Читать книгу: «Девочка с Севера», страница 4

Для неё это было большее зло. Братья Фёдоровы не смогли в очередной раз преодолеть четвёртый класс, ушли из школы, и наши романы сами по себе сошли на нет.

Ступины

В бараке, в котором мы поселились после возвращения из Белоруссии, нашими соседями была многодетная семья Ступиных. Родители поженились, каждый имея двоих детей от первых браков. В семье было шестеро детей: две девочки – дочери отца от первого брака (мать их умерла), сын и дочь жены от первого брака (отец погиб), и две девочки родились в совместном браке. Семью нельзя было назвать дружной. Мать своих родных детей явно выделяла. Дети это чувствовали, и у неродных девочек жизнь была нелёгкой. Вскоре, когда младшие девочки ещё были маленькими, у матери случился инсульт. (Моя мама говорила, что её Бог наказал за плохое обращение с неродными детьми.) После инсульта она с трудом передвигалась по комнате, делать ничего не могла, говорить тоже, только мычала. Она жила в таком состоянии долго-долго, пережила и мужа, и единственного сына. Заботы о домашнем хозяйстве легли на плечи старших детей, и они как-то справлялись. Врачи рекомендовали матери морские ванны. Дети возили на санках в бочке морскую воду из залива, нагревали её и купали в ней мать. Это не помогло. В комнате родителей было чисто, мать ухожена. Дети же спали в другой комнате на общем топчане. Жили они в беспросветной нищете. Отец – столяр, зарабатывал немного. Весной дети собирали свежие столбики подорожника и варили из них суп. Собирали осоку на болоте, нижняя часть стебля была нежной и съедобной. Иногда на ужин была просто сырая картошка. Я тоже её хрупала вместе со Ступиными, сидя на столярном верстаке у них на кухне и слушая детские страшилки. Собирали пустые бутылки и сдавали их, чтобы хоть немножко денег заработать. Бутылки стоили копейки, собрать их надо было много-много, поэтому собирали по помойкам по всему городу. Летом ходили в сопки за грибами и ягодами. Я с ними тоже повсюду таскалась – другой компании рядом не было. Вместе играли, вместе протыривались в кино, которое показывали солдатам или матросам в их клубах, куда взрослым штатским лицам вход был запрещён, а мелкоту, после того как долго-долго поклянчишь, пускали. После войны показывали много заграничных фильмов, американских, немецких – трофейных. Перед началом фильма шли титры, в которых говорилось, что этот фильм взят в качестве трофея. Фильмы были не дублированы, с титрами: «Большой вальс», «Ромео и Джульетта», комедия «Три мушкетера» (да, комедия!), «Индийская гробница» и много-много других иностранных фильмов. Но больше всего нам нравились наши фильмы про войну.

В нашей компании нередко вызревали идеи какого-нибудь строительства. Зимой всегда было много снега. Однажды мы своим дружным коллективом в стороне от домов выстроили из плотного слежавшегося снега что-то вроде эскимосской хижины: вырыли яму в снегу, а сверху возвели стены и крышу из кубов плотного снега. Уже стали радостно её обживать, как пришёл милиционер с кем-то из взрослых, и, чтоб нас в ней не завалило, разрушили её до основания. Пригрозили крупными неприятностями нам и нашим родителям, если вздумаем ещё что-нибудь в таком же роде соорудить. В другой раз, летом, мы соорудили из старых досок пристройку к нашему бараку. Сделали окно, повесили дырявую тюлевую занавеску. Внутри какие-то полки наделали, на них что-то поставили. Можно сказать, создали уют. Распределили роли: кто будет матерью, кто отцом, а кто детьми. Стали активно вживаться в роли, но тут обеспокоились жильцы дома. Побоялись, что при таком серьёзном отношении к делу мы сожжём дом. Пришёл милиционер с пожарником, и наши чертоги сломали. Такую же неистребимую страсть к строительству очага впоследствии я наблюдала у своих детей, а потом у внучки.

Между нашим домом и булыжной мостовой был болотистый пустырь. Администрация города решила его благоустроить и разбить на этом месте сквер. Пустырь огородили металлической оградой, засыпали гравием и песком, навезли земли и сформировали клумбы. Клумбы же сделали длинные и высокие в виде параллелепипедов. Неизвестно, в чьих мозгах созрела эта свежая градостроительная идея, но получились точь-в-точь могильные холмы. Когда мы их увидели, то решили довести творческий замысел устроителей до полного воплощения. Набрали палок и смастерили кресты. Только-только со смехом водрузили последний крест, как со стороны Подплава грянул похоронный марш. Мы в ужасе застыли: по дороге из-за горы поднималась похоронная процессия!

В центре – Лия, по бокам – двоюродные сёстры: слева – Галя Черанёва, справа – Анжела Черанёва. Полярный. 1951 год

В те годы похороны в Полярном проходили торжественно и зрелищно. Открытый гроб устанавливали в кузов грузовика с откинутыми бортами, обтянутыми кумачом. Процессия медленным шагом двигалась от госпиталя в Новом Полярном до Кислой губы, где находится городское кладбище. Расстояние километра четыре, а если по окружной дороге, то и больше. Впереди машины несли венки. За машиной шёл духовой оркестр из моряков, а за ними – сопровождающие. Заслышав траурный марш, из домов высыпáл народ, кто-то присоединялся к процессии и какое-то время шёл за гробом, а ребятня – так до самого кладбища. Город был небольшой, похороны случались нечасто и были событием. Среди тех, кого хоронили, нередко были военные: солдаты, матросы, офицеры. Обычно они погибали от несчастных случаев, которые и в те годы бывали в армии и на флоте, но не получали широкой огласки. Так хоронили всех: детей, взрослых, гражданских и военных, умерших от разных причин, в том числе и самоубийц. Только одни похороны прошли тайно.

Застрелился майор Смецкий, личность довольно известная в городе. Бывший боевой офицер, он пользовался авторитетом у солдат. Видимо, у него были какие-то неприятности по службе. Он застрелился в кабинете директора единственного в городе ресторана, прозванного в народе «Ягодкой». Смецкий был его завсегдатаем. Армейское начальство по каким-то соображениям обычные похороны не разрешило. Видимо, опасалось, что они будут многолюдными. Стал известен день и час, когда повезут самоубийцу на кладбище. Было лето, тёплый светлый вечер. Народ стоял у домов и ждал. В семь часов вечера по Советской улице на большой скорости, грохоча по булыжной мостовой, промчался грузовик. Везли Смецкого. На повороте в Кислую губу машина слегка притормозила, в неё на ходу вскочило несколько солдат, и машина понеслась дальше.

В тот день, когда мы задекорировали сквер под кладбище, хоронили погибшего солдата, которого вроде бы случайно расстреляли из автомата. Наша компания увязалась за похоронной процессией. Родственников среди провожавших не было, только солдаты. Когда на кладбище прощались с погибшим, то пьяница, который тоже примкнул к процессии, плача, стал просить открыть лицо покойника, которое было закрыто белой пеленой. «Я его отец, дайте проститься с сыном», – кричал он, рыдая. Нам он был хорошо известен, жил в бараке на Советской. Мыто знали, что никакой он не отец этому солдату. Обычная пьянь. Напился и приблудился. Видимо, захотелось прилюдно пострадать, вот и вошёл в роль убитого горем отца. Офицер, распорядитель похорон, нехотя согласился. Лицо открыли. Оно было страшно изуродовано – именно по нему прошла автоматная очередь. Солдата похоронили, отсалютовали из винтовок. Мы, потрясённые, вернулись домой. Этот несчастный солдат на несколько лет стал моим ночным кошмаром – мерещился мне во всех тёмных углах. Желание следовать за похоронной процессией пропало на годы. Вскоре в сквере могильные холмы преобразовали в клумбы традиционного вида – круглые. Позднее на его месте построили начальную школу.

Наша компания попадала в разные передряги. Однажды ранней осенью мы пошли в сопки за ягодами. Нас было человек шесть. Самому старшему было тринадцать, а самой младшей – шесть лет. Уже возвращались домой. Вдруг опустился такой густой туман, что в шаге ничего не было видно. Себя с трудом различали. Смеркалось. Замёрзшие, голодные, взявшись за руки, брели наугад, как в молоке. Брели, брели и каким-то чудом уткнулись в зенитку. Зенитные батареи стояли на сопках вокруг города. Мощные лучи их прожекторов по вечерам обшаривали небо, выискивая самолёты-нарушители. У невидимого в тумане солдата, который охранял орудие, спросили номер батареи. Когда узнали, безмерно обрадовались – поняли, что мы рядом с городом. По возвращении обнаружилось, что группа взрослых, в том числе и мои родители, отправилась на поиски нас. Взявшись за верёвку, они шли цепью, прочёсывая сопки, и ушли на несколько километров от города. Возвращались поздно в полной темноте, подавленные безуспешностью поиска. Добравшись до города, узнали, что мы уже дома. Мы боялись, что нам влетит, но они вернулись настолько измученными, что сил нас ругать уже не было. Да, собственно, за что? Мы же не виноваты, что попали в такой туман.

Моя сестра Таня, в отличие от меня, была болезненным ребёнком. Когда ей было полгода, она перенесла воспаление лёгких. В её болезни была виновата я, но родителям в этом не призналась. Было лето, стоял тёплый день, какие редко выпадают в тех местах. Таню оставили на моё попечение. Я расстелила на травке старое зимнее пальто и усадила на него Таню. Поиграла с ней часа два на солнышке. Ночью у неё поднялась температура, началась пневмония. Спасли её уколами пенициллина через каждые четыре часа. Медсестра приходила делать их даже среди ночи. После перенесённой пневмонии сестра хватала все детские инфекции. Мама, помня, что во время войны меня спасло козье молоко, решила завести козу. Некоторые коренные жители Полярного из поморов держали коз. Зимой мама купила маленькую красивую серенькую козочку. Назвали её Машей. Это очаровательное создание первое время обитало вместе с нами в комнате. Машка резво скакала по кроватям и всей мебели, на которую могла запрыгнуть, а прыгала она удивительно высоко. Когда ей грозили, она, отскочив и наклонив голову, выставляла свои крохотные рожки. Родительская кровать была накрыта белым кружевным покрывалом, в углу кровати стояли подушки, накрытые кружевной накидкой. Именно это место, под белой кружевной накидкой у подушек, было излюбленным местом её отдыха. Приходя домой, мы неизменно заставали её там. Когда её оттуда выволакивали, она сопротивлялась всеми своими копытцами и рожками. Так что выражение «упрямый козёл» в полной мере можно отнести, с поправкой на пол, и к козе.

К лету Машка подросла, и её переместили в сарай. Надо было переводить эту животину на подножный корм. Тут выяснилось, что никакую траву есть она не желает, а подавай ей веточный корм. Её пропитание легло на мои девятилетние плечи. На голых сопках, которые окружали город, кусты попадались редко. Единственным ближайшим местом, где можно было наломать веток, был Александровский остров. Вот туда мы всей нашей командой и отправлялись каждый день. С охапками веток возвращались, а к утру Машка почти все их объедала и требовала ещё. Поначалу нам эти путешествия нравились. Надо было пройти через Подплав, по деревянным мосткам, прикреплённым над заливом к обрывистому боку сопки, добраться до плавучего небольшого причала, переплыть на большой морской шлюпке пролив шириной метров пятьдесят между островом и материком, пристать к такому же причалу, а потом по тропинке идти вглубь острова. Там нас ожидали всякие приключения. На кочках и в кустах попадались гнёзда птиц, иногда с яичками разного цвета, иногда с вылупившимися из них птенцами. Берег острова со стороны Кольского залива был скалистым, но пологим. Во время отлива в расщелинах камней оставалась вода. Она нагревалась на солнце, и там, как в ванне, в тёплые дни можно было если не искупаться, то побродить босыми ногами. Во время отлива обнажалось дно с водорослями. Водоросли наполнены пузырьками воздуха, и, когда бежишь по ним, пузырьки с треском лопаются. Здорово!

На острове была метеостанция, стояло несколько домов, в которых в те времена жило гражданское население. Многие из жителей острова работали в городе. Утром на шлюпке они переправлялись на материк, а вечером так же возвращались домой. Постоянного перевозчика не было. Шлюпку оставляли у причала. Кому надо было переезжать, садился в неё и сам переправлялся. Если сильно штормило, то сообщение с городом прерывалось. Шлюпка вмещала человек десять, вёсла были длинные и тяжёлые. Однажды в очередной раз мы, набегавшись и нарвав веток, возвращались домой. Было время возвращения людей с работы. Мы загрузились в шлюпку, по двое взялись за вёсла и поплыли. Но что-то не заладилось. Как правило, через этот пролив большие корабли и подводные лодки не проходили. Они входили в гавань через противоположный, широкий пролив. По узкому проливу то и дело проносились военные катера, с которыми мы могли столкнуться. При столкновении уж нам бы точно не поздоровилось. В тот день, как нарочно, стоило нам приблизиться к середине, возникал катер. Мы со всех своих маломощных сил спешно отгребали назад. Удалось миновать середину, но нас понесло не к причалу, а на скалу. Мы никак не могли выгрести. Катера поднимали волну, и с ней шлюпку ещё дальше относило в сторону залива. Так болтались в проливе около часа. По обеим сторонам пролива скопился народ. Нам кричали, давали советы. Когда наконец-то каким-то чудом мы пригребли к причалу, нам досталось… Хорошо, что не побили! После этого мы несколько дней на острове не показывались и как-то вообще потеряли интерес к путешествиям туда. Родители осознали, что Машку ждёт голодная смерть. Продать её не смогли и, чтоб не мучить несчастное животное, козу, всплакнув, прирезали.

В нашей компании заводилой был Володя Ступин, тощий, с мелкими чертами бледного лица, светлыми коротко стриженными волосами. Он был старший, его слушались безоговорочно. Учился он неважно, но его это не заботило. Летом вся компания играла на деньги. Свинцовые битки, которыми разбивали сложенные столбики монет, он отливал в алюминиевых ложках на кухне. Володька всегда выигрывал, и в оттянутых карманах его сильно потрёпанных брюк вечно звенела мелочь. В его голове постоянно вызревали идеи, во что поиграть. Он знал, какое идёт кино в каком-нибудь солдатском или матросском клубе и куда легче протыриться. Под его руководством зимой мы растаскивали пустые корзины из-под картофеля, сложенные у расположенного неподалеку армейского продовольственного склада. Усевшись в них, скатывались, крутясь, с длинной ледяной горки. Потом эти корзины, громко матерясь, собирал старшина с рыжими усами – в то время наш главный враг. Он в отместку не пропускал нас посмотреть кино, которое по частям крутили солдатам после ужина в столовой.

Володька был предводителем походов в сопки с разными целями: собирать ягоды и грибы, искать яйца чаек, ловить рыбу с обрывистого берега залива. Однажды пошли в Кислую, там во время отлива набрали мидий, забрались на скалу и стали ловить рыбу, насаживая в качестве приманки на крючок мясо мидий. Во время отлива на обнажившемся дне всегда было много мидий. Обычно их пытались вскрыть вороны. Нам в голову не приходило, что их можно есть. В тот раз никто ничего не поймал, кроме Володьки, поймавшего диковинную рыбу. Она была примерно тридцать сантиметров в длину. Половину туловища занимала толстая голова с шипами, широким зубастым ртом и выпученными глазами, остальное – узкое туловище с высоким колючим плавником. «Ой, морской чёрт!» – закричали мальчишки. На обратном пути зашли на кладбище, побродили между могил, сочувствуя умершим молодым.

В основном это были матросы и солдаты. За кладбищем, ближе к городу, стоял небольшой домик – солдатская пекарня. Невероятно проголодавшиеся, мы подошли к ней.

Солдат из окна протянул нам буханку свежеиспечённого чёрного хлеба. В те времена буханки хлеба были в два раза больше по размеру, чем нынешние. Разломив, мы поделили хлеб между собой. Ой, какой это был вкусный хлеб!

Сестра Татьяна в возрасте одного года. 1950 год

Соседство со Ступиными принесло в мою жизнь не только массу интересных впечатлений, но и несчастье на мою голову. В прямом смысле. Старшая из ступинских девочек заинтересовалась дохлой кошкой. Потрогала её и заразилась стригущим лишаем. Заболело четверо из ступинских детей. Я была пятой. Ступиных отправили лечиться в кожный диспансер в Мурманск. Они пропустили несколько месяцев учёбы и остались на второй год. Мои родители решили не отправлять меня в Мурманск, а лечить дома. В школу я не ходила, и почти весь третий класс училась дома. Два раза в неделю приходила домой к Анне Николаевне. Она расстилала на столе газету, на которую я клала тетрадки и учебники, и, стараясь меня не касаться, занималась со мной. Думаю, после моего ухода газету она сжигала, что, безусловно, было правильно.

То, как в то время лечили эту болезнь, стоит отдельного рассказа. Сначала мама повезла меня в Мурманск, в городскую больницу. Там, в рентгеновском кабинете, положив мою голову на клеёнчатую подушку и приблизив рентгеновский аппарат к голове, облучали в течение пятнадцати минут сначала одну сторону головы, потом другую. За несколько последующих дней я облысела. Остались волосы только на границе волосяного покрова: на лбу, висках, за ушами, на шее. Их тоже надо было удалить. Я приходила в поликлинику, медсестра клала себе на колени полотенце, на него – мою голову и пинцетом выщипывала остатки волос. После процедур полотенце было мокрым от моих слёз. Но дальше было ещё больнее. Когда все волосы удалили, приступили к удалению больной кожи. Её сжигали 10-процентной настойкой йода. Кожа сморщивалась, потом слезала ошмётками, на её месте образовывалась новая нежная розовая кожица, которую снова смазывали той же настойкой. Бабушка, смазывая мне голову, дула на неё, чтобы как-то облегчить мои мучения, но это слабо помогало. Таким способом с моей головы трижды спустили кожу. Голова была голой и блестящей, как биллиардный шар, когда через какое-то время мне разрешили посещать школу. Я повязывала голову белой косынкой, но нашлись затейники, у которых вошло в привычку неожиданно подскочить ко мне на перемене сзади, содрать косынку и, смеясь и издеваясь, скакать вокруг меня, рыдающей от унижения.

Вернулись из Мурманска после лечения Ступины, уже с волосами на голове. Подозреваю, что их лечили не с таким фанатизмом, как меня. Я уже не надеялась, что у меня когда-нибудь снова вырастут волосы! Прошло несколько месяцев, прежде чем на моей голове появился первый лёгкий светлый пушок. В четвёртый класс я пошла уже с короткими волосами. После болезни цвет и структура волос изменились. До болезни у меня были густые прямые жёсткие соломенного цвета волосы. После болезни стали расти мягкие, слегка вьющиеся тонкие волосы светло-пепельного цвета. Со всей головы их набиралось столько, сколько до болезни – с одной челки. Много лет спустя, живя и учась в Москве, в одно из посещений Ленинской библиотеки, где готовилась к сессии в институте, я зашла в буфет перекусить. За мой столик подсел молодой человек. Взглянув на него, я внутренне ужаснулась. Его тёмную, стриженную под машинку голову покрывали белые плешины. Местами они сливались, образуя широкие белые полосы. Он волей-неволей привлекал внимание окружающих. Чувствовалось, это его раздражало, у него был очень злой взгляд. Я старалась на него не смотреть, поняла, что он переболел стригущим лишаем и, видимо, не лечился. В тот момент я впервые благодарила судьбу за пусть варварское, но лечение, в полной мере осознав, насколько не напрасными были перенесённые в далёком детстве физические и моральные страдания.

Вскоре наша семья переехала жить в новый дом, на другой конец Советской улицы. У Ступиных я почти не бывала, иногда сталкивалась с кем-нибудь из них в городе. Однажды, мне уже было лет четырнадцать-пятнадцать, в магазине встретила Володю, которого давно не видела. Он к тому времени отслужил в армии, работал водителем. И Володька, от которого во времена нашего соседства мне частенько доставалось, поскольку я не была самой проворной, вдруг засмущался, стал называть меня на «вы», чем удивил несказанно. Мы поболтали. Он казался вполне довольным жизнью, а через несколько месяцев покончил жизнь самоубийством. Повесился! Как говорили, безо всяких видимых причин. Ему и лет-то было двадцать с небольшим!

После болезни с новыми волосами. 1953 год