Читать книгу: «Девочка с Севера», страница 6

В Ленинграде в послевоенные годы было много нищих. Вдоль Невского проспекта на тротуаре сидели безрукие, безногие, слепые, в старых гимнастёрках, искалеченные войной солдаты. Рядом с ними нередко стояли дети. Когда наш поезд шёл по территории Украины, ближе к Рахнам, в него подсаживался один и тот же нищий. Скорее всего, бывший танкист, с обгоревшим лицом и руками, весь в страшных рубцах от ожогов, слепой, в потрёпанном френче. Его сопровождала девочка-подросток. Медленно продвигаясь по вагону, скрипучим голосом он пел песню, каких после войны было множество. Смысл её сводился к тому, что раненый боец пишет жене письмо из госпиталя, в котором он лежит якобы весь покалеченный. Жена от него, калеки, отказывается, но письмо находит дочка и пишет отцу: «Приезжай, милый папочка! Я буду за тобой ухаживать». Отец, который калекой и не был, выздоровевший, красивый, грудь в орденах, приезжает. Жена, стерва, посрамлена и остаётся ни с чем и ни с кем.

Обратная дорога домой на Север была куда как труднее. Рахны многие пассажирские поезда проскакивали, не останавливаясь. Те, что останавливались, стояли не больше пяти минут. Обычно нужные нам поезда останавливались ночью. С билетами всегда были проблемы. Поезда шли с юга, уже загруженные под завязку. Однажды уехать из Рахнов прямо в Ленинград мы не смогли, поехали в Шепетовку, ближайшую к Рахнам крупную станцию, надеясь уехать оттуда. Там скопилось такое количество народа, что для того, чтобы его вывезти, пустили товарный поезд, в который мы и загрузились. Товарняк шёл вне расписания, и до Ленинграда дорога растянулась на трое суток вместо обычных полутора. Поезд то шёл, не останавливаясь несколько часов, то стоял часами в лесу или в поле. Во время таких остановок для того, чтобы справить нужду, мужчины и женщины бежали в разные стороны от железнодорожного полотна. Спали на полу вагона, на сене. Словом, как во время войны. Когда наконец прибыли в Ленинград, не верили в своё счастье.

Обычно домой везли чемодан свежих яиц, пересыпанных половой. В Полярном в те годы свежие яйца не продавали, только яичный порошок. Везли ящик зелёных помидоров, яблоки. Яблоки в Полярном продавали, но они были дорогими и считались роскошью. Их покупали, если кто-то попадал в больницу или к праздничному столу. Святое дело – побаловать больного! В Ленинграде на обратном пути нужно было закупиться и одеждой, и обувью для всех. Покупалось всё: от школьной формы до пальто, отцу – костюм, маме – чернобурку, шляпу. Из экономии вещи детям покупались на вырост. Пока дорастаешь до купленного размера, ходишь как чучело. В Полярном ассортимент промышленных товаров был очень скудным, а то, что продавалось, носить было невозможно. Домой возвращались нагруженные до предела, истратив накопленные за год деньги.

Из последнего нашего пребывания в Рахнах мы с Феликсом возвращались вдвоём. Не помню, почему так получилось. Было решено отправить нас одних, посчитав, что Феликс – достаточно взрослый, он перешёл в десятый класс. Мне было уже одиннадцать лет, т. е. я вышла из возраста ребёнка, которому можно покупать билет через комнату матери и ребёнка. Меня снабдили свидетельством о рождении Эллы, которая была меня младше и которой такая льгота полагалась. В Рахнах ночью нас посадили на проходящий поезд. Посадка, как всегда, была сумасшедшей. Одна из пассажирок при посадке в тамбуре разбила пятилитровый глиняный жбан с вишнёвым вареньем. Ленинградки и москвички всегда на отдыхе варили варенье и везли его домой. Входящие пассажиры на ногах растащили варенье по всему вагону. Пассажирка со слезами, а проводница с бранью убирали его. Нам с Феликсом досталось верхняя боковая полка, одна на двоих. Брат, как мужчина, уступил её мне, ночь проводил в тамбуре, спал днём.

По приезде в Ленинград пошли в комнату матери и ребёнка компостировать билеты. Я была высокой девочкой, выглядела старше своего возраста. Выучив легенду, т. е. Элкины метрические данные, я, трясясь от страха быть разоблачённой, встала вместе с Феликсом в очередь к столу регистратора. Приблизившись к нему, слегка присела, укоротившись в росте сантиметров на тридцать. Стояла так, прижавшись к столу, пока нам компостировали билеты. Брат прикрывал меня сзади. Получив билеты, отошла на полусогнутых ногах. Когда регистраторша меня уже не могла видеть, выпрямилась в полный рост. Мы с Феликсом обсуждали план наших дальнейших действий, когда очередь, закрывавшая нас от регистраторши, неожиданно раздвинулась, и та увидела меня. На её лице отразилось удивление – видимо, от того, как я мгновенно выросла. Мы поняли, что надо рвать когти, и в тот же момент вымелись из комнаты матери и ребёнка. Пробежав по улице несколько десятков метров и не обнаружив погони, мы остановились, отдышались и почувствовали себя вольными птицами. До отхода мурманского поезда, который отправлялся вечером, пошли гулять по Невскому проспекту. На нём было много забегаловок, рюмочных, где продавали водку в розлив. Братец решил оторваться по полной программе, отмечаясь в них по ходу движения. Мне, чтоб не возникала, покупал эскимо на палочке. К вечеру он уже прилично набрался, а меня от вида любимого эскимо тошнило. Для дома, для семьи решил привезти гостинец – большой арбуз. Привязал его в авоське к чемодану. Объявили посадку на наш поезд. Феликс, нетвёрдо держась на ногах, стал закидывать багаж на плечо. Арбуз выскользнул из авоськи, грохнулся на кафельный пол зала ожидания, хрясть… и разлетелся на мелкие куски. Потом посадка в напирающей со всех сторон толпе. Пьяный братец, орущий «не отставай!». Когда наконец-то мы угнездились валетом на верхней полке, на этот раз, слава богу, не боковой, забрезжила надежда, что до дому всё-таки доберёмся. Дома, как и обещала брату, про наши питерские приключения никому не рассказала. Больше мы в Рахны не ездили.

Конец лета и начало осени – замечательное время! Уже поспели черника и голубика, поспевает брусника, полно грибов. Пора походов за ними. Время варки варенья из черники и брусники. Осенью в Полярный приходила баржа с арбузами и виноградом. Слух, что их сгружают у магазина, единственного в Старом Полярном, мгновенно разносился по улицам и весям. Сразу же вырастала огромная, на несколько часов, очередь. В ней стояла в основном ребятня, и это была нескучная очередь. Чтоб скоротать время, мы во что-нибудь играли. Взрослые подходили ближе к финалу.

Хотя такое счастье, как арбуз, выпадало раз в году, покупался один, реже – два арбуза и несколько килограммов винограда. Те арбузы были самыми сладкими в моей жизни!

Начальная школа позади

Я пошла в пятый класс. Теперь по каждому предмету был свой учитель. Особенно не терпелось изучать английский язык. Ожидалось, что, как только начнем его учить, так и заговорим по-английски. Напрасные ожидания! Всю жизнь его учу. Читать – да, а говорить прилично так и не научилась. Правда, разговорная практика мне выпадала нечасто. Догадываюсь, что в дореволюционных гимназиях была совсем другая метода преподавания иностранных языков. Люди, окончившие гимназию, свободно говорили на иностранном языке и помнили его всю жизнь. Английский язык преподавала Нина Тимофеевна, симпатичная, невысокая, полненькая, не очень строгая. Она знала немецкий и китайский языки и, как говорили, была переводчицей во время войны. На уроках английского языка меня больше всего занимал крупный кулон из какого-то синего камня, висевший на шее у Нины Тимофеевны. Как я потом узнала, такой камень называется аметистом. Когда на него падал свет, в нём вспыхивали искорки. Мне нравилась Нина Тимофеевна и нравилось учить английский.

Нашей классной руководительницей стала Мария Ивановна – молодая симпатичная учительница русского языка и литературы. Она жила в Горячих Ручьях. Её провожал до Старого Полярного и встречал там же вечером муж – молодой офицер. Марию Ивановну я дважды удивила. Надо думать, неприятно удивила. Первый раз, это было осенью, только начали учиться. Мы компанией возвращались из школы домой. Стояла тёплая погода, все были без пальто. По дороге началось выяснение отношений с мальчишками. Дело дошло до рукопашной. В самый драматический момент неожиданно из-за валуна (мы шли через сопку по тропинке) вынырнула Мария Ивановна, шедшая домой той же дорогой. Меня, отличницу, примерную, как видимо, она считала, девочку, застала расхристанной, с растрёпанными волосами и красной физиономией, с боевым кличем «а ну, подходи, щас получишь!» поднявшей над головой портфель. «Рожкова?!. Ты?!.» – только и смогла вымолвить изумлённая Мария Ивановна.

Другой случай был связан с выяснением отношений между мной и мальчишкой по фамилии Зозуля. На перемене мы, сидя за партой, ругались, толкали друг друга. Не выдержав, я обозвала его так, как созвучно фамилии, иногда называли мальчишки во дворе – «залупа». Наблюдавшие эту сцену мальчишки радостно заорали:

– А-а-а! Рожкова, матом ругаешься!

– Это не мат!

– Мат! Мат!

Я действительно не знала, что это матерное слово, ещё по одной причине. В нашем доме жили три брата по фамилии Шичкины. Старшему было двенадцать, среднему – восемь, а младшему – лет пять. Мальчишки во дворе различали их, называя соответственно Шичкин, Ичкин, Залупычкин. Все они были бедовыми ребятами, но самый младший – особенно. Его без синяков в пол-лица, ссадин и, как рога, шишек на лбу не видели. Он вечно попадал в какие-нибудь передряги. Поскольку вся ребятня во дворе выкликали его именно этим прилепившимся к нему прозвищем, я не предполагала, что оно неприличное.

На следующий день было очередное классное собрание, где кто-то из мальчишек крикнул:

– Мария Ивановна, а Рожкова матом ругается!

– Как?! Рожкова?! Ты ругаешься матом?!

– Мария Ивановна, я не знала, что это мат!

– Как это ты не знала?! Такого быть не может!!! Что это за слово?

– Не скажу!

– Ты же его уже говорила, так скажи ещё раз!

– Не скажу!

Наконец один из мальчишек набрался смелости и, забравшись под парту, выкрикнул злополучное слово.

– А разве это мат?! – удивилась Мария Ивановна.

– Спросите у мужа, – закричали мальчишки.

На следующий день на уроке русского языка первым был вопрос, спросила ли Мария Ивановна у мужа, что значит это слово. Мария Ивановна густо покраснела.

Для меня самым интересным предметом в пятом классе стала история древнего мира. Историчка, Анна Дмитриевна, так захватывающе и эмоционально рассказывала про Древний Египет или Грецию, как будто она сама была свидетельницей той жизни. Все последующие преподавательницы истории преподавали историю как смену общественно-политических формаций, сухо излагая факты.

У наших учительниц, почти у каждой из них, была своя школьная форма, т. е. костюм или платье, которые они всегда носили в школе. Например, Ольгу Павловну, которая впоследствии вела у нас историю, я помню только в строгом коричневом платье, закрытым под горло, с маленьким воротничком. Другая историчка, Екатерина Константиновна, всегда была в костюме линялого синего цвета: юбка в складку, длинный пиджак, полуоблегающий её высокую, худую, плоскую фигуру. И уроки у неё были такие же унылые, как её костюм. Так вот, Анну Дмитриевну я запомнила в серо-серебристом костюме с нарядными блузками под пиджаком, отчего у неё был праздничный вид. Может быть, ещё и поэтому я любила её уроки.

Следующим летом 1954 года мы поехали в Белоруссию в гости к братьям отца. Сначала гостили в Минске, который совсем не напоминал тот послевоенный разрушенный город 1947 года, каким он сохранился в моей памяти. Его отстроили, он стал красивейшим городом. На Песочной улице у дяди Коли, папиного брата, был свой дом с садом и огородом. Помимо дяди Коли, его жены Нади и дочери Майи в доме жила престарелая бабка (наверно, мать Нади), чей-то двоюродный брат. К нему тоже приехали гости – его бывшая тёща и дочка. Те держались особняком.

И дядя Коля, и его жена Надя, по национальности она была полькой, были прекрасными хозяевами. В саду, огороде и доме был образцовый порядок. Они держали поросёнка, делали необыкновенно вкусные копчёные колбасы и окорока. Позднее частные дома на Песочной с садами и огородами снесли, и дядя Коля с Надей получили однокомнатную квартиру там же, на Песочной. Но в тот наш приезд до этого было ещё очень-очень далеко.

Отдыхали весело. Майя только что окончила десять классов, и к ней приходили подружки готовиться к экзаменам в институт. Готовились на лужайке между грядками с клубникой, заедая ею формулы. В основном обсуждали только что вышедший в прокат фильм «Аттестат зрелости» с красавцем Василием Лановым. Все девчонки поголовно были в него влюблены. Я тоже. Всех нас возмущала совершенно безликая героиня. И где только такую отыскали!

Однажды решено было устроить домашний спектакль. В большой гостиной комнате разыгрывали сцену из «Бахчисарайского фонтана». Тёмноволосая и смуглая Майя была Заремой, её белокурая подружка – Марией, а роль хана Гирея досталась мне. Репетировали, соорудили костюмы, загримировались. На меня надели белое нижнее мужское бельё – рубашку и кальсоны. Меня было не узнать в чалме из полотенца, с чёрными нарисованными бровями, усами и бакенбардами. Мыслилась трагедия, но её не получилось. Глядя на наши бахчисарайские страдания, публика едва сдерживала смех. Несчастную Зарему уволакивали, чтобы сбросить в море, под дружный хохот зрителей. Исполнители, естественно, ожидали другой реакции и чуть не плакали от провала. Нас успокоили, уверив, что играли мы просто замечательно!

Потом мы поехали к папиному брату Ивану, который с женой жил в городе Речица. Этот живописный городок стоит на Днепре. Днепр там замечательный, чистый, с довольно быстрым течением и длинными песчаными косами. Правда, я там чуть опять не утонула. Река намыла на дне из песка бугры и ямы, чреватые водоворотами. Я попала на глубокое место, течение меня несло ещё дальше, я с большим трудом своим собачьим стилем выбралась на мелководье.

Иван был бывшим офицером, весёлым любителем застолий. Он показывал нам фотографии, где был снят во время войны вместе с другими военными около боевых самолётов. Кем он служил, я не знаю, подозреваю, особистом, т. е. служил в Особом отделе. В отличие от дяди Николая, довольно сухого в общении и которого я побаивалась, этот папин брат мне нравился своей весёлостью и открытостью. Жена у него была молодая, симпатичная и доброжелательная женщина. Кажется, это была его вторая жена. Жили они в доме тестя – симпатичного старичка. Для него я ходила к рабочему поезду продавать яблоки. Вырученные деньги шли деду на папиросы. Вокруг дома был большой сад, огород и много уток. Никогда не думала, что они такие прожорливые создания, постоянно просили есть. Жена Ивана полдня рубила для них траву.

Соседом и приятелем Ивана был мужчина, тоже Иван, лишившийся на войне обеих ног. Он ходил на протезах, поэтому его и звали «Маресьевым». Лихо управлялся с лошадью, ездил верхом на ней. Меня он брал на сенокос, где сам косил, сгребал сено и метал стога. Под Речицей были необыкновенные рощи с громадными дубами. Траву косили между ними и под ними. Я с другими девчонками ворошила сено. С сенокоса возвращались, лежа на высоких возах с сеном. Когда воз кренился, казалось, вот-вот скатишься. Сено необыкновенно пахло. Чу́дное было лето!

Когда я пошла в шестой класс, по школе прокатилось известие – набирают в плавательную секцию! В школе работало много секций и кружков, но плавательная – это впервые! Мы с девчонками помчались записываться. Мама соорудила из голубой майки спортивный купальник. Занятия проходили в бассейне Дома офицеров. Воду в этом двадцатипятиметровом двухдорожечном бассейне меняли раз в две недели. В конце этого срока она была такой мутной, что дно не проглядывало даже на самом мелком месте. От хлорки глаза были красные, и ещё долго после занятий перед глазами плыли разноцветные круги. Тренер, Николай Константинович, красивый, с идеальной спортивной фигурой офицер, мастер спорта, был очень строг. Безжалостно исключал из секции бесперспективных девчонок. Его побаивались. Занятия были напряжёнными, с психологическими и физическими нагрузками, но для меня они были счастьем. Я научилась не бояться воды, кое-как освоила основные стили, но на этом моё счастье закончилось. Отец запретил посещение секции.

В те времена в городе криминала не было. Почти все друг друга знали и всё друг о друге знали. В Старом Полярном – так точно всё. Двери квартир и комнат днём никогда не запирались. Постучавшись, зайти можно было в любой дом. Если куда-нибудь уходили, ключ оставляли под ковриком перед дверью. Случаев воровства или грабежа я не помню. До тех пор, пока в город не прислали военных строителей – стройбат. В основном это были парни из Средней Азии и с Кавказа – жгучие брюнеты. Их называли партизанами за то, что они ловко срезали даже со второго этажа авоськи с продуктами, которые, в отсутствие холодильников, обычно вывешивались за окно, через форточку. Бывало, вскрывали кладовки и тащили оттуда съестные припасы. Вечерами разгуливать тоже стало небезопасно. Спокойная жизнь в городе закончилась.

Занятия в секции начинались в семь часов вечера, и, хотя возвращались мы поздно компанией в несколько девчонок, отец, который, возможно, знал ситуацию лучше меня, был категоричен. Не помогли и уговоры Николая Константиновича. Не исключено, что сыграло роль и то, что в ту зиму я стала лунатиком. Около нашей с Таней кровати стояла тумбочка, на ней – швейная машинка, накрытая вязаной кружевной салфеткой. Мама, приходя с улицы, клала за машинку свою шляпу. Утром она находила её помятой вместе с салфеткой в наших ногах и ругала нас. Я клялась и божилась, что шляпу не трогала. Все недоумевали, как она там оказывалась. Это продолжалось до тех пор, пока мама однажды, проснувшись ночью, не обнаружила меня сидящей на кровати с закрытыми глазами в шляпе и с накидкой поверх неё.

– Лия, ты куда собралась? – спросила мама.

– В школу…

Она осторожно уложила меня. Утром я не могла поверить в её рассказ. Ничего не помнила. Шляпу убрали от греха подальше. Родителям кто-то сказал, что, возможно, девочка перенапряглась. Больше по ночам в шляпе меня не обнаруживали, но бассейн мне всё равно не светил. Девочки, которые начинали вместе со мной, со временем получили спортивные разряды по плаванию, ездили по всей стране на соревнования и занимали призовые места.

Недавно из Интернета я узнала, что наш тренер Николай Константинович Яковлев во время войны подростком сбежал из дома в школу юнг на Соловки, окончил её, получил назначение на Север. Последний год войны служил на подводной лодке рулевым, награждён орденами и медалями, был участником Парада Победы в Москве в 1945 году и спустя 50 лет – в 1995-м. Многие годы тренировал ребят по плаванию, хоккею, горным лыжам. Он был разносторонним спортсменом. Его не стало в 2011 году.

Пионерский лагерь

На следующее лето меня отправили в пионерский лагерь в Адлер. Лагерь располагался недалеко от пляжа, на который нас стройными рядами водили купаться. Заплывать на глубину не разрешалось – плескались на мелководье. Поскольку я уже хорошо плавала, то вырывалась из оцепления вожатых на глубокое место, за что часто сиживала на берегу, пока другие купались. Золотым временем стала неделя между сменами – пересмена. Нас, северян, в лагере было шесть человек – детей исполкомовских работников. Из Полярного были только я и мой сосед Витька – сын Антонины Тютериной. Отправлять детей через всю страну на одну смену не имело смысла – на прямом поезде «Мурманск – Адлер» мы пилили четверо суток. В пересмену осталось человек десять или чуть больше. Вожатые, которым пионеры за смену надоели хуже горькой редьки, использовали пересмену, чтобы как следует оторваться, и за нами особенно не следили. На море я заплывала за буйки далеко-далеко. Вожатые меня не ругали, а даже зауважали. Однажды один из них, взяв меня и ещё одну девочку, повёз кататься на лодке вдоль берега.

– Хотите, покажу вам голый пляж? Там все голыми загорают.

Мы не поверили, но, когда подплыли, увидели голых людей разного возраста – от мала до велика. Они загорали, играли в карты, волейбол. Это был, как сказали бы сейчас, нудистский пляж. Все, кроме детей, представляли довольно неприглядное зрелище. Особенно противно было смотреть на старух и толстых тёток с жирными обвисшими животами и ягодицами. К нашей лодке подплыли две голые девицы и стали кокетничать с вожатым. Чувствовалось, что ему неловко перед нами. Он пригрозил им веслом.

В лагерных корпусах наводили порядок, и нас переселили в большие армейские палатки, в которых помещалось не меньше десяти коек. В одной палатке жили девочки, в другой – мальчики. Был поздний дождливый вечер, мы не спали. Где-то, в другой палатке что-то шумно отмечали вожатые. Одной из девочек послышались осторожные шаги вокруг палатки. Мы насторожились.

– Ой, кто-то стоит в тамбуре! Штора шевелится! – закричала одна из девчонок и запустила в штору, закрывающую вход в палатку, своей тапочкой. Та осталась лежать у входа.

– Как я теперь без тапочки?! – заплакала девчонка.

– Она же тебе ночью не понадобится, – увещевали мы её.

– А вдруг понадобится?

– Иди и возьми.

– Бою-ю-сь…

И продолжала ныть.

– Да никого там нет, – сказала я и направилась ко входу. Подобрала тапочку, отдёрнула штору… В тамбуре стоял незнакомый парень. Из-под козырька надвинутой на лоб кепки на меня в упор с вызовом смотрели серые глаза. Дико взвизгнув и задёрнув штору, я отскочила, выронив тапочку. Вся моя смелость тут же испарилась.

– Что? Кто там? – спрашивали девчонки.

Всё произошло так молниеносно, что никто его не разглядел. Я сама засомневалась, а был ли парень, но на повторную попытку не отважилась. Уснули мы только на рассвете. На следующую ночь нам в палатку положили мальчишек. Думаю, исключительно для массовости. Они были младше нас и моральной поддержки мы от них не ждали. В случае нападения проку от них было бы мало.

Жизнь в лагере была интересной. Нас возили на экскурсии на минеральные источники, где мы пили нарзан из пригоршней и умывались им, на известную теперь всему свету Красную Поляну, которая в то время была небольшой горной деревушкой с преобладающим армянским населением. Нас повезли туда, чтобы показать альпийские луга. В Сочинском дендрарии меня больше всего поразили не роскошные пальмы и другие экзотические растения, а невысокое малоприметное дерево. Экскурсовод рассказала, что от прикосновения его листьев на коже остаётся сильный ожог. Когда на дереве висела предупреждающая об этом табличка, каждый день приходилось лечить ожоги посетителей. Табличку сняли, и ожогов не стало.

Родителям и подругам мы отправляли не только письма, но и послания на плотных листьях магнолии. На матовой стороне листа чернилами писали адрес и всё остальное, приклеивали марку и опускали в почтовый ящик. Самое удивительное то, что эти листовые открытки доходили до адресата!

По случаю открытия и закрытия смены в лагере устраивали большой пионерский костёр. К такому событию готовились все отряды. Демонстрировали все свои таланты. Во мне он тоже открылся – я пела, получила прозвище «стрекоза», т. к. пела модные в то время песни из грузинского фильма под таким же названием. Вообще, в лагере много пели. Когда куда-нибудь ехали на открытых машинах, всю дорогу пели. Я там выучила много новых песен, в том числе и неприличных. Приехав домой и гуляя осенними холодными вечерами с девчонками, по их просьбе пела новые песни. Допелась до хрипоты и слегка сорвала голос. После этого петь так легко и свободно, как раньше, не страшась высоких нот, я уже не могла.