Читать книгу: «Девочка с Севера», страница 3

Белоруссия

Летом 1946 года мы поехали в Белоруссию, в Витебск, на родину отца. Он не был там с довоенной поры. В Витебске жил его брат Степан. На довоенной фотографии он – симпатичный блондин, как все Рожковы, с правильными чертами лица. Своих детей у Степана не было, а у его жены была дочь от первого брака, старше меня на год или два, с которой я сразу подружилась. Центр Витебска лежал в руинах, мы часто играли на развалинах. Улица же, на которой жила семья Степана, была обычной сельской улицей с огородами, палисадниками и коровами почти в каждом дворе. Дом напротив был ухоженным, с крашеным голубым палисадником, за которым росли цветы, что для послевоенной поры было необычным. Его хозяин, шофёр, чем-то не нравился нашим родственникам. Взрослые за столом неодобрительно о нём отзывались. То ли он был жадный, то ли калымил много, то ли ещё что-то за ним числилось, не помню, но мы с подружкой решили ему напакостить, раз он такой нехороший. Рядом с его домом часто стоял грузовик, на котором он работал. Взяли белую краску, которую нашли в доме, и тайком заляпали ею бампер грузовика. Утром, хихикая, мы спрятались за нашим плетнём понаблюдать за соседом. Сначала он просто остолбенел, увидев испоганенный бампер, а потом… Когда услышали угрозы, посыпавшиеся в адрес того, кто это сделал, нам стало не до смеха. Поняв, что дело принимает серьёзный оборот, мы тихо-тихо уползли. В нашем доме тоже все недоумевали: кто бы это мог сделать? Нас никто не заподозрил, а мы, конечно, молчали как рыбы, но на всякий случай держались подальше от дома соседа. Пока мы там отдыхали, я тряслась от страха, что нас выведут на чистую воду.

Тем летом отцу очень хотелось нарастить животик: небольшой, с половину футбольного мяча. Он пил пиво и каждый день, поглаживая живот, отмечал, насколько тот вырос. А животик действительно стал к концу отпуска выпирать, обтянутый футболкой. Такие футболки – трикотажные шёлковые с короткими рукавами и воротом на пуговицах рубашки, заправленные в брюки, почему-то называли «бобочками». Теперь я думаю, что в то послевоенное полуголодное время выпирающий живот говорил о сытой жизни и высоком социальном положении. Наверно, тогда иметь небольшой живот было престижным и модным. Неслучайно в Средние века после повальных эпидемий, которые опустошали Европу, у женщин вошли в моду животы как у беременных. Они даже носили специальные толщинки, имитирующие беременность.

Так вот, животик, к радости отца, чётко обозначился под бобочкой и далее рос уже без всяких усилий с его стороны, а спустя десять лет отец безуспешно пытался от него избавиться.

Отъезд из Витебска запомнился. Не мог не запомниться. Провожали нас родственники, соседи, знакомые. Подошёл товарный поезд. Провожающие все вместе пытались посадить нас в теплушку, а в проёме вагона стояли люди и сапогами пинали тех, кто пытался влезть в вагон. Из толпы на перроне кричали: «Что вы делаете?! Здесь же дети!» Меня кто-то держал на руках, а перед моим лицом мелькали тяжёлые сапоги. Наконец, каким-то образом с помощью провожавших нас мужчин, сквозь пинки, отцу удалось влезть в вагон. Он втащил маму, меня и чемодан. Поезд тронулся. В вагоне на мешках сидели и лежали люди, одетые в какие-то серые одежды: телогрейки, пиджаки. На папе был хороший костюм, на маме – яркое крепдешиновое платье, сидели мы не на мешке, а на кожаном чемодане. (На Севере зарплаты были повыше, чем в центре страны.) Направленные на нас со всех сторон взгляды были такими ненавидящими, что я боялась – до Минска мы живыми не доедем. Наверное, именно так смотрят на классовых врагов. Мама постепенно разговорилась с соседями. Рассказала, что мы с Севера, были в отпуске у родственников. Ситуация несколько смягчилась. В вагоне стоял сильный запах подсолнечного масла – ехавшие поливали им ломти чёрного хлеба с солью и ели. После этой поездки ещё долго при запахе подсолнечного масла у меня в памяти всплывала картина того вагона.

В Минске мама пошла в парикмахерскую, прихватив и меня. Ей сделали шестимесячную завивку и выщипали брови ниточкой по моде того времени. В парикмахерской повсюду висели фотографии женщин с бровями-ниточками. Маме сделали маникюр. Мне тоже накрасили ногти. Такими красивыми вернулись в Полярный.

Постепенно от деда с бабушкой откочевали все. Они остались вдвоём. Посчитали, что такие хоромы, как двадцать квадратных метров, – слишком большие для двоих, и они переехали в десятиметровую, узкую, как пенал, комнату на этом же этаже. А в 1947 году летом дед погиб. Его сбила машина. Матрос, который её вел, был сильно пьян. Незадолго до этого деда забрали в милицию, где он просидел несколько дней. В эти дни вся семья угрюмо молчала, женщины ходили с мокрыми глазами. Очевидцы рассказывали, что машина, съехав с дороги, буквально гонялась за дедом и прижала его к телеграфному срубу. Дед получил тяжёлые травмы и спустя несколько дней умер в госпитале. Шофёр, виновник происшедшего, навестил его там, плакал и просил прощения. Дед простил. Шофёра никак не наказали.

Похороны деда, 1947 год. Слева направо у гроба стоят: Геннадий Рожков, Фёдор Семёнов, мамина сестра Полина, её сын Феликс, бабушка, маленькая девочка – Лия, рядом справа от нее – Антонина, далее – соседка Катя, следующая – Тася Шутова. За спиной Кати стоит муж Полины – Виталий

Бабушка, вспоминая деда, всегда называла его ласково покойничком. Я вздрагивала, услышав это слово. «Покойничек, – говорила она, – за всю жизнь меня ни разу не обидел, даже словом». Она на двадцать лет пережила деда.

Вскоре после смерти деда отец увёз маму и меня в Белоруссию. Он устроился работать в Минске, а мы с мамой жили под Минском у его старшего брата Николая. Тот был директором совхоза. Деревни, где мы жили, как таковой не было. Она сгорела во время войны. Улица состояла из землянок, в них и жили люди. Идёшь по улице, и кажется, что крыши прямо на земле лежат. В землянку обычно вела вниз узкая лестница. В землянках было очень тесно: нары по обеим сторонам, часто двухэтажные, в центре – печурка и маленький стол. От всей деревни уцелело одно здание, в котором во время войны была комендатура. В одной его половине было правление совхоза, а в другой – по комнате занимали семьи директора и агронома. Комната правления не запиралась, обычно пустовала, в ней стоял голый стол и два стула. Мы с девчонками, моими сверстницами, забегали туда поиграть и через окно строили рожицы пленным немцам, сидевшим во время перерыва на бугорке, напротив дома. Немцы в ответ нам грозили, а мы с визгом прятались под стол. Девчонки их боялись по привычке оккупационной поры, а я – за компанию. Немцы в совхозе строили хозяйственные постройки: свинарник, коровник и прочее. Считалось важным в первую очередь поднять сельское хозяйство. Люди и в землянках поживут, не привыкать, а вот скотина – нет. Однажды дядя Коля повёл нас мамой показать свинарник – новый, весь белый и пахнущий свежим деревом. В отдельных загонах на белых свежих опилках лежали громадные свиноматки, а вокруг них – кучи маленьких розовых поросят!

Иногда во время обеда, когда мы сидели за столом, приоткрывалась дверь, в щель на мгновение просовывалась голова немца с отчаянной просьбой: «Матка, бульба, цыбуля!» «Ишь чего захотел!» – негромко отвечала тётя Надя, жена дяди Коли.

Несмотря на то что дядя Коля был директором, питались мы скромно, а другие, надо думать, ещё хуже. Часто это был суп с клёцками: слегка забелённая молоком вода с шариками теста из серой муки. Мы с мамой собирали жёлуди. Тётя Надя их сушила, поджаривала, молола и варила кофе. Кофе был без сахара, но с небольшой добавкой молока. Напитка противнее этого желудёвого кофе я не пробовала ни до, ни после! Ну разве что рыбий жир! Однажды мы собирали жёлуди рядом с большим совхозным полем, на котором росла репа. Я было рванулась за репкой, но мама, сделав страшные глаза, меня удержала. Потом, оглянувшись по сторонам, нет ли кого поблизости, она, изображая, как будто что-то потеряла, всё-таки вырвала две штуки. Спрятавшись за дуб, чувствуя себя преступницами, мы их сгрызли. «Только, ради Бога, никому не проговорись об этом, – сказала мама, а то посадят!» Сорвать ещё хоть одну репку мама, несмотря на всю свою боевитость, не осмелилась. Было начало осени 1947 года, и, как я теперь понимаю, действовал свирепый указ «о трёх колосках».

Зимой мы с мамой перебрались к отцу в Минск, где он снял комнату в частном доме. Это была обычная изба, разделённая перегородками на две комнаты и кухню с русской печью. В нашей комнате стояла буржуйка, на которой мы грели чай. Окраины Минска с частными домами во время войны уцелели, а весь центр города был разбит – остовы домов и груды битого кирпича. В глубоких строительных котлованах, как муравьи, копошились пленные немцы – восстанавливали город. Я подружилась с девочками, жившими на одной с нами улице. Они были старше меня, уже школьницы, что-то всё время придумывали: например, с увлечением разыгрывали в лицах басню «Стрекоза и муравей». Меня привлекли во второй состав, в котором не хватило исполнительницы. Роль учила со слуха – читать не умела.

На день рождения я получила первую в своей жизни настоящую куклу – большую, нарядную, красивую. Её соломенного цвета волосы были заплетены в косы. Красивая чёлка, начинавшаяся на макушке, была приклеена ко лбу.

Вне себя от счастья, прижав куклу к груди, я тут же понеслась показать её подружкам. Те решили, что кукла очень красивая, но прическу надо изменить – расплести косы и завязать бант на макушке. Я засомневалась, надо ли, но меня уговорили. Для того чтобы завязать бант, чёлку ото лба отодрали. Под ней оказался голый череп. Завязанный бант не мог прикрыть открывшуюся лысину. Чёлка торчала паклей во все стороны, на лбу – остатки клея и волос. Ужас, да и только! Попытки вернуть ей прежний вид успеха не имели. Я поняла, что дома меня ждёт заслуженное наказание. Так оно и случилось. Родители опешили, увидев обезображенную за такой короткий срок куклу. Оправдания «это не я сделала, я не хотела», не помогли – получила по полной программе с обещанием, что это последняя в моей жизни кукла! Обещание сдержали. Через полтора года родилась моя сестра. Я сразу стала взрослой, и куклы покупали ей.

Снова Заполярье

Прожили мы в Минске недолго. Отцу светила хорошая карьера: направили документы для работы в белорусском МИДе и на курсы иностранного языка. Но маме, надо думать, надоело жить на съёмной квартире, и по весне её, как перелётную птицу, потянуло на Север, в родные края. Позже она горько сожалела о том, что уехали из Минска. В 1948 году после Пасхи двинулись на Север, всю дорогу питаясь крашеными луковой шелухой яйцами. Их мама накрасила столько, что я в конце путешествия ими просто давилась. Попали в Полярный не сразу, сначала месяц жили в Мурманске в центральной гостинице города под названием «Арктика». После белорусской эпопеи, не знаю как родителям, а мне такая жизнь казалась замечательной, хотя маме приходилось тайком готовить еду в номере на электрической плитке, что категорически запрещалось! В ресторане питаться было очень дорого.

В «Арктике» в своё время останавливались известные полярники и все почётные гости города и области. У гостиницы был выступающий портал с колоннами, на крыше которого располагался большой балкон. С него произносили речи ораторы во время митингов и демонстраций. Говорили, что с него когда-то выступал С.М. Киров. Из вестибюля гостиницы на второй этаж вела широкая лестница, застланная красной ковровой дорожкой. На лестничной площадке стояло чучело огромного бурого медведя. Медведь стоял в боевой стойке на задних лапах, подняв передние, и устрашающе глядел сверху на входящих в вестибюль. Вид его с раскрытой пастью был грозен, но при ближайшем рассмотрении было видно, что шерсть местами уже вытерлась – наверно, от рук постояльцев, желающих его потрогать, а может быть, моль поработала. Швейцар каждое утро с помощью щётки и расчёски прихорашивал медведя. Я проходила мимо него с замиранием сердца, но искушение потрогать было сильнее страха. Потрогала, услышала грозный окрик швейцара, которому, по-видимому, вместе с расчёсыванием шерсти медведя вменялась и его охрана от постояльцев. «Арктика» была самым примечательным зданием в Мурманске в те годы. Похоже, она была построена в стиле конструктивизма. Говорили, что в своём роде здание было уникальным. Как водится, говорили уже после того, как его снесли.

В Мурманске той поры, да и сейчас, центральной улицей был проспект, конечно же, носивший имя Сталина, позднее переименованный в проспект Ленина. Он начинался в центре города от площади, от которой в разные стороны идут улицы. Площадь в просторечье называли и сейчас называют «Пять углов». Улица, которая шла к ней от порта и железнодорожного вокзала, была короткой. Начиная от железнодорожного вокзала и до площади пяти углов, вдоль неё по обеим сторонам сплошь стояли ларьки, в которых торговали водкой в розлив. Около них всегда толпился народ. Рыбак, возвратившийся с моря, где спиртное было вне закона, проходя по этой улице и отмечаясь у каждого ларька, до дому добирался, если, конечно, добирался, очень тёпленьким. Старый мурманский железнодорожный вокзал был тесным, одноэтажным деревянным зданием и своей обшарпанностью больше походил на сарай, чем на вокзал. В нём было не протолкнуться от народа. Таким же, если не хуже, во всяком случае, ещё меньше, был тогда и морской вокзал. В те годы в Мурманске было много деревянных двухэтажных и одноэтажных частных домов. Например, параллельно проспекту Сталина шла улица, состоящая из двухэтажных с двумя подъездами бревенчатых домов, в которых были коммуналки. Мурманск мне не нравился, он меня пугал. И друзей у меня здесь не появилось. Может быть, потому, что мы жили в гостинице, я не ощущала его своим городом, а так – временным пристанищем.

Потом мы переехали в Белокаменку, где прожили лето. Белокаменка – райский уголок! Тогда это был маленький посёлок, рыбацкая деревушка. Она расположена на берегу Кольского залива севернее Мурманска, но находится в распадке между сопками, и казалось, что там другой, более тёплый климат. Около барака, в котором мы жили, росли высокие деревья. Было тёплое лето, много цветов. Однажды мы с ребятами пошли гулять и на сухом болоте между сопками наткнулись на разбившийся во время войны одномоторный самолёт. Скорее всего, это был истребитель. Он сильно обгорел и проржавел, опознавательные знаки на нём не сохранились. С земли не было видно, есть ли кто в кабине или нет. Было страшно заглянуть туда, а очень хотелось! Наконец старший из ребят залез на крыло и заглянул в кабину. Там никого не оказалось. Тут уж полезли все, кто смог залезть! Наш рассказ о находке самолёта на взрослых не произвёл особого впечатления: никто не побежал на него смотреть, как мы ожидали. Нас отругали за то, что шляемся чёрт знает где. Война была ещё слишком близко, её не хотели вспоминать.

В Белокаменке была маленькая бревенчатая общественная баня. Русская баня с каменкой в углу и двумя огромными деревянными бочками с водой. Мне до сих пор памятен запах необыкновенной свежести, который стоял в бане, и ощущение удивительно мягкой воды на коже!

Помимо Белокаменки вдоль залива были и другие так называемые точки: Тюва-губа, Сайда-губа и другие. В них были рыболовецкие колхозы. Кроме того, в них выращивали овощи – картофель, морковь, капусту. Во времена Н.С. Хрущёва по местному радио передавали бойкие репортажи о том, что кукуруза на полях Заполярья достигла молочно-восковой спелости. В это верится с трудом, но по приказу партии пытались и кукурузу сажать в тех краях.

Позднее эти «точки» стали военными базами. Некоторые из них сменили названия.

Белокаменка. Лия. Лето 1948 года

Наконец мы оказались в Полярном и поселились в очередном бараке. Отец стал работать в райисполкоме, мама устроилась работать рядом с домом в управление тыла флота. Вскоре на несколько месяцев отца направили на курсы повышения квалификации в Ленинград. Вернулся он другим человеком. Холостяцкая жизнь не пошла ему и нашей семье на пользу. Он стал выпивать. Между родителями частыми стали скандалы с выяснением отношений, чего раньше не было.

Наступил Новый, 1949 год. Мама ждала ребёнка. Ёлки у нас не было, а мне очень хотелось поскакать у наряженной ёлки! «Ничего, – сказала мама – впереди ещё старый Новый год». Она подобрала на улице ёлку, уже отпраздновавшую Новый год. Мы её вдвоём украшали – делали из цветной бумаги цепи и другие украшения, когда у мамы начались схватки. Пришёл с работы отец и отвёл её в роддом, который был неподалеку от нашего дома. Утром мне объявили, что у меня родилась сестра. Это случилось 11 января 1949 года. Вот её и назвали Татьяной – именем, которое первоначально предназначалось мне.

Летом того же года родители, взяв Таню, уехали отдыхать, а меня оставили на попечение бабушки. Бабушка работала ночным сторожем в городской сберкассе. (Вот были времена – божьи одуванчики охраняли сберкассы!) Уходя на дежурство, она запирала меня в своей комнате. Ночью было светло как днём, но с портрета на стене на меня смотрел дед. Смотрел прямо в душу! Смотрел вполне добродушно, но мне было так страшно, что я с головой закутывалась в одеяло и с ужасом в душе засыпала. Иногда мне удавалось умолить бабушку взять с собой на работу, и это было счастьем – свернувшись калачиком, заснуть в уголке жёсткого чёрного кожаного дивана в сберкассе.

Бабушка была набожной. В переднем углу комнаты висела икона, перед которой всегда теплилась лампадка. День бабушки начинался молитвой перед иконой с поклонами в пол, со стоянием на коленях. Перед обедом бабушка тоже молилась, но короче. Самое длинное моление происходило на ночь перед сном. Судя по времени, которое бабушка проводила в молитвах, она знала их множество. Бабушка и меня приобщала к Богу, объясняя, что он везде и всюду, а главное, всё видит. Вот этого я и боялась, думая, что боженька стоит за моей спиной, тоже молилась, не зная ни одной молитвы, но усердно крестясь и кланяясь. Моления закончились, когда я стала пионеркой, превратившись в ярую безбожницу. Моя двоюродная сестра Анжела (Элла), будучи на год меня младше, продолжала следовать наставлениям бабушки. Я же над ней насмехалась: «Смотри не расшиби лоб!» Бабушка ругала меня богохульницей, грозила божьей карой. Она соблюдала посты и отмечала все церковные праздники. В такие дни пекла пироги и не затевала серьёзных хозяйственных дел, говоря: «Сегодня птица гнезда не вьёт, красная девица косы не плетёт». Я живо представляла себе, как в большой праздник красная девица гуляет с растрёпанными распущенными волосами. Думаю, бабушка больше любила Эллу, чем меня. Я внешне пошла в отцовскую породу, а моего отца бабушка явно недолюбливала. Кроме того, Элла была послушнее меня. Глядя на её густо опушённые волосами руки и ноги, бабушка говорила:

– Это к везению. Счастливая будешь, Анжелка.

Я такого «везения» была начисто лишена и завидовала Элке. Бабушка не смогла оценить предсказательную ценность приметы – ушла из жизни раньше, чем развернулись основные события в жизни её внучек. Нельзя сказать, кто из нас был более счастлив. Как и должно было быть, мы прожили очень разные жизни, со своими радостями и горестями, достижениями и неудачами. Со своими трагедиями. Счастье, как известно, – понятие субъективное, а Эллу уже не спросишь. Её не стало в декабре 2005 года.

Бабушка во многом сохраняла деревенский уклад жизни. У неё, например, были каток и валёк, которыми она гладила белье – полотенца, наволочки. Попробовав, я поняла, что это занятие требует больших физических усилий. Одежду бабушка гладила духовым утюгом, в который засыпались горящие угли. Чтобы остывающие угли опять разгорелись, утюгом надо было помахать. Это действо бабушка мне доверяла. В сундуке у неё хранился деревенский наряд: кокошник, рубашка, сарафан. Бабушка его никогда не надевала, но зачем-то хранила. Наверно, как память. Я его примерила. Он был мне явно не к лицу. Во всяком случае, так мне показалось.

Здравствуй, школа!

Вернулись родители. 1 сентября я должна была пойти в первый класс и канючила, чтобы меня скорее записали в школу. «Не ной, – сказала мама, – нам с папой некогда, пойди и сама запишись». Я так и сделала. Мы жили в Старом Полярном, а школа стояла и до сих пор стоит на макушке сопки в Новом Полярном. Большое трёхэтажное кирпичное здание в виде буквы «П» построили матросы в 1937 году за три летних месяца. Школа была из красного кирпича, во время войны в ней был госпиталь. В её середину попала немецкая бомба. Школу отремонтировали светлым кирпичом. Позднее её оштукатурили, и заделанной раны стало не видно. Одно время директором школы был Н.И. Букин, которому принадлежат слова известной песни «Прощайте, скалистые горы…».

Я пришла. В школе никого не было. Побродила по первому этажу, дёргая за ручки всех дверей. Одна дверь оказалась незапертой. Это была учительская. Там тоже никого не было. Дверь из неё вела в кабинет директора. Постучавшись, вошла. Поздоровалась. За столом сидел строгого вида мужчина, с копной вьющихся рыжих волос на голове, с пронзительным взглядом из-под рыжих бровей, слегка крючковатым носом. Это был директор – Михаил Андреевич Погодин. «Здравствуй, – сказал он. – Зачем пришла?» «В школу записаться», – пропищала я, умирая от страха. «Ну проходи», – подозвал он меня к столу. Спросил имя, фамилию, адрес, кто родители. Записал и сказал, чтобы я приходила 1 сентября в 1 «А» класс. Домой я летела как на крыльях, очень гордая своей самостоятельностью!

Михаила Андреевича – яркого, остроумного человека, уважали, но и побаивались. Директорская квартира была на первом этаже школы, и, когда Михаил Андреевич, высокий, немного сутулый, во время перемены шёл по школьному коридору, его рыжую голову было видно издалека. Нередко он останавливал какого-нибудь нерадивого ученика и затевал с ним разговор. Часто это была выволочка, но какая! Спектакль, который стоило посмотреть! К месту представления сбегались все, кто был в коридоре. Публика, тесным кольцом окружив действующих лиц, весело смеялась! Не знаю, как старшие, а младшие классы просто благоговели перед ним. Школа была одной из лучших в Мурманской области. Видимо, поэтому через несколько лет Михаила Андреевича перевели на работу в Мурманск. Там он возглавил институт усовершенствования учителей. Все последующие директора даже близко не приближались к тому уровню авторитета, каким пользовался Михаил Андреевич Погодин. Школа уже много лет носит его имя.

Итак, я стала первоклассницей! Ни меня, ни моих одноклассников никто в первый раз в школу с цветами не провожал, да и потом тоже в школу за ручку не водили, хотя до школы было довольно далеко – больше двух километров. Зимой, в темень, надо перевалить через сопку, волоча по снегу портфель и увязая в сугробах, которые намело за ночь, зайти за подружкой Галей, потом преодолеть тот самый длинный деревянный мост, а там ещё полкилометра вдоль озера – и школа. Зимой мы носили валенки, на которые натягивали штанины шаровар, чтобы в валенки не набивался снег. Весь день в школе проводили в валенках – сменную обувь ввели в школьный обиход, когда я училась в старших классах. Занятия в школе отменяли в случае штормового предупреждения (значит, жди пурги) или при морозе больше 25 градусов. Во время пурги приходилось сидеть дома, а в мороз все с радостью бежали кататься с горок!

Иногда возвращались из школы коротким путём через Подплав, т. е. по пирсу, к которому были пришвартованы подводные лодки. Тогда Подплав ещё не был отгорожен от города высокой металлической решёткой, и дорога домой была очень интересной. У пирса стояли боевые лодки времён Великой Отечественной войны. У многих из них спереди на рубке во всю её высоту была нарисована красная звезда с кругом в центре. В круге стояла цифра – столько побед над врагом одержала лодка. Лодки часто менялись: одни уходили в плавание, другие возвращались. Мы знали бортовые номера лодок, у которых было больше всего побед, и радовались, когда снова видели их у пирса.

Первой моей учительницей была Анна Николаевна, худая, высокая брюнетка с правильными чертами лица, прямым тонким носом и тонкими губами. Тёмные волосы волной спускались на лоб, далее на левый висок, прикрывая большое родимое пятно. Ей было, наверное, около пятидесяти лет. Она жила с братом в небольшой комнате, в которой стояли две узкие солдатские кровати, покрытые простыми тёмными байковыми одеялами. У окна стоял стол, в углу – простой шифоньер. Очень скромная обстановка.

Анна Николаевна всегда носила тёмно-синий простой костюм. По торжественным случаям надевала белую блузку или платье из тяжёлого шёлка тёмно-синего цвета в мелкий белый горошек. На ногах у неё были видавшие виды чёрные лаковые туфли на небольшом каблуке, с острыми носами. Застёгивались они на пуговицу. Такие туфли носили во времена НЭПа.

Анна Николаевна была строгой учительницей. Если у неё и были любимчики, она этого не показывала. В школе время от времени случались комиссии, и какой-нибудь ревизор сидел в классе на последней парте. В такие моменты было жаль нашу учительницу. Когда она вызывала ученика к доске, а тот, не дай бог, начинал мямлить, запинаться, заикаться или, хуже того, вообще замолкал, Анна Николаевна покрывалась ярким румянцем, шевелила губами, пытаясь на расстоянии внушить ученику забытый им текст, подавалась вперёд, приподнимаясь на носки. Она переживала так, как будто от балбеса, стоящего у доски, зависела её жизнь. А может быть, так оно и было. Мы заражались её волнением, и в эти минуты так хотелось засветить в лоб дубине-ученику, который простые вещи не может запомнить, подводит класс и Анну Николаевну!

Во втором классе нас приняли в пионеры. Принимали очень торжественно на сцене Дома офицеров. Тогда он ещё назывался по-старому: Дом Красной Армии и Флота – ДКАФ. Мы очень волновались, стоя на ярко освещённой сцене перед полным залом учеников. Домой я возвращалась по пирсу через Подплав. Была зима, но я расстегнула верхние пуговицы пальто и выставила галстук, чтобы все видели: идёт пионерка! Думаю, никто на галстук не обращал внимания, но тогда мне казалось, что все на меня смотрят.

Первоклассница Лия. 1950 год

Первый класс с учительницей Анной Николаевной. 1950 год

Вскоре галстук послужил мне лечебным средством. Я заболела рожистым воспалением лица. Два горячих пятна пламенели на щеках по обеим сторонам носа. Была зима. Меня лечили, облучая лицо ультрафиолетом. На время пя́тна исчезали, но, стоило мне один раз сходить в школу, как они с новой силой появлялись вновь. Бабушка говорила: «Надо идти к Горошихе». Родители сопротивлялись, но, видя, что лечение не помогает, сдались. Вооружившись тридцатью рублями, бабушка повела меня к Горошихе. Та жила в одноэтажном бараке между Старым и Новым Полярным, в чистенькой комнатке. Легендарная Горошиха оказалась маленькой, аккуратненькой, говорливой старушкой и, как я теперь понимаю, хорошим психотерапевтом. Она нам долго рассказывала, как на днях заговорила грыжу у новорождённого и другие случаи, когда она, можно сказать, вырвала людей из когтей смерти. Взглянув на меня, спросила:

– Лечились?

– Лечились, – горестно подтвердила бабушка.

– Плохо! Не знаю, поможет ли заговор. Уже врачи приложились, напортили.

Бабушка, ругая моих безмозглых родителей, которые сразу не отправили меня к ней, Горошихе, уговорила её попробовать полечить. Горошиха взяла мою голову в свои руки и стала шептать надо мной что-то вроде: «Прилетайте, девы, улетайте, девы…». И много, много другого. Шептала минут пятнадцать. На прощание велела мне, как приду домой, положить на лицо кусок красной материи и делать это почаще. Я так и делала – клала на лицо свой пионерский галстук. К Горошихе мы с бабушкой ходили ещё два раза с перерывами в неделю. Рожа исчезла с моего лица навсегда. Не так давно у моего приятеля возникло рожистое воспаление на ноге. Он пошёл к известному в этой области медицины пожилому московскому профессору. Первый вопрос профессора был: «А красную тряпку прикладывали?»

В самом начале третьего класса у нас был диктант, в котором все слова надо было разделить на слоги. За лето всё забылось, и весь класс, за исключением одной круглой отличницы, написал его на двойку! Отличница получила тройку. Мы с моей подругой Галей тоже были отличницами, но, как и все, получили двойки. Галя от такого горя весь день проревела, а меня беспокоило лишь то, что родители будут ругать. Возвращались домой компанией из пяти человек и решали, как быть. Только начали – и на тебе: на первом же листе тетради двойка! Коллективный разум подсказал – листы вырвать, а поскольку дорога шла мимо озера, то и утопить! Как говорится, спрятать концы в воду. И надо сказать, что это нечестное мероприятие сошло нам с рук – никто ничего не заметил, по крайней мере родители. Но в нашей компании оказался один мальчишка, который посчитал, что вырывать двойки простительно всем, кроме меня – отличницы. Этой утоплённой двойкой он шантажировал меня два года! Как только мне случалось с ним сцепиться, он тут же заявлял, что расскажет Анне Николаевне, как я двойку утопила. Честно говоря, я этого очень боялась. Уж лучше бы я тогда отстрадала из-за двойки, чем постоянно жить под страхом разоблачения! Спустя два года, летом, будучи на отдыхе где-то в южных краях, он утонул. Стыдно признаться, при этом известии в душе моей не шевельнулось чувство жалости.

В четвёртом классе у нас с подружкой Галей появились поклонники – два брата Фёдоровы. В те годы неуспевающих учеников оставляли на второй год, а иногда и на третий. Так вот, старший Фёдоров, Галин поклонник, уже по третьему году отсиживал четвёртый класс, а его младший брат, которому за компанию досталась я, – лишь по второму. Нашей наставницей в сердечных делах стала Лида Фомченкова – девица с пышной грудью и соответствующими желаниями. Она, засиживаясь в каждом классе по два года, отбывала третий срок в четвёртом классе и вскоре вообще покинула школу. Как я понимаю, она была для нас тем, что в психологии называется «чёрным учителем». Она принимала живое участие в наших взаимоотношениях, сама была влюблена в старшего Фёдорова, и ей, как она говорила, очень хотелось с ним целоваться. Несмотря на её наставления, наши отношения с ребятами были вполне невинными – они ограничивались лишь тем, что ребята провожали нас домой после уроков. Однажды зимой, возвращаясь домой, увидели, что на крутую сопку намело большой гребень снега. По предложению братьев Фёдоровых решили покататься на портфелях, съезжая вниз по гребню. Было очень весело и страшно – лететь вниз по вертикальному гребню. Шедшие по мосту и наблюдавшие это люди останавливались, кричали нам, что мы шеи сломаем, требовали прекратить это занятие. Куда там! Нас такое внимание только подзадоривало! Уже на следующий день слух о нашем убийственном поведении дошёл до ушей учительницы. Анна Николаевна на первой же перемене отозвала нас с Галей и сделала внушение. Она отчитывала нас не за то, что, катаясь таким способом, мы могли изувечиться, а за то, что дружим с нехорошими мальчиками.