное различие между, к примеру, античным миром и культурой Запада. Это различие создаётся нашим экспансионизмом: склонностью к расширению и освоению новых пространств. Мы, люди Запада, искренне верим в то, что наши законы – лучшие на всём свете. Эта вера распространяется и на наши политические устройства, нашу науку, нашу общественную жизнь. Мы до сих пор чувствуем на своих плечах Бремя Белого Человека, даже если и слегка стыдимся использовать именно это выражение, описывая наш «долг» по отношению к страдающему человечеству. Но если такой «долг» и вправду существует, у нас нет никакого права отказывать «варварам» – тем, кого мы считаем таковыми, – в защите, которую им могут предоставить наши правовые системы. Страны Запада либо способны переделать мир к лучшему военным путём, либо нет. Мы или являемся первой в истории цивилизацией с подлинно международным значением, или нет. Если мы считаем верным первое, тех, кого наши военные насильно делают более счастливыми, закон должен защищать от самых рьяных своих «благотворителей». Если же всё это – неправда, пребыванию наших солдат за пределами наших стран нет оправдания. Пусть они возвращаются домой, и поскорей.

Всё, написанное выше, относится к тем, по отношению к кому наши законы, законодатели и органы правопорядка проявляют «странную мягкость». Давайте при этом не забудем и о второй категории – о тех, к кому наши законы настолько же необъяснимо суровы, насколько они необъяснимо дружелюбны к торговцам наркотиками и военным преступникам.

Вторая категория, кроме прочих, включает в себя:

– мелких правонарушителей (даже, пожалуй, «микроскопических правонарушителей», вроде людей, что выращивают овощи на примыкающем к дому участке,³⁹ – что это ещё за преступление?);

– диссидентов и обличителей-правозащитников (на ум приходят имена Джулиана Ассанжа, Челси Мэннинг или Кэтрин Ган);

– превысивших пределы допустимой самообороны при сопротивлении мигрантам (этим людям иногда дают более долгие тюремные сроки, чем тем, кто на них напал);

– и, последних по порядку, но не по значимости, традиционалистов всех сортов: клириков, назвавших гомосексуальную пару «двумя педерастами» (это, конечно, грубо, но грубым является и желание иных гомосексуалистов пренебречь христианскими догматами и получить церковное благословение их отношений любой ценой); учителей, которые неверно определили гендер одного из своих студентов; родителей, решительно запретивших своим детям посещать обязательные уроки полового просвещения, на которых обучают мастурбации, и так далее.

Пожалуй, не нужно и пояснять, что никого из названных не наказывали бы сурово при подлинном верховенстве закона (и здравого смысла). Сейчас же к пользователям торрентов, или к применившим право на самооборону, или к рыцарям старой культуры относятся почти как к настоящим преступникам. (Сказать правду, последних часто «наказывают» во внесудебном порядке: в отношении их не выдвигают иска – их просто увольняют без возможности найти достойную работу в будущем.)

Так и хочется сказать, что верховенство закона на Западе, если вникнуть в проблему, – не более чем карикатура того, что должно быть. Настоящим преступникам сходят с рук их преступления, если они идут на пользу Нарративу, люди же, чьё единственное преступление – вслух заявить о том, что́ они считают истиной, наказываются, потому что встали на пути у Нового Учения. Мучительно думать о том, что ни закону, ни органам правопорядка теперь нельзя доверять полностью. Да, мы всё ещё обращаемся к юристам, мы всё ещё ищем защиты у сотрудников полиции, но и те, и другие перестали быть скалами, на которых некогда стояла наша цивилизация. Твёрдой почвы под ногами больше нет: мы полуидём-полуплывём в болоте.

Александр Солженицын (1918—2008), русский писатель и крайне влиятельный советский диссидент, определённо сумел бы опознать в «юридическом болоте» современного Запада черты сталинского режима – режима, который не думал дважды, арестовывая своих невиновных врагов по смехотворным обвинениям и прощая своих виновных друзей. Конечно, то, что мы имеем сегодня, – пока лишь мягкая форма, лайт-версия неосталинизма или неомаоизма (эти термины я использую лишь ради точного описания нашей политической реальности, не окрашивая их эмоционально). Иосиф Сталин или Мао Цзэдун, вероятно, и на Западе имеют своих поклонников, но я, увы, не являюсь членом их фан-клубов. Верховенство закона, созданного усилиями целой нации и отражающего коллективное представление этой нации о справедливом воздаянии за преступление, диаметрально противоположно верховенству идеологии – системе верований, [искренне] разделяемых лишь ограниченной группой людей и навязанных остальному обществу. Наша цивилизация всегда гордилась именно своим законническим характером. Что останется от нашей цивилизационной идентичности, если мы разрушим этот фундамент? Когда и как мы пришли к переосмыслению того, что́ есть закон?

Что есть право? То ли, что написано в кодексе? (…) Или это нечто, чему, вне зависимости от того, имеется ли оно в кодексе или нет, нам нужно следовать и что нужно воплощать в жизнь, если мы хотим, чтобы всё было так, как должно быть?⁴⁰

– спрашивает Бернхардт Шлинк (род. в 1944 году), немецкий юрист, учёный и писатель, на страницах «Чтеца», своего нашумевшего романа, написанного в 1995-м. (Могу биться об заклад, что большинство моих читателей смотрели экранизацию этого романа от 2008 года с Рэйфом Файнсом в роли Михаэля Берга и Кейт Уинслет в роли Ханны Шмиц.)

Один фрагмент этого романа важен настолько, что имеет смысл вспомнить его во всех подробностях. Ханну, бывшую надзирательницу концлагеря, обвиняют в том, что она невольно способствовала смерти сотен еврейских заключённых, сгоревших в здании церкви, в которое попала бомба. Она могла бы отпереть церковь ключом, который как надзирательница всегда имела при себе, но не сделала этого. Ханна возражает обвинению: во-первых, ключа с собой у неё не было, во-вторых, не существовало некоего единого ключа. В церкви было много дверей, ключи из замков которых не вынимались, так что всякий, а не только надзиратели, дом которых пострадал от второй бомбы во время того же авианалёта, мог бы отпереть любую из этих дверей снаружи. Важная информация! Но этой информации нет в протоколе допроса Ханны, который подсудимая якобы прочитала и подписала, оттого сообщение о множестве дверей, к сожалению, выглядит как что-то, что она сочинила на месте.

Истина в том, что Ханна неграмотна. Будучи неграмотной, она никак не могла прочитать протокол своего допроса. При этом она слишком горда, чтобы признаться в своей неграмотности, – и оттого получает пожизненный срок.⁴¹

Роман Шлинка, как и история Ханны, – метафора, причём метафора, которая поддаётся множественному истолкованию.

Прежде всего, сама собой напрашивается мысль о том, что Ханна в зале суда – не что иное, как Западная культура. Мы, защитники старых культурных ценностей, оказались на скамье подсудимых. Наши судьи – сегодняшние «борцы за социальную справедливость», и эти судьи неправосудно обвиняют нас в работорговле, дурном обращении с женщинами и детьми, унижении меньшинств и пр. – в преступлениях, которые мы никогда не совершали. Если быть точным, часть обвинения всё же справедлива: негров действительно продавали в рабство, военнопленных [на Восточном фронте] в самом деле безжалостно убивали. При всём при том из горящей церкви было несколько выходов, а ключи оставались в замках. Спасти несчастных мог бы всякий – и никто этого не сделал. Ответственность за тёмные страницы нашей общей истории – наша общая и равная ответственность. Её нельзя возлагать лишь на одну социальную группу, расу или народ. Всё это мы хотим сказать нашим обвинителям – но нас не слышат, и у нас нет никакой возможности оправдаться.

Если вы не согласны с таким прочтением, у меня есть и другое толкование истории Ханны.

Наши законы и правовые системы с их странными предпочтениями перестали быть плодом наших общих усилий, и доверять им больше нельзя. Закон опасно подошёл к черте, за которой он становится беззаконным.⁴² Мы – едва ли не в положении, аналогичном положению надзирателя концлагеря, который не имеет ни малейшего представления о том, что делать с заключёнными. Простое подчинение закону не решает проблемы, ведь само то, что мы ему подчинились, последующие поколения могут расценить как наше нравственное фиаско (с Ханной именно это и случилось). В довершение ко всему мы неграмотны – в том смысле, что у нас нет сущностного понимания социальной реальности, – и, подобно Ханне, слишком горды, чтобы в этом признаться.

Эта книга не предлагает простых решений. Тем не менее, если нам всё же нужно решение, я предложил бы в качестве самого первого и незамедлительного шага признать нашу нравственную безграмотность.

Мы сбились с пути. Мы не можем отличить правду от лжи, добро от зла. То, что Новое Учение советует нам как быстрый рецепт разрешения всех наших социальных бед, насквозь фальшиво и должно наконец быть отброшено. Нам нужно отказаться от простых рецептов и возвращаться за парту, чтобы с азов вновь изучать основы нашей культуры.

Возможно ли это? В следующей главе мы более пристально взглянем на искусство, что является неотъемлемой частью любой высокой культуры, включая, конечно, и нашу, для того чтобы осмыслить, как многое из нашего наследия мы сумели сохранить и как многое успели потерять.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Искусство

Искусство и культура – почти синонимы. Когда мы думаем о древней Греции, на ум в первую очередь приходят «Илиада» Гомера или очертания древнегреческих храмов. Наши великолепные соборы или рейнские замки автоматически связываются в сознании с образом старой Европы. Именно в искусстве любая культура находит самое полное выражение своей души. Говоря другими словами, культура не может обойтись без искусства.

Но не цивилизация. Древние римляне – цивилизационная фаза греко-римского культурного единства – могли похвалиться хитроумными законами, эффективной армией, превосходными дорогами или системой водоснабжения, которая сделала бы честь любой древней цивилизации. При этом их сугубо эстетические достижения, если сравнивать их с достижениями древних греков, были достаточно скромными. Римские солдаты добрались до Британии, одерживая свои победы, но римские скульпторы так и не создали ничего, подобного Крылатой Победе, Нике Самофракийской.

Я объясняю нечто, что любому моему читателю, знакомому с «Закатом Европы» Шпенглера, должно видеться банальностью. Такой читатель знает не хуже меня: любая цивилизация способна расстаться с тем, что считается её искусством, и никак не ощутить пропажи. А поскольку цивилизация, в отличие от культуры, без искусства может и обойтись, последнее прозябает – но пусть лучше Шпенглер говорит сам за себя.

Западное изобразительное искусство непреложным образом пришло к концу. <…> То, чем занимаются теперь под видом искусства, есть бессилие и ложь. <…> Обойдём все выставки, концерты, театры, и мы обнаружим лишь старательных дельцов и шумливых шутов, которые находят удовлетворение в том, чтобы поставлять на рынок нечто давно уже внутренне ощущаемое как ненужное. <…> На общем собрании какого-либо акционерного общества или среди инженеров первоклассного машиностроительного завода можно будет обнаружить больше интеллигентности, вкуса, характера и умения, чем во всей живописи и музыке современной Европы. <…> Можно было бы сегодня закрыть все художественные заведения, не нанеся этим ни малейшего ущерба самому искусству.⁴³

Эти прямолинейные строки были написаны во время, когда «выставки, концерты, театры» всё ещё были популярным досугом. Правда и то, что все три жанра пока сохранились – в качестве некоей башни из слоновой кости, культурного феномена, интересного лишь интеллектуалам или учёным. В популярной культуре сегодняшнего дня их успешно замещают:

– комиксы,

– мультфильмы,

– художественные фильмы,

– поп-музыка,

– компьютерные игры,

– эстрадные юмористические шоу («стендап-комедия»),

– Интернет-мемы.

Дальше в этой же главе мы скажем пару слов о некоторых из этих жанров.

Следует сравнить теперешнее положение дел с историческими вершинами западного искусства, чтобы увидеть, как многое мы потеряли. В 1859 году – всего только сто шестьдесят пять лет назад – Рихард Вагнер закончил «Тристана и Изольду»: оперу, самый первый такт которой, блаженно-скорбное ре – си – ля – соль-диез виолончелей, вызывает у меня содрогание, сегодня так же, как и во время, когда мне было двадцать лет с небольшим. Сто шестьдесят пять лет спустя, 21 июня 2024 года, сингл Сабрины Карпентер под названием «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста» оказывается на первой строчке британских хит-парадов. Проще говоря, речь идёт о высочайшем достижении британской популярной музыки на момент написания этой книги.⁴⁴ Наверное, мне стóит привести цитату из вышеназванного произведения, чтобы вам оценить все его достоинства.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста,

Не пытайся мне доказать, что я права!

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста,

Не заставляй меня плакать, когда я уже так красиво наложила макияж!

Разбитое сердце – одно, моё эго – другое.

Умоляю тебя: не сбивай меня с толку, придурок, о-о,

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, а-а-а…⁴⁵

Признаюсь, что добавил в этот шедевр знаки препинания, которых в нём изначально не имелось, – что, вероятно, было излишним, учитывая, что этот текст художественно совершенен как есть: его зрелая красота более ни в чём не нуждается.

Мои оппоненты, вероятно, скажут, что моё сопоставление «Тристана и Изольды» и песни Сабрины Карпентер промахивается мимо цели, поскольку у всякой эпохи есть и своё высокое, и своё популярное искусство; что я должен сравнивать «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста» с его эстрадным аналогом от 1859 года, чтобы моё сравнение имело смысл.

На это я возражу, что сказанное оппонентами – правда лишь наполовину. Хоть в XIX и в двух предшествующих ему столетиях действительно имелось своё народное искусство, высокое искусство в то время процветало, более того, оно в известном смысле слова было гораздо более народным, чем академическое искусство сегодняшнего дня, ведь и сама граница между этими двумя видами искусства тогда была достаточно зыбкой. «Страдания юного Вертера» сделали Гёте литературной суперзвездой: популярность никого из современных писателей, даже Джоан Роулинг, не сравнится с популярностью Гёте в 1774 году и немного позже. Бетховен, мой знаменитый тёзка, имел больше поклонников, чем Робби Уильямс и Тейлор Свифт вместе взятые, – кто из современных пианистов-виртуозов может этим похвалиться? «Ночной дозор», шедевр Рембрандта (слово «шедевр» в данном случае использовано без всякой иронии) был заказан и оплачен членами отряда гражданского ополчения Нидерландов: выражаясь современным языком, обычными «полицейскими» с их земной работой – а вовсе не учёными или искусствоведами, тем более не миллионерами. Способен ли кто-нибудь в своих самых смелых мечтах вообразить сегодняшних сотрудников полиции, вскладчину покупающих, скажем, «Оранжевый, красный, жёлтый», картину Марка Ротко от 1961 года? Ответом, разумеется, будет «нет» – не только потому, что покупка этого крайне дорогого объекта инвестиций значительно превосходит возможности небольшой группы людей со средним заработком, но и потому, что названная нами картина полностью лишена человеческого измерения.

Современное высокое искусство давно устранилось из жизни человека с его нуждами. Оно давно не пытается сделать людей более совершенными. По каким-то причинам оно также перестало быть полезным или хотя бы занимательным: выполнять то, с чем «старое» искусство почти всегда справлялось. «Ночной дозор» Рембрандта, «Реквием» Моцарта, «Домби и сын» Чарльза Диккенса – все три произведения можно считать шедеврами высокого искусства, имеющими значительную художественную ценность. Тем не менее заказчики двух первых преследовали совершенно прагматические цели, желая, чтобы один из них был музыкой для похоронной службы, а другой – групповым портретом (так и хочется сказать «групповой фотографией», имея в виду почти фотографическое мастерство художника). Третий же был увлекательной книгой, которую прочитали тысячи, может быть, даже сотни тысяч. Единственная причина, по которой создаются такие произведения, как «Оранжевый, красный, жёлтый», – их способность служить объектом инвестирования (кажется, я это уже говорил). Если вынести за скобки всю высокоучёную болтовню о них, мы поймём: ни на что иное они не годятся, даже если их авторы и верят в обратное.

Искусство в ближайшем будущем окажется в полной изоляции, обречённым на одинокое умирание, если оно не прорвётся к «народу», или, выражаясь менее романтично, к людям,⁴⁶

– говорит гениальный музыкант Адриан Леверкюн, главный герой последнего и, возможно, самого значимого романа Томаса Манна.

То, что в 1915 году звучало как чрезмерно мрачное пророчество, стало реальностью сегодняшнего дня. Мы, жители западных стран, утеряли высокое искусство в качестве жизненной силы, способной быть нервом нашего общества. То, что от него осталось, – очень особое занятие, которое обслуживает интересы очень небольшого числа людей. Что же до современного популярного, «народного» искусства, его образцы – в изобилии, а его адепты и гуру просят нас «не заставлять их плакать, когда они только что так красиво наложили свой макияж». Усёк, придурок?

Некоторые сообразительные пятилетки способны сами рифмовать в стиле «Эне бене раба, // Квинтер финтер жаба». В мире, из которого исчезнут все стихи, написанные взрослыми людьми, такие рифмовки сойдут за поэзию. Начиная писать эту главу, я боролся с искушением назвать её «Популярное искусство: когда взрослые ушли». От этого названия я отказался лишь потому, что во всей книге использую более короткие, – но в целом оно бы подошло, да и вообще вторая часть этого названия описывает сегодняшнее положение дел в любой социальной или культурной области. Можно задуматься о заголовках в духе «Политика: когда взрослые ушли», «Образование: когда взрослые ушли» и т. п.

Предчувствую свою сомнительную будущую славу или интеллектуального сноба, или человека совершенно невежественного, или того и другого сразу. Предвижу обычное возражение на то, что было написано выше: это возражение состоит в том, что воспринимаемое мною в качестве культурного упадка – не более чем естественный процесс, при котором старые жанры увядают, а новые оказываются в центре внимания нашей культуры. Другими словами, у нас больше нет выдающейся музыки потому, что у нас есть выдающиеся компьютерные игры, и нет великих пьес оттого, что у нас есть великие фильмы.

К сожалению, великих фильмов у нас теперь тоже нет – хотя они и существовали где-то в промежутке между тридцатыми и восьмидесятыми годами прошлого столетия. (Так и хочется увидеть в них последние цветы нашей цивилизации, прекрасные и нестойкие.) Художественные фильмы в качестве правдоподобных историй о реалистично выглядящих и сложных героях с важными проблемами быстро отходят в прошлое, как бы мы ни хотели иного. Если же говорить о подлинно новых жанрах, ниже приведена краткая характеристика некоторых из них.

1. Компьютерные игры, которые иногда воспринимают в качестве искусства⁴⁷, искусством считать нельзя: не потому, что их создание не требует творческих способностей и мастерства (и то, и другое в работе над ними необходимо). Настоящая проблема – их философия, а не их техника. Нам всем привычна идея о том, что искусство (преимущественно художественная литература) способно создавать «параллельную реальность»: воображаемый мир, который воспринимается альтернативой настоящего. Способны на это, конечно, и компьютерные игры. Между тем есть нечто сущностно неверное в создании умственного образа мира, который значительно проще нашего, и в том, чтобы всё это называть искусством.

Англия романа «1984» ещё (пока) не существует в реальности – но мрачный образ этой Англии сложен, поучителен и имеет человеческое измерение. Мы воспринимаем страдания её насельников в качестве настоящих, и это создаёт пространство для нашего духовного роста.

Англии телепузиков тоже не существует – но человеческого измерения у этого мира не могло бы быть, даже если бы он появился, поскольку мы не можем считать человеческим общество, состоящее из значительно упрощённых версий людей. Что же до его «поучительности», сомневаюсь в том, что люди старше трёх лет способны вынести пользу из изучения этого воображаемого мира и размышлений о нём.

Всё это в полной мере применимо и к рефлекторному, в стиле «стимул-реакция», миру «Героев меча и магии» и к любому из таких суррогатных миров. Они – упрощённые в худшем смысле этого слова. Эти миры убоги, бедны ресурсами, одномерны (пожалуй, даже ноль-мерны) в маркузеанском смысле, лишены множества возможностей, которые мы считаем само собой разумеющимися. Что же до нашего обучения и воспитания, расширения наших горизонтов, эти миры позволяют тем, кто добровольно погружается в них, стать мастером бросания огненных шаров в дракона посредством нажатия клавиши или последовательности клавиш: крайне необходимое умение для любого человека, что там говорить. Между тем, учась бросать огненные шары в воображаемых драконов, мы можем легко разучиться взаимодействовать с реальными людьми.

Искусство, превращающее нас в более простые и слабые версии самих себя, не заслуживает названия искусства – если же и заслуживает оно такого названия, давайте по справедливости назовём его искусством деградации.

2.      Где-то в середине двухтысячных или даже на два десятилетия раньше художественные фильмы перестали относиться к своим зрителям как к ответственным взрослым. Их производители теперь считают нас подростками. Нам показывают суррогаты драм, фальшивых с первой до последней минуты: с большинством проблем, с которыми сталкиваются герои этих драм, они не встретились бы в реальной жизни, а бо́льшая часть трудностей, с которыми они столкнулись бы в реальности, даже не упоминается. Нам рассказывают истории о «супергероях», этих карликовых пластиковых юберменшах⁴⁸ нашего времени, которые двадцать лет назад не вызвали бы никакого интереса у любого, кто обеспечивает себя сам и платит налоги. Это предложение определяет спрос, или наоборот? Нам показывают хлам, потому что мы стали глупее, или мы становимся глупее, потому что нам показывают хлам? Мне сложно ответить на вопрос выше.

3.      Эстрадные юмористические шоу (ничего нового в них нет: жанр уже существовал в предвоенной Германии в тридцатых годах двадцатого века) могли бы быть крайне полезными, если бы стендап-комики имели достаточно мужества, чтобы обращать внимание своей аудитории на социальные, культурные или политические проблемы современности. Между тем большинство из них взывает к самым низким инстинктам своих потребителей, попутно разрушая все табу, которые как-то умудрились уцелеть до нашего времени. Разрушение табу – это подкоп под здание культуры, поэтому, пожалуй, воздержимся от того, чтобы называть стендап-шоу искусством. В конце концов, не зовём же мы «бойцом» человека, который в помутнении ума начал ни за что убивать невинных гражданских.