Читать книгу: «Тайна длиною в жизнь, или Лоскутное одеяло памяти», страница 2

Шрифт:

Кстати, вдруг вспомнила, как на экзамене по истории КПСС одна из наших однокурсниц, отвечая на вопрос о культе личности Сталина, произнесла, сузив глаза, с чувством омерзения, буквально просвистев: «Ещё Ленин называл Сталина генс-с-с-еком!». Экзаменатор с ассистентом так старались не расхохотаться, что даже не поинтересовались, что она подразумевает под этим «ужасным ругательством» – «генеральный секретарь»?

Самым ужасным предметом стала анатомия, которую без зубрёжки выучить невозможно, а зубрёжка настолько невозможна для меня, что возникала даже мысль о том, чтобы уйти из института, в который я так стремилась. Дело в том, что школьная программа не требовала практически усилий и большого времени; я привыкла заниматься только тем, что было мне интересно (впрочем, как и всегда потом, всю жизнь).

Но вернёмся к Женьке, а то я, как всегда, отвлеклась. Так вот, с Женькой мы виделись редко ещё и потому, что он жил в общежитии, а мне, как «материально обеспеченной», пришлось практически всю стипендию отдавать за право спать на одном диване с Адочкой (по сей день моей самой близкой подругой) в одной комнате с хозяйкой, в коммунальной квартире, населённой, кроме многочисленных двуногих, неисчислимым сонмом клопов.

Женька, хоть и робко, проявлял желание видеть меня не только во время лекций. Меня это мало заботило, я тогда была влюблена по уши, и для меня не существовали ни Шварц, ни другие молодые люди кроме одного единственного – Чапа. О Чапе – в другой раз, а пока – о Шварце. Как-то в субботу Женька пришёл на стадион встретить меня после занятий по физкультуре (ещё один нелюбимый предмет, который заставлял меня ощущать свою неуклюжесть, в школе я была от него освобождена по причине плоскостопия). У Шварца были билеты в кино. Фильм был новый, с известными актёрами, я согласилась с условием, что предварительно мы заедем ко мне (на стадионе не только душа не было, но даже умыться было негде).

Жила я в центре, на Лиговском проспекте, совсем рядом с Невским, на пятом этаже старого питерского дома-колодца. Женька подниматься не стал, да я и не настаивала. Он остался на улице у стенда с газетами. Вошла в комнату, а на столе цветы и шоколад – прилетел Чап. Он тогда учился в академии Жуковского в Москве и любил устраивать подобные сюрпризы. Хозяйка сказала, что у него не хватило терпения ждать, и он пошёл меня встречать. Я стала лихорадочно хвататься за полотенце, платье, задавала Анне Николаевне вопросы, не слыша ответов… «Вот, вот, оба сумасшедшие! Говорила ему, подожди здесь, не знаешь ведь, с какой стороны придёт, где встречать; нет, побежал, как ошпаренный! Ну, и где ты теперь будешь его искать?».

Выскочила на улицу, увидела Женьку, о котором совсем забыла, и, переполненная счастьем предстоящей встречи, лишь на мгновение осознав, как некрасиво поступаю по отношению к нему, на ходу извиняясь, что пойти с ним сейчас не могу – обстоятельства, убежала… Шварц, бедный, даже не нашёлся, что сказать. А при следующей нашей встрече в институте, когда я попыталась ещё раз извиниться, что-то бормоча в своё оправдание, он, безуспешно стараясь выглядеть безразличным, заявил: «Ты – кукла, а кукол я не люблю!».

Честное слово, я не обиделась, скорее, обрадовалась. Никогда мне не доставляло удовольствия видеть, что я нравлюсь тому, кто мне безразличен; наоборот, – это всегда смущало и тяготило меня. Потому я была искренне рада, что Женька, как мне казалось, сам справился с тяжёлой для меня задачей. После того случая Шварц прекратил всякие попытки ухаживать за мной, хотя и не скрывал своей симпатии, и стал называть меня «куклой»… Это прозвище тоже не прижилось, потому что никто другой не разделял индивидуальное видение Шварца, его персональное мнение обо мне.

И вот Женьки не стало… Теперь никто и никогда не назовёт меня куклой. И никто не будет так открыто говорить о своей любви. А он говорил. Все годы после института, когда у нас обоих уже были дети, когда мы встречались в Питере или у нас в Новгороде семьями, он всякий раз вспоминал, как я его обидела; говорил, что всё равно меня любит, что я просто дура набитая, потому что не смогла предугадать, что он станет доктором наук, профессором, академиком, известным генетиком и прочая и прочая…

На моём шестидесятилетии Шварц, знакомясь с моей мамой, галантно поклонившись и поцеловав ей руку, представился так: «Евгений Шварц. Это я должен был стать Вашим зятем, если бы Ваша дочка была поумнее, а я не был бы таким обидчивым. Вот Соловьёв не обижался, а я, дурак, обиделся!»… Моя мамуля так растерялась, что даже не нашлась, что ответить. И потом, вспоминая, причитала: «Как он мог такое сказать?! Да ещё при Володе! Ничего себе шуточки! Какой он профессор?! Мальчишка!»…

На первых порах Яна, Женькина жена, обижалась, и я её прекрасно понимаю. Помню, как наши друзья-питерцы приехали в Новгород отметить десятилетний юбилей нашей свадьбы. Субботний вечер мы провели в банкетном зале лучшего в те годы ресторана, потом почти до утра дома «пили чай». На следующий день, в воскресенье, я проснулась от запахов кухни. Шварц, оказалось, встал ни свет, ни заря, начистил и натёр картошку и теперь, перевязав моим фартуком своё отчётливо наметившееся брюшко, стоял у плиты и жарил фирменное блюдо – белорусские драники. За завтраком, принимая похвалы уплетающих за обе щеки бездельников, он, не умолкая, издевался надо мной: «Вот-вот, благодарите меня! Эта кукла дрыхла бы до полудня! Вы бы у неё позавтракали! В лучшем случае – давились бы бутербродами…».

Это была неправда; времена, когда я могла спать до полудня, давно миновали, и наготовила я всего вдоволь. Но некоторые основания для подобного заявления у Шварца всё-таки были.

Мои однокурсники часто и с непреходящим недоумением любили вспоминать, как я однажды проспала в день экзамена. Соседки по комнате в общежитии, как они потом рассказывали, будили меня несколько раз, я отвечала, что через пару минут встану. Они ушли, а я действительно проспала до полудня. Подскочила, бегом на кафедру, а вся группа уже отстрелялась, ждут за дверью, преподаватель оформляет ведомость… Согласно правилам, студент, не явившийся на экзамен без уважительной причины, автоматически получает «неуд» и, соответственно, остаётся без стипендии… С покаянным видом вхожу в аудиторию, прошу разрешить мне взять билет. Не столько недовольный, сколько удивлённый (я хорошо училась) преподаватель спрашивает о причине опоздания. Я честно отвечаю. Не веря, что подобное возможно, он предупреждает: «Я приму у Вас экзамен, если Вы скажете правду». Я растерялась. Выручили одногруппники, они стояли у приоткрытой двери в ожидании развязки. Мой дружок Коля Скороходов, прихватив за руку старосту, вошёл в аудиторию, и они наперебой стали уверять, что я говорю истинную правду, что я никогда не нервничаю перед экзаменами, что я очень крепко сплю, что случившееся их совершенно не удивляет… Преподаватель оказался понимающим, получила «отлично».

Снова отвлеклась… Да, вспоминала Женькины драники… тогда все были довольны, одна Яна дулась, упрекая Женьку в том, что дома он на кухню заходит только поесть… После завтрака я мыла посуду, Женька её вытирал и вспоминал какие-то наши встречи, о которых я совсем забыла (Яна тоже была в кухне). Не обращаясь ко мне по имени, Шварц просто говорил, «а помнишь?». Яна, внимательно слушавшая его, переспросила: «Женя, я что-то не помню, о чём это ты? По-моему, мы с тобой там никогда не были». Шварц, бестолочь, не оборачиваясь, бросил: «При чём тут ты? Я с куклой разговариваю». Я обиделась за Янку, было неловко за Женьку.

Немудрено, что Яна относилась ко мне долгое время более, чем настороженно. Но шли годы, все мы становились старше, мудрее. Когда в день похорон мы плакали, обнявшись, Яна сказала: «Женька так тебя любил!». Она уже давно поняла, что к такой любви не имеет смысла ревновать.

Любовь настолько загадочное, многообразное и индивидуальное чувство, что вряд ли его тайна будет полностью раскрыта. Соглашаясь с утверждением Толстого «Если сколько голов, столько и умов, то сколько сердец, столько и родов любви», осмелюсь заметить, что одно и то же сердце по-разному любит разных людей. Я тоже любила Женьку. Не так, как ему хотелось когда-то, но любила. Мне кажется, я понимала его лучше, чем другие, и он это чувствовал.

Как многие талантливые люди, Шварц был очень противоречивый, неоднозначный, разный. С одной стороны, видимой всем, – высоко интеллектуальный, обладавший феноменальной памятью учёный, остро реагирующий на требования времени, угадывающий новые направления в науке; с другой, менее очевидной, – страдающий от неуверенности в себе, нуждающийся в постоянной поддержке, в признании собственной значимости; тщеславный, самолюбивый и совершенно беспомощный в обыденной жизни.

Часто мне бывало жаль его. Обладая недюжинным интеллектом, он не успел стать по-настоящему взрослым, психологически зрелым. Он не сумел дорасти до осознания того, что удовольствие, удовлетворение от процесса деятельности и достигнутых результатов гораздо важнее признания, славы, которой он так страстно жаждал… Ему было мало, как он признался во время последней нашей встречи, быть «широко известным в узких кругах генетиков», чем я пыталась его утешить; он всерьёз мечтал о всемирной известности, о славе, равной славе Эйнштейна…

А ещё горько, что в нашей стране не ценят таких людей. Мало того, что не создаются условия для их работы, так ещё куча бюрократов от науки и завистников чинят им всяческие препятствия. Сколько таких преград пришлось преодолеть Шварцу!.. Перед государственными экзаменами неожиданно для всех, уже после предварительного распределения, нашему выпуску выделили место во вновь создаваемой в Ленинграде лаборатории медицинской генетики. Шварц был несказанно рад этому: отдельно, как науку, медицинскую генетику нам тогда не преподавали, но он, понимая перспективы, начал изучать её самостоятельно, посещая факультативные занятия в университете, общаясь с будущими биологами. Учитывая это, у Шварца было явное преимущество перед однокурсниками.

Но были два обстоятельства, которые могли ему помешать: пресловутая пятая графа и отсутствие ленинградской прописки, на которую в Ленинграде был лимит. Помогло отсутствие претендентов на это место… Обидно и смешно! Малообразованных парней и девчонок, которые приезжали из провинции строить метро, прописывали, давали общежитие, ставили в очередь на получение жилья… А Женьке – умнице, который мог бы сделать для науки, для страны гораздо больше, если бы ему хотя бы не мешали, ему даже это было «не положено»! Шварц долго жил в Ленинграде на птичьих правах, ютился, где придётся, долго работал без зарплаты… Помогли замечательные люди, родители нашей ленинградской подруги. Они прописали Женьку в своей квартире. Это позволило ему «легализоваться».

Жалко Женьку! Жалко всех, живущих в такой прекрасной богатой стране и в таком прогнившем насквозь лицемерном криминальном государстве. А ещё страшнее то, что подавляющее большинство не только мирится, но и приветствует сложившееся положение…

Но не будем о грустном… Вот, вспомнила ещё одну ситуацию, связанную с моей фамилией: моему внуку Володе ещё не исполнилось тогда двух лет (1 год и 10 месяцев), но он уже очень чисто и много говорил, был очень спокойный, рассудительный и серьёзный (весь в меня и в своего папу – моего младшего сына Николая). Мы все были тогда на даче. Лена, невестка, очень трепетно относилась ко всему, что касалось питания и воспитания сына; уехав на пару дней с Николаем, оставила мне лист А4, исписанный с обеих сторон мелким почерком с подробными указаниями. Но, даже если бы я решилась отступить от них, внук бы мне этого не позволил. Например, собрались с ним после завтрака на прогулку; погуляли, вернулись, переобуваемся: снимаю с него сандалики и собираюсь надеть домашнюю обувь. Он сопротивляется: «Нужно и носочки переодеть, эти – гуляльные!»…

Сидим в саду втроём – мы с моей мамой и Вовчик. Вовчик в полюбившемся ему гамаке. Мама, которой нравилось, что её правнук такой смышлёный («наша порода!»), стала задавать ему вопросы, кого из членов семьи как зовут, кто где живёт… Всё рассказал: что бабушку зовут Людмила Николаевна, что она врач, как и дедушка, только дедушка – главный врач… После ответа на вопрос о его фамилии «Соловьёв, как у папы, и как у дедушки», моя мама вдруг спрашивает: «А ты знаешь фамилию бабушки?». Я даже рассердилась, зачем такому крохе давать непосильные задания? Каково же было наше изумление, когда Вовчик без запинки произнёс: «Знаю, – Лолдкипанидзе»!

Я тогда вспомнила, как его папа, Николаша, когда ему было лет 5—6, рассердил мужа. Помню, это случилось за ужином. Мы вчетвером сидели за столом и о чём-то беседовали. Не могу вспомнить, в связи с чем (так это было неожиданно), Коля вдруг заявляет: «А можно, когда я вырасту, я буду не Соловьёв, а Лордкипанидзе?». Муж молча устремил на меня гневный возмущённый взгляд, а я объяснила сыну, что фамилию могут менять только взрослые; вот когда вырастет, тогда и решит.

Конечно же, когда мы остались вдвоём, разгневанный муж впервые попытался настоять на том, чтобы я изменила свою фамилию. Мне удалось его успокоить, убедив, что Николай, повзрослев, не станет ни говорить об этом, ни, тем более, делать. А повод у мужа был и раньше, когда моя будущая свекровь, не стесняясь моим присутствием, объясняла сыну, что моё нежелание менять фамилию после брака говорит о моей недостаточной любви к мужу. Тогда Соловьёв не поддержал свою маму. Думаю, потому, что был настолько рад моему согласию стать его женой, что не смел ставить никаких условий.

Признаюсь, я была бы счастлива, если бы Вовчик носил мою фамилию и сохранил её. Тем более, он учится в Англии, может, и жить будет в стране лордов…

Но решать, увы, не мне…

Мои корни или национальный вопрос в семейном интерьере
Глава вторая

Долгие десятилетия я представляла свои генетические корни, как одинаково мощные стволы двух прекрасных огромных деревьев, которые волею судьбы сплелись и дали общие ветви, обрастающие всё новыми и новыми побегами.

Один из них – уходящий в глубь веков известный род грузинских князей, к которому принадлежал мой папа – Лордкипанидзе Николай Семёнович (Нико Симонович).

Другой – рос и крепчал в среде древнейшего, избранного Б-гом и гонимого людьми народа, представителем которого была моя мама – Кучук Елизавета Ефремовна (Лиза Фроймовна).

Судьба, соединившая столь разных людей, представлялась мне в образе страшной мировой войны, в безумно-жестокой круговерти которой пересеклись дороги выпускника Тбилисского медицинского института 1941 года, и выпускницы средней школы небольшого местечка Песчанка, Винницкой области на Украине.

О том, что я – грузинка, я знала с тех пор, как помню себя и знаю свою фамилию. О своей половинчатой грузинско-еврейской национальности узнала позднее. И лишь на склоне лет мне предстояло открыть нечто совершенно новое о своих корнях.

Но обо всём по порядку.

Моя Грузия

Я – папина дочка; сколько себя помню, я обожала папу и ни разу не усомнилась во взаимности. В детстве безмерно гордилась тем, что я, как и папа – грузинка. Гордости добавляло то, что самый главный, самый любимый всеми советскими людьми человек, великий вождь всех народов – Иосиф Виссарионович Сталин – тоже грузин!

В 4 года, читая по просьбе гостей стихи, я гордо объявляла: «Кошкина родня, редактор – Махвеладзе». Нет, никто меня этому не учил, просто я рано начала читать, нашла грузинскую фамилию на обложке и, хотя она была напечатана мелким шрифтом, сама решила, кто главный.

Люди моего возраста помнят, что везде и повсюду в Союзе были памятники, бюсты, портреты Сталина (страшно представить, что это может повториться, хотя предпосылки – явные). На одном из них вождь держал на руках девочку с такими же, как у меня, длинными тёмными кудрявыми волосами. Я так завидовала этой незнакомке и так мечтала оказаться на её месте!

Когда Сталин умер, многие из окружавших меня взрослых плакали, многие искренне и безутешно рыдали, причитая с неподдельным ужасом: «Что же теперь будет, что будет?!.»; вероятно, им всерьёз казалось, что со смертью вождя рухнет мир…

Я тоже очень огорчилась, потому, что моей мечте теперь не суждено было сбыться…

Несколько утешило меня то, что смерть Сталина ускорила весьма важное событие, которого я с нетерпением ждала – приём в пионеры. По предварительному плану это должно было произойти в праздничный день 22 апреля – в день рождения Ленина. Но кто-то там, наверху, признал день смерти нынешнего вождя более подходящим для столь знаменательного события, чем день рождения предыдущего… Нам срочно раздали текст клятвы, которую я помню по сей день.

Точно не помню, кажется, 8-го или 9 марта 1953 года, в небольшом школьном вестибюле, украшенном красными знамёнами с чёрными бантами, заполненном заплаканными учительницами с траурными повязками на рукавах и перепуганно-растерянной малышнёй (школа была начальная), нас, нескольких второклассников, приняли в пионеры. Поскольку выучить клятву за пару дней никто, кроме меня, не успел, пришлось мне произносить короткими кусками: «Я – юный пионер Советского Союза», все повторяли вразнобой; и дальше – «перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»… и так, пока не добрались до конца.

Торжества не получилось, я была разочарована…

Папина служба военного врача вынуждала нас переезжать с Украины на Сахалин, оттуда – в Азербайджан, снова на Украину (знаю, что сейчас говорят «в» и «из» Украны, но в те времена, о которых я вспоминаю, говорили так). В Грузии я бывала только во время папиного отпуска, если он мог взять его летом… К концу месяца обычно понимала многое из бытовой речи, но языка так и не знаю, увы. Папа, вероятно, не считал, что нам, его детям, обязательно знать грузинский, да и некогда ему было – он днями пропадал на службе.

Правда, задолго до того, как мы с мамой поехали знакомиться с грузинской роднёй, папа научил меня здороваться, благодарить, обращаться по-грузински к бабушке, тётям, дядям; я, например, заранее знала, что у меня есть три тёти Тамары: одна Тамара-мамида – папина самая старшая сестра, и две Тамары-бицолы – жёны папиных братьев; я пела с папой «Сулико» по-грузински…

Сам папа в те годы прилагал усилия, чтобы лучше освоить русский. Несмотря на то, что с 23 лет он вынужден был говорить по-русски (началась война, папу в числе других выпускников-врачей мобилизовали, направили на фронт, а после окончания войны, вопреки его желанию, оставили на службе), папа до последних дней сохранил выраженный акцент. Так, он мог спросить меня «где ты был?», а брата – «что ты кушала?»… Мне нравилось в детстве поправлять папу, когда он говорил «лягушка», «японка» с ударением на первом слоге.

Кстати, общаясь с кавказцами, подолгу живущими в России, я пришла к выводу, что быстрее всех теряют акцент азербайджанцы, дольше сохраняют его армяне, у большинства грузин он не исчезает никогда. Возможно, это связано с наличием в языке очень специфических звуков, отсутствующих в русском, и – наоборот.

Помню, на Сахалине, где папа служил с 1947 года, они с мамой вечерами занимались: мама диктовала тексты из газет, папа старательно писал химическим карандашом. Однажды, проверяя его диктант, мама с укоризной сказала: «Николай, я ведь тебе объясняла: имена, фамилии, названия городов, рек, гор пишутся с большой буквы, а ты „Гитлер“ написал с маленькой».

Папа, с отличием закончивший и школу, и медицинский институт (на грузинском, в котором отсутствуют заглавные буквы), скрывая смущение, буркнул: «Ну вот ещё, буду я каждую собаку с большой буквы писать!»…

Несмотря на то, что моё «грузинство» ограничивается исключительно фамилией, а моя детская гордость принадлежностью к древнему грузинскому княжескому роду давным-давно, слава Б-гу, сошла на нет, я всё равно считаю Грузию одной из важных составляющих понятия «родина» и испытываю родственное отношение не только к папиным родственникам, но и ко всему грузинскому.

Первая после папы, конечно же, моя единственная любимая бабушка Зина. Единственная, потому что бабушка Дина, мамина мама, так рано умерла, что я её совершенно не помню.

Бабушка Зина живёт во мне как самая добрая, и не просто очень спокойная, а какая-то умиротворённо-тихая, неслышная, любящая всё и всех женщина. Как большинство грузинских женщин в те годы, она постоянно ходила в трауре – во всём чёрном, от обуви до платка на голове. Изящная, стройная, с тонкими чертами лица, с мягкими, серебристо-белыми седыми волосами, с лёгкой, будто скользящей над землёй походкой..

Бабушка Зина хорошо говорила по-русски, в своё время она закончила гимназию, но была молчалива, если говорила – немногословна, я ни разу не слышала, чтобы она повысила голос.

Бабушка никогда не говорила о своей любви, но столько тепла было в её медово-карих глазах, столько нежности в мягких прикосновениях сухих и тёплых ладоней, столько ласки в голосе, что даже сейчас, вспоминая об этом, я испытываю до слёз приятное чувство…

Вспомнила ярко, в ощущениях света, запахов, звуков такую сценку: мы проводили папин отпуск в Грузии, в деревне, у папиной сестры Ксении. Папа умывался перед обедом; он стоял, нагнувшись, с обнажённым торсом, бабушка поливала ему воду на руки, на шею; я стояла рядом с чистым полотенцем.

Бабушка протянула свободную руку и молча провела ею по папиной спине. В этом прикосновении было столько тепла и нежности, что я, наблюдавшая до этого за папой, подняла глаза на бабушку. Меня будто током пронзило. Если бы я была художником! Если бы могла передать выражение её лица, её взгляд – это была материализованная любовь – не слово, не понятие, не чувство…

Мне тогда было лет 14, я вряд ли бы смогла передать словами своё впечатление, да и сейчас не очень получается… меня будто накрыло тёплой волной нежности, будто всем своим существом – и чувствами, и разумом я прикоснулась к истинной любви, ощутила её присутствие, её наличие и величие…

Вот так же умел любить и мой папа. С болью и горечью, со стыдом за свой эгоизм, вспоминаю, что, рыдая в день папиной смерти, я страдала не только от того, что папа так рано умер, но (и, кажется, даже произнесла это) и от осознания того, что никто другой не будет любить меня так, как любил меня папа…

Помню, лет в 8 у меня на тыльной стороне правой кисти, у основания большого пальца появились бородавки (никаких лягушек я не трогала). Больше всех по этому поводу переживала мама, считая бородавки проявлением нечистоплотности. Мама настаивала, чтобы папа предпринял немедленные меры для их устранения. Папа же больше всего боялся причинить мне боль.

Летом мы проводили папин отпуск у бабушки. Папа с мамой, взяв с собой Диану, куда-то уехали на пару дней, а я осталась с бабушкой. Мне нравилось, что бабушка не расспрашивает меня ни о чём, не пытается развлекать. Я помогала ей собирать листья шелковицы, чтобы кормить шелкопрядов. Мне было очень интересно наблюдать, как эти удивительно прожорливые создания из крошечных, будто маковых, чёрных зёрнышек превращались в толстых белых гусениц, пожирающих всё более несметное количество зелёных листьев. Спустя время, гусеницы, пресытившись, начинали наматывать на свои жирные тушки белую или золотисто-жёлтую клейкую «нить», превращаясь в белые и жёлтые коконы.

Каждое утро у бабушки начиналось со звонкого крика симпатичного старика, торговавшего мацони: «Мацони, свежий мацони!», – почти безостановочно кричал он, проходя под окнами. Очень вкусное кислое молоко я, разбуженная весёлым голосом, выпивала прямо из 250 граммовой баночки. Баночки были с таким же широким горлом, как и поллитровая, только вдвое ниже; мне почему-то они очень нравились…

После обязательного мацони бежала проверять состояние прожор. Дело в том, что если коконы не сдать на фабрику вовремя, дремлющая в коконе гусеница превратится в бабочку и разрушит кокон. Хотя бабушка уверяла меня, что не допустит этого, я очень беспокоилась, что процесс разрушения может начаться ночью…

В то утро, когда мы с бабушкой остались вдвоём и уже забросали очередной порцией листьев ненасытных гусениц, моя тихая бабуля сказала: «Теперь займёмся твоей ручкой». Она взяла пучок каких-то трав (видимо, заранее приготовленных), растолкла их камнем-пестиком в деревянной ступке, приложила эту влажную кашицу к бородавкам, перевязала кисть чистой белой тряпочкой (не бинтом, я хорошо помню) и велела руку не мыть, пока она сама не снимет повязку.

Через пару дней, перед приездом родителей, бабушка развязала утратившую белизну тряпицу, сама вымыла мне руку, и – о, чудо! – кожа оказалась совершенно чистой, как будто на ней никогда не было никаких бородавок!

Мама была счастлива и всё повторяла: «Глазам своим не верю!».

Вспомнив об этом, думаю, что бабушка не случайно проделала эту операцию в отсутствие родителей, потому что не хотела, чтобы они, строгие ревнители гигиены, видели, как я ем немытой рукой в несвежей повязке…

По-моему, это случилось тем же летом. После обеда все разбрелись – кто в сад под тень деревьев, кто прилёг на веранде, кто-то сел играть в шаши-беши (так в Грузии называют нарды).

Мама и бабушка на задней веранде, выходящей во двор, готовились мыть посуду: сбрасывали в ведро остатки с тарелок пока грелась вода. Большущее ведро с арбузными корками стояло уже внизу, у крыльца. Высота веранды – метра полтора (подробность о большом ведре и высоте веранды очень важна, что станет понятно через несколько строк).

Я, как всегда, пристроившись в углу, читала. Уйти не могла, потому что должна была следить за Дианой. Сестричка сама нашла себе занятие: большим тяжёлым молотком забивала гвозди в какую-то деревяшку. Диана, в отличие от меня-увальня, с первых дней жизни была очень деловая и энергичная, она не могла находиться без движения ни минуты. Короче, все были при деле.

Вдруг во двор, привлечённая манящими ароматами свежих послеобеденных объедков, пришла довольно большая соседская собака, присела неподалёку и вежливо подала голос, подняв на хозяйку умильную морду. Бабушка так же вежливо попросила гостью немножко подождать, её руки уже были в тазу с горячей водой и грязной посудой.

Диане собака не понравилась. Подойдя к краю террасы, которая, в отличие от фасадной, была без перил, сестрёнка, не выпуская из рук молотка, сердито закричала: «Уходи собака, уходи!».

То ли потому, что не понимала русского языка, то ли, не считая нужным реагировать на столь мелкое создание (Диане было 3 года и она была малюсенького роста), собака продолжала неподвижно сидеть, устремив преданный взгляд на бабушку в предвкушении праздничного угощения.

Бабушка попыталась успокоить сестричку, стала объяснять, что собака хорошая, что она наша соседка, что бабушка с ней дружит и всегда её угощает…

Диана упрямо настаивала: «Нет, она чужая, пускай уходит!».

Ещё пару раз безрезультатно воззвав к собаке, Диана не на шутку рассердилась и замахнулась молотком, рассчитывая, вероятно, попасть в собаку. Тяжесть молотка оказалась не намного меньше веса «метательницы молота», и «богиня охоты» полетела вниз головой, угодив прямо в большое ведро с арбузными корками. Мама, которой было 28 лет, побежала к ступенькам, а 65-летняя бабушка спрыгнула с террасы и вытащила Дианку, которая, к счастью, оказалась совершенно целёхонька и истошно орала исключительно от страха и злости.

Перепуганная собака спешно ретировалась.

В те же дни произошла ещё одна забавная сценка, в которой кроме Дианы участвовали наш кузен Омари, ровесник Дианы, и два молотка.

В очередной раз после обеда, когда бабушка с мамой мыли посуду, Диана снова заколачивала в дощечку гвозди (это было её тогдашнее увлечение), но уже не одна, а с Омари. Толстый крупный Омари отличался от Дианы не только габаритами, но и характером – спокойный, добродушный, улыбающийся, всегда всем и всеми довольный.

Малыши с увлечением перестукивались, что-то приговаривая, каждый на своём языке; по-русски Омари мог сказать только «да» и «нет»…

Перемыв посуду, бабушка прилегла. Мама, по-русски, конечно, предложила детям прекратить стук, потому что бабушка отдыхает. Диана послушалась, а Омари то ли не понял, чего от него хотят, то ли, не успев в полной мере насладиться новой игрой, продолжал колотить молотком по дощечке.

Диана, решив по-своему воздействовать на неслуха, стала отнимать у него молоток (Омари был на голову выше её и, наверное, в два раза тяжелее). Добродушный крепыш счастливо улыбался и повторял: «Нету, нету!». Дианка зло передразнила: «Нету, нету, грузин проклятый!»…

Когда Омари пришла пора идти в школу, его забрали к себе родственники его мамы, жившие в собственном доме в Тбилиси – бездетная, хорошо обеспеченная пара. Мы с папой пару раз навещали Омари, но близко с ним я, увы, больше не общалась…

Помню, как я приехала в Грузию уже студенткой. Так случилось, что ни родителей, ни старших двоюродных братьев дома не было. Я решила пойти в кино на дневной сеанс. Стала переодеваться. Бабушка поинтересовалась, куда я собираюсь. Услышав ответ, запричитала: «Как же ты пойдёшь одна? Подожди, вот Бичико придёт или Гурам. Нет, шени чири ме (дословно – твои болезни – мне), одну я тебя не могу отпустить».

Воспитанная в совершенно других традициях, не доросшая до того, чтобы считаться с казавшимися мне «дикими» законами (девушке негоже появляться одной на улице или, тем более, в тёмном зале кинотеатра), я, свободолюбивая дурочка, считала смешным и недостойным считаться с глупыми пережитками. Вышла на пустынную в этот час улицу, окунулась в дрожащий от жары воздух и пошла к центру.

Через несколько метров что-то заставило меня обернуться. По другой стороне улицы, отставая от меня на пару метров, шла моя любимая бабушка. Я, упрямица, сделала вид, что не вижу её и пошла дальше.