Читать книгу: «Метафизика», страница 4

– Хорошо… – неловкое согласие и очередная попытка набросать черты лица. Теперь в профиль: он повернул голову к окну, и его глаза разбились разноцветными искрами витража. А ведь сам витраж был какой-то простецкий, мещанский: ромбики, примитивные листья непонятного плюща, смеющийся гном в зеленом костюмчике и с рыжей бородой. Но в глазах человека напротив это все оживало, становилось другим. Ее рука дрогнула. Портрет снова был слишком мертвым.

От необходимости в очередной раз шуршать страницами ее спас подошедший работник. Он выставил перед ней стакан с пенящимся напитком цвета темного вина, а перед ее собеседником – кружку привычного ее восприятию светлого. Когда-то, пока мама и папа не развелись, у отца каждый вечер был такой стакан. Мама называла его алкоголиком и ругала на чем свет стоит и тогда, и до сих пор. Но пиво… оно казалось ей всегда необыкновенно красивым в граненом стакане.

– Ну, что, за счастье? – Он снова усмехнулся, с живостью подаваясь вперед и подхватывая свой напиток. Она с опаской подняла свой. Пить с кем-то, да еще и незнакомым!.. какая опрометчивость, что ей скажет мама! Да пусть скажет что угодно. Сегодня она хочет понять, чем постоянство отличается от счастья, если отличается.

Эль оказался необыкновенно вкусным. С легкой горечью, пощипывающей язык, наполненный вишнями, будто бы черешнями даже, яркий и теплый по своему оттенку. Восприятие цветов, черт, звуков смешалось со вкусовыми ощущениями. Эль звенел, журчал перекличкой задорных воробьев в ветвях цветущей вишни. Это был вкус чего-то радостного, вроде бы уютного, хотя и не связанного с домом. Что-то далекое, приятное.

– Нравится, – он не спрашивал: был доволен своим попаданием. И она кивнула и вдруг рассмеялась. У эля был вкус этого человека. Нечто родное, знакомое и при всем том напрочь позабытое.

– Можно я буду называть тебя Рафаэлем? – Чувство жизни, ощущение, как игра и фальшь превращаются в нее, наполнило до краев.

– Конечно, меня же так и зовут. Будешь моей Марией?

– Это мое имя. А почему Мария?

– Магдалена или Богоматерь. Две грани и все же очень близкие образы. А почему Рафаэль? – Он прищурился. И в лучах расходящихся морщин таилось нечто высокое, странное, светлое.

– Потому что художник. И ангел, – ей стало немного неловко от своего выбора имени для него. Оно было гораздо более чужим для родного языка, чем имя, выбранное им. Хотя к смуглой коже и каштановым волосам оно подходило. Он и сам был словно бы чуждым этому месту, этой стране. Даже, может быть, миру.

Они посидели еще. Чем меньше оставалось эля в стакане, тем живее и свободнее выходили у Марии линии в блокноте. Ей удалось поймать свое чувство, которое она испытывала к Рафаэлю и, хотя само оно все еще было ею не изучено, оно покорно перетекало через ее руку, по карандашу – в рисунок. Цвет у нее был всего один – серого НВ, но казалось, что вот видны отблески зеленого на волосах, красного – на щеках, а глаза, медовые от природы, искрятся рыжиной бороды потешного гнома. Мария попросила еще стакан эля, когда работник паба проходил мимо. Ей показалось, будто он ей как-то по-особенному улыбнулся, а потом – и это совершенно точно – назвал красавицей. И она рассмеялась, легко и непринужденно. Тень мамы, которая все это время сидела с ней за партой, за столом, ходила с ней по дорогам, неожиданно растаяла. Кто сказал, что эти люди – недостойные? В каждом из них кипели чувства, эмоции, как в ней самой. Они были живы, и уже это делало их достойными.

– Ишь, разошлась. Смотри – до дома не дойдешь, – Рафаэль потягивал все тот стакан, не торопясь, наслаждаясь. Ему нравилось, как все складывается. Просто потому, что он любил, когда люди, растоптанные, потухшие, залитые дождем вдруг разгорались ярким пламенем.

– Тогда, может быть, к тебе? Ты ведь неподалеку живешь, – почему-то Мария была в этом уверена. Она уже бывала у него дома, когда-то очень давно. Это была квартирка под самой крышей, в спальной, которая была дальней комнатой из двух смежных, в левом углу по стене с окном была перманентная течь. Рафаэль был писателем, а потому эта течь не волновала его, разве что в очень сильные дожди или по весне, когда снег таял.

– Да, пожалуй, можно. Уверена? Могу и до дома проводить.

– Нет. Не хочу домой. Там – она.

И, нет, она говорила не о матери. Мать стала чем-то прошлым, решенным. Она говорила об Анюточке, которую Юлия Валерьевна ковала под себя, под свои страхи и надежды. Мария не хотела Анюту знать. У нее всегда были запавшие глаза и вытянутое лицо. Унылейшее зрелище.

– Тогда договорились, – Рафаэль попросил счет и, пока Мария накидывала быстрыми росчерками его руки, расплатился за них обоих. Она была полностью поглощена процессом созидания, ей даже казалось, что под ее вольными росчерками меняется и человек напротив. Так, например, она вдруг заметила, что там, где нарисовала случайно на руке родинку, поставив точку, эта самая родинка и оказалась. Аккурат у ложбинки между безымянным и средним пальцами левой руки. А ведь у нее самой была такая, только справа! Это совпадение показалось ей интригующим: Мария вспомнила истории о двух половинках одной души, которые стремятся друг другу и образуют самые гармоничные пары. Может быть, это как раз и есть ее вторая половинка?

Народу стало прибывать, а день сменился вечером, когда Рафаэль вывел свою подругу на улицу. Зонта у него не было, так что от мелкой мороси они прятались под его кожаной курткой. Мария уловила приятный аромат тонкого парфюма, когда прижималась к нему, доверчиво и трепетно. Ей нравился этот запах, он навевал мысли об исходе лета, о теплом сене и парном молоке – почему-то он вызывал образы из самого детства. Рафаэль был теплый, живой, яркий. Ей с ее новым восприятием они оба казались мерцающими огоньками, которые почти бегут среди ползущих мимо стылых углей. «Люди, зачем вы смотрите под ноги? Посмотрите на небо! Какие краски!» – хотелось ей крикнуть. Хотелось вздернуть хорошенько прохожего в костюме, схватить за лацканы и встряхнуть. Что проку в сером камне под ногами, когда облака переливались у горизонта золотом и кораллом! Как можно смотреть на мертвые опавшие листья, когда есть живые ветви!

Мать звонила много раз. Так много, что Мария просто отключила телефон часа в два ночи. Ей надоело объяснять, что она прекрасно себя чувствует, что не придет ночевать и вообще – она уже большая, она может решать сама, где и с кем проводить свое время. Потом, оглядываясь назад, она не могла вспомнить всех деталей обстановки и событий, но эмоции… они были сутью того, что между ними случилось. Что-то близкое, теплое, счастливое переполняло Марию в объятьях Рафаэля, в его поцелуях, в его внимании и заботе.

Поутру она встала рано. Рафаэль спал на животе, подогнув одну руку под подушку. Рассветное солнце золотило его кудри, покрывало кожу каким-то жарким, бронзовым загаром. Он был как грек из далекого прошлого. И Мария вдруг тихонько рассмеялась, ощутив себя шаловливой нимфой. Все последние события были такими странными, спонтанными и, вместе с тем, она не испытывала из-за них никакого сожаления.

Она оделась, быстрой линией набросила силуэт спящего на лист, вырванный из блокнота, подписала рисунок, заткнула его за зеркало в прихожей и выбежала из квартиры, захлопнув дверь. Ступени промелькнули под ногами, подъезд распахнулся и выпустил ее на по-осеннему золотую, мокрую после ночного дождя улицу. Над головой раздался окрик: радостный и свободный – Рафаэль простился с ней. Но она простилась первая!

Она так и не пошла в бухгалтерию в фирме ее матушки. Взяла псевдоним и, довольствуясь сперва небольшими разовыми заказами, стала рисовать. В каждый свой рисунок она приносила немного Рафаэля: его блеск глаз, его смех, его дыхание – все то, что делало его таким по-особенному живым. Ее работы нашли неожиданную поддержку в интернете, и, со временем, мир открылся ей так же, как она открылась ему в тот день в пабе. Она побывала в разных уголках мира, рисовала и дышала своим творчеством. Со временем и Юлия Валерьевна приняла свою разом переменившуюся дочь. Ей было трудно, она боялась за своего ребенка, но в конце концов поняла, что счастье – вот что главное. И, если постоянство и уверенность в будущем не делали ее Анечку счастливой, то можно обойтись без них.

А где-то в городе, возможно, что другом, в стране, тоже возможно другой, а, может быть, даже в другом мире – где-то в пабе сидел человек. Сидел год спустя. Два года и десять лет. Он не менялся, и свет сквозь витраж заставлял его выпадать из желтоватой, болезненной обстановки помещения. Он читал книгу – теперь уже совершенно другую, и что-то выписывал в тетрадь. Среди тетрадных страниц было множество посторонних листов, и среди них – лист с рисунком спящего натурщика. «Живи, и я буду жить», – говорили быстрые, шаткие буквы. И он жил. И пока он жил – жила Мария, творческая, яркая, горящая и зажигающая других так же, как и он зажег ее однажды.