Читать книгу: «Все мои птицы», страница 5

Но сейчас что-то изменилось.

Чагин стоял в опрятном заводском туалете, смотрел на себя в зеркало и отчётливо видел в отражении не себя теперешнего, а себя двадцатилетней давности. Что-то в этом заводском туалете отчётливо напоминало туалет школьный, пацанский, выдраенный до блеска, где тощий и неловкий птенец, ещё-не-Чагин блевал в дыру санузла и плакал. Смешно, но это были слёзы счастья – такие же, как у всех наверху, в классе. Просто этим счастьем ещё-не-Чагина тошнило.

Ему было одиннадцать, а значит, никаких оправданий у него не было. Подобное простительно для дошкольника. На такое смотрят сквозь пальцы в начальных классах. Ты учишься скрывать тошноту и не выбегать из класса в первые секунды единения. Ты подхватываешь общий смех над тем очевидным неликвидом, которого стошнило прямо на парту. Ты тайком подглядываешь из окна за тем, как его увозят на коррекцию. Он никогда не вернётся, а ты обещаешь себе, что с тобой такого не случится. Держаться всё сложнее, но ты держишься и медленно считаешь про себя, как учили – с визуализацией. Ты бросил вести дневник и отслеживать динамику, потому что от этих записей накрывает тоска, но ты точно знаешь, что всё вот-вот наладится.

А потом ты замечаешь, что стал запираться в туалете за несколько минут до единения. Хуже того, ты знаешь, что скоро это заметят все. Ты знаешь, что будет дальше.

Ещё-не-Чагин отмотал туалетной бумаги и вытер подбородок. Губы дрожали.

– Матрица слетела, – прокомментировал голос за спиной. Голос этот был глубокий, мягкий, удивительно приятный – и совершенно не сочетался ни со смыслом сказанного, ни с внешностью обладателя этого голоса.

Ещё-не-Чагин почувствовал, как жар заливает его лицо, высушивая слёзы. Ему не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто стал свидетелем его позора, самим этим фактом позор усугубив.

Ещё-не-Чагин прожевал слова, которые рвались наружу, и спросил другое:

– Куда слетела?

– На муда, – вежливо ответил уборщик и принялся сноровисто протирать зеркало. Он всё делал так: очень чётко и ловко, будто ночами напролёт репетировал полировку зеркал и унитазов.

Уборщику было что-то около семнадцати, и он был рандомом. Его звали Ким, и ещё-не-Чагин ни за что не признался бы, что помнит его имя.

Ещё-не-Чагин привык, конечно, что среди взрослых попадаются рандомы. «Пройдут годы, прежде чем мы окончательно оставим в прошлом хаос случайностей». Но большинство людей моложе тридцати рандомами не были. Большинство людей моложе тридцати были симами – такими, как ещё-не-Чагин. Своими. Не набором случайностей, а результатом тщательного и продуманного дизайна инженеров-генетиков. Образцами красоты, силы и здоровья. Идеально совместимыми с сим-архитектурой, за которой, как известно всякому, было будущее.

Но случались исключения вроде Кима. Взрослые рандомы неприятия не вызывали; в конце концов, у них не было выбора. А этого Кима кто-то сделал по старинке уже в новейшее время, и был он одновременно и преступлением, и уликой. И выглядел, кстати, соответственно. Уродливо выглядел: тощее, нескладное, сутулое насекомое. И дорога таким насекомым была одна – доживать свой век, убирая за новыми, совершенными людьми.

– Это называется пубертат. В идеале твои гормоны должны были расчистить поле деятельности для инициации. Но пубертат штука индивидуальная и непредсказуемая.

Всё это ещё-не-Чагин прекрасно знал и без него. Лекции по криптобиологии начинались с первого класса. А восхищение, с каким немолодая и очень рандомная биологичка слушала ответы второклассников, выдавало, что рандомы не только некрасивы, но и туповаты.

Ещё-не-Чагин накрепко запомнил обучающий мультфильм, описывающий взаимодействие сим-архитектуры с подготовленным, нерандомным организмом.

В центре кадра стоял румяный ребёнок неопределённой гендерной принадлежности (ещё-не-Чагин не сомневался, что это мальчик).

В кадр откуда-то из облаков влетала совершенно идиотского вида собака. Когда она приближалась к зрителю, морда её расплывалась в улыбке. После приземления собака запевала песенку, танцуя вокруг мальчика. Для ещё-не-Чагина это было символом неспешной работы сим-архитектуры. Первые дозы коктейля получали уже младенцы, но вместо того, чтобы делать дело, сим-архитектура в лице идиотского пса сперва нудно плясала свои тошнотные танцы.

Потом начинался дождь, и заботливая собака раскрывала над растущим ребёнком красный зонт. А в самой собаке открывалась дверца, и оттуда выскакивали мелкие разноцветные придурки в масках, круглые, квадратные, с хвостами и без, – микробы, призванные защитить и улучшить нарисованного мальчика.

Авторы мультфильма милосердно не демонстрировали процесс проникновения команды бактерий внутрь. Монтаж – и вот крошечные работники уже внутри, за работой. Открывают какие-то краны. Настраивают циферблаты. Проверяют давление в трубах, ремонтируют обшивку. Эта часть ещё-не-Чагину нравилась, как нравилось ему думать, что человеческий организм – понятный, в общем-то, прибор, а значит, его всегда можно отремонтировать, нашёлся бы специалист. Разобравшись с настройками, бактерии занимали в конце концов свои места – предусмотренные заранее, ещё на этапе проектирования мальчика,– и тоже начинали петь. Возможно, эта песня символизировала единение, но если так, то символ был никудышный. Даже в детстве, когда о единении Чагин мог судить исключительно через боль и тошноту, он понимал, насколько оно велико, больше любого человека или сообщества, и как мучительно прекрасно.

Дальше в мультфильме многого не хватало.

Не было эпизода, в котором организм мальчика не был готов к прибытию бактерий-симбионтов. Не было эпизода, где, обманутые неверными указателями, они по ошибке выкручивают не те рычаги, где трубы взрываются от их вмешательства и заклёпки из обшивки стен задорно летят во все стороны. Не было эпизода, где блюющего мальчика отправляют на коррекцию.

А ещё авторы мультфильма не учли простой факт несовместимости сим-людей с обыкновенными собаками. Архитектура, которая превращала симов в самых здоровых, красивых, талантливых, эмоционально устойчивых, лояльных граждан своей страны, делала их абсолютно непереносимыми для собак.

– Дня три у тебя, – спокойный голос Кима бесцеремонно вернул ещё-не-Чагина в отдраенный сортир школы-интерната.

Ещё-не-Чагин подумал, как приятно хрустнет под кулаком Кимов нос. Даже если потом Ким отпинает его до полусмерти. Плевать. А Ким сказал:

– Если разобьёшь мне лицо, вряд ли я захочу тебе помочь. Тут уж сам решай.

Он достал из кармана конфету, развернул фантик и бросил конфету в рот.

* * *

Чагин кружил по ночным улицам. Большей частью по симским кварталам, но изредка, сам того не замечая, оказывался и в рандомных. Днём граница была размыта, ночью же симы спали, если иного не требовал долг, или работали, если долг того требовал. А рандомы ночью жили, и их улицы жили тоже.

Шумные бары, мимо которых проезжал Чагин, то и дело выплёскивали из себя избыточное веселье – компании подростков, юношей, людей постарше. Их ненормальное, противоестественное разнообразие завораживало Чагина и заставляло отвлечься.

Но ненадолго. Внутри происходило нехорошее, и Чагин даже знал что: сим-матрица стремительно и неизбежно приходила в негодность. Теперь в его голове крутилась всего одна вредная, саркастичная, мрачная мысль: отчего утром ты, Чагин, не пошёл в «Симаргл»? Когда ещё можно было обойтись малой кровью, что-то соврать, обмануть юную лаборантку, наплести, схитрить, спастись.

Теперь, когда симптомы стали очевидны даже за завесой отрицания, о «Симаргле» речи быть не могло. Что он им скажет? Почему не пришёл сразу? А главное – воспоминание, пробившее брешь в обороне памяти, делало визит в «Симаргл» совершенно невозможным. Ты, Чагин, – преступник. Преступники подлежат коррекции. Чагин дивился свойствам памяти и самому себе, дёргая за крошечные нитки обрывка воспоминания, болезненные, мучительные. Не решаясь размотать дальше, чтобы разглядеть подробности.

Время от времени он ловил себя на шёпоте: этого просто не может быть, я – не такой человек. И сам себе отвечал: так всё и было. Ты именно такой.

Старательно игнорируя самое ядро постыдного воспоминания, чагинские мысли одну за одной выедали поляны поблизости.

Для кого-то «Симаргл» был только названием технологии и лаборатории; словом, удачно соединившим в себе нужные буквы: Сим-Ар-Гл – глобальная симбиотическая архитектура; у многих «Симаргл» ассоциировался с логотипом в виде двух крыльев с пустотой в центре. Память о силуэте пса, заполнявшем прежде эту пустоту, смыло за какую-то дюжину лет. Возможно, в организмах благонадёжных симов этому способствовали стандартные протоколы сим-матрицы. Но в чагинской системе они не сработали.

Для маленького Чагина Симаргл был богом – иногда жестоким, но всегда справедливым. А единение, каким бы мучительным оно ни было тогда, представлялось необходимым ритуалом на пути к совершенству.

Во времена чагинского детства цифровое знание уже дозировалось и оберегалось, но ещё существовали библиотеки с бумажными книгами. В одной из таких книг маленький Чагин и нашёл изображение древнего бога-пса, только слегка похожего на дружелюбную собаку из обучающего ролика. Древний Симаргл нравился Чагину куда больше: на его морде не было лживого угодливого дружелюбия, а был честный оскал. Древний Симаргл не пел тупые песенки и не отплясывал под зонтом. В нём не прятались мелкие засранцы в дурацких масках. Он не отправлял недостойных на коррекцию, а просто отрывал им головы.

Создатели сим-архитектуры взяли чужое имя, не озаботившись выяснить его значение; к тому же в те годы ещё никто не осознал трагической несовместимости сим-архитектуры с собачьими органами чувств. Катастрофа случилась далеко не сразу: технология эволюционировала, опираясь на проверенные цепочки кода; менялся дизайн рецепторов, воспринимающих феромоновые послания; менялись и эти послания, отточенные на ранних экспериментальных сим-поколениях.

Первые сим-дети уже чувствовали настороженное отношение со стороны псовых. Но до кровавой трагедии, закончившейся десятками смертей симов, массовым отстрелом собак и принятием антисобачьего закона, было ещё очень далеко.

Обо всём этом Чагин узнал уже будучи взрослым. А десятилетним, в поисках спасения от неотвратимой коррекции, Чагин истово молился языческому богу Симарглу, выпрашивая чудо. Воображение Чагина-ребёнка нарисовало тогда фигуру этого бога-пса – возвышающуюся над городом, чуть размытую туманом, но всегда глядящую вниз на своих детей. Именно в этом тумане маленький Чагин высматривал ответный взгляд, когда просил о чуде. Чудо произошло, оно имело привкус подлости и очертания воровства, но дарёному чуду в зубы не смотрят.

Взрослый Чагин старательно похоронил воспоминания о детстве, а те, что прорастали бурьянами, обходил стороной. Но Симаргл – остался.

Иногда его огромная фигура виделась Чагину на горизонте в тумане и смоге промышленных районов. Иногда – в рассветной дымке над зубчатым силуэтом спальных кварталов. Но чаще всего – на закате, в моменты умиротворения и мечтаний.

Вот откуда взялась идея чагинского проекта. Но об этих её корнях Чагин никогда и никому не рассказывал.

Он остановился на красный. Перекрёсток был совершенно пуст: десять вечера, машин не предвидится. Что-то было не так; Чагин понял вдруг, что организм замер в ожидании волны удовольствия: остановился на красный, молодец, хороший мальчик.

Эти крошечные подачки от сим-архитектуры были с ним так долго, что Чагин почти перестал их замечать. А вот отсутствие – заметил, даже сквозь озноб и тошноту. И одновременно ощутил рефлекторное ноющее желание получить то, что ему недодали. Человек Павлова, опытный экземпляр. Ему сделалось тошно.

Чагин опустил боковое стекло, впуская мокрый воздух, и услышал лай.

Нет, это нельзя было назвать лаем. Звук был скорее похож на вой, прерывистый, мучительный, – голос существа, отчаявшегося и разочаровавшегося. Чагин и сам сейчас завыл бы так же, если бы умел.

Он вышел под дождь, оставив машину с распахнутой дверцей, и двинулся к источнику звука, отчётливо осознавая самоубийственность своего решения. Вой или лай – несомненно был собачьим. А Чагин был симом.

Чагин вспомнил Инку с её упрямой мечтой о собаке. Вспомнил крохи информации, которые месяцами собирал, прежде чем решиться заговорить о собственном проекте хотя бы шёпотом.

В отличие от всех, с кем решался обсудить этот вопрос, Чагин хорошо помнил, как собаки стремительно и незаметно растаяли, растворились, исчезли из контекста и дискурса. Их возвращение – как идеи, как темы для бесед, как образа – было куда более неспешным, трогательно осторожным. Собаки на цыпочках возвращались в мир Чагина. Где-то в лабораториях «Симаргла» талантливые учёные годами работали над своими формулами, матрицами и коктейлями, чтобы собаки вернулись. Говорили, что эти собаки будут гораздо лучше прежних. С собственной сим-архитектурой, способные слышать и слушать. Готовые подчиняться и любить – по одному знаку человека. Встроенные в криптосемью с самого рождения. Чагин был в восторге – и половину этого восторга составляло предвкушение восторга Инкиного.

И вот сейчас, идя по тёмной улице, по мокрому зимнему асфальту, слушая дикий этот, мучительный вой, вопреки этому вою и вопреки тому, что все волоски на его теле наэлектризовались, а где-то в затылке строчила игла швейной машинки, Чагин никак не мог прогнать совершенно дурацкую и абсолютно детскую мысль: что, если это – они? Что, если прямо сейчас он увидит самого настоящего сим-пса?

У поворота в переулок стоял, мигая аварийными огнями, «жуковоз» – небольшой жёлтый минивэн коммунальной службы.

Синие с розовыми полосками комбинезоны коммунальной службы. Спокойные, даже вялые лица. Пустота в прозрачно-серых глазах. Жуков было трое. И Чагин поймал себя на почти подсознательном желании отвернуться, не смотреть, не видеть их – как не смотрел и не видел много лет. С тех пор, как сам едва не стал одним из них.

Но Чагин заставил себя смотреть.

Первый жук был ровесником самого Чагина, почти неотличимым от отражения в зеркале. Возраст и личный опыт в конце концов делали симов очень разными. Личная мимика, какие-то собственные жесты. Шрамы, неуловимые отпечатки времени и опыта.

Но у жуков опыта не было, как не было ничего личного. Ходили слухи, что жуков прошивают такой версией сим-архитектуры, которая делает их абсолютными автоматами. Были и другие слухи: что личность у жуков есть, но одна, единая, общая на всю страту. В том, как жуки одновременно повернули лица к Чагину, ему виделось подтверждение обеих версий. На жука-ровесника смотреть было особенно больно. Вдруг он – тот самый? Очень легко было представить себя на его месте.

Ещё двое – совсем юные, девушка и парень лет по пятнадцать, дети. Их лица были яснее, лучше лиц чагинского поколения. Они, даже будучи браком, жуками, не вызывали отторжения, но и симпатии тоже не вызывали. Чагин прислушался к себе, точно в ожидании указаний сим-матрицы – что почувствовать, как распаковать? Ничего. Чувства сим-узнавания не было, это были абсолютно чужие дети. Но в отсутствие сим-узнавания включалось узнавание самое обычное, древнее, архаичное.

Они были так похожи на Инку.

Всего за полдня исчезло всё, что Чагин испытывал к жене. Без поддержки матрицы её образ почти растаял, слился с серой стеной образов других симов, неотличимых друг от друга. Но мысль о дочке была болезненной. И нежной.

Жуки тоже смотрели на Чагина. В их взглядах не было ни интереса, ни ожидания. Так может смотреть на тебя дверной глазок, видеорегистратор на перекрёстке, автоматическая касса в супермаркете. Но на мониторе кассы мигает строка ожидания, у видеорегистратора горит огонёк, а за глазком двери есть кто-то ещё. За взглядами жуков не было ничего. Пустота. Идеальные оболочки для обеспечения города рабочими руками.

Пёс был огромным и чёрно-белым. Чёрная спина, чёрные уши, белая маска на морде с полосками, расположенными так, что создавалось впечатление серьёзного, хмурого, осуждающего взгляда. Глаза его были пронзительно-голубыми. Чагин в одно мгновение узнал своего бога. Таким он его и видел на горизонте – всегда мрачным, всегда осуждающе-хмурым.

С появлением Чагина мир как будто на пару мгновений встал на паузу, но затем вновь сдвинулся с места, жуки словно забыли о пришельце, а пёс резко дёрнул головой, пытаясь вырваться из петель, в которых удерживали его двое жуков, пока третий пытался сделать укол. Пёс метнулся вправо, влево, клацнула челюсть; Чагин ясно видел, что эти метания бесполезны, как бесполезно его собственное хаотическое движение по городу.

Чагин сделал шаг, положил руку на плечо одному из жуков, отодвигая. Прикасаться к нему было неприятно и против всех чагинских инстинктов. Обычно с приближением сима жуки расступались сами, но сейчас не произошло ничего подобного, убогие игнорировали Чагина. Тот, к которому Чагин прикоснулся, лишь нетерпеливо дёрнулся, точно лошадь, которая почувствовала на себе слепня.

Внутри Чагина закипела тьма. Никогда прежде он не чувствовал подобного – личного, чистого, тёмного чувства. Тенью было желание, которое он почувствовал вечером, проходя сквозь ряды рабочих, укутанных единением. Разбить лицо паршивца в кровь. Уронить наземь и бить долго, яростно, сладострастно.

Чагин успел поддаться чувству лишь на мгновение, но этого хватило, чтобы старший жук оказался на земле с окровавленным ртом, съёжившийся и тихий, с тем же неизменно спокойным, равнодушным выражением лица. Юные жуки аккуратно положили палки, петлями которых удерживали собаку, и пошли прочь, а Чагин стоял с разбитым кулаком, пытаясь осознать произошедшее.

Симы, если того не требует профессия, не бывают агрессивны. Сим-матрица не позволит гормонам выйти из-под контроля. Матрица же не позволит жуку сопротивляться, его задача – остановить процесс и ждать, если что-то пошло не так. Матрица не позволит товарищам жука вступиться за него. Их алгоритмы велят покинуть опасное место.

Аккуратно и очень медленно Чагин освободил пса от петель. Пёс не убегал. Он сидел на месте, глядя на Чагина спокойными умными глазами. Чагин опустился перед ним на колени и вспомнил иллюстрацию Йона Бауэра, которая так завораживала его в детстве: в знак добрых намерений Тюр вложил свою руку в пасть чудовищному волку Фенриру. Бауэр изобразил бога Тюра в крылатом шлеме, и сейчас Чагину виделась в этом ирония.

Пёс исхудал, и видно было, что не ел он по меньшей мере несколько дней. Возможно, смысл жизни Чагина был в том, чтобы накормить собой одного несчастного пса?

Но пёс просто лизнул Чагина в лицо.

В этом не было ничего плотоядного, только снисходительность.

Чагин всмотрелся в пса. Тот не был экспериментальным: уже далеко не щенок, а об успехах в области собачьих сим-архитектур стали говорить всего несколько месяцев назад. Но не был пёс и обычным диким псом, из тех, что накрепко запрещены в городах. Из тех, что порвут сима в клочья только за его симский запах. Левое ухо у пса было аккуратно подрезано – знак ветеринарного вмешательства. Под шерстью на внутренней стороне светилось клеймо: БО. «Без обоняния», понял Чагин. Такие вмешательства были строго запрещены, и до этой минуты Чагин не верил, что люди, пусть и рандомы, действительно способны на такое. Он много читал про собак: без нюха им жизни нет. Как симу – без матрицы. Внутри Чагина проснулась ещё не окончательно отступившая тьма. Чагин прикрыл глаза.

Ему показалось, что он отвлёкся всего на мгновение. Но, открыв глаза, он понял, что не знает, как долго стоит здесь, посреди дороги, рядом с покалеченным псом. Избитого жука рядом не было.

Чагин встал и пошёл прочь. За его спиной мигала аварийными огнями оставленная машина.

Пёс подождал несколько мгновений и двинулся следом за ним.

* * *

Бар был почти пуст, только за угловым столиком раскладывала пасьянс старуха. Она неприятно слюнявила пальцы, прежде чем взять со стола такую же рандомную и древнюю, как она сама, карту.

Больше всего Чагину хотелось лечь на месте, там, где он стоял, свернуться калачиком и плакать навзрыд. Как будто эта чуждая пустота, подчёркнутая неприятной старухой, стала последним ударом по хрупкой оболочке его самоощущения. Ему казалось, что он ещё помнит тепло единения, помнит сладость выверенных порций окситоцина, когда всё идёт как следует. Помнит чувство обыкновенности, крепкой, надёжной встроенности в окружающий мир.

Сейчас Чагин чувствовал себя не просто тонущим кораблём, но кораблём, с которого предварительно вынесли всё кораблиное, ободрали обшивку, свернули шеи мачтам.

Чагин замер у стойки, вглядываясь в бармена и совершенно не понимая, был ли это тот же рандом, что и накануне, или уже другой. От разнообразия рандомных лиц может закружиться голова, а от их животных запахов сводит судорогой желудок. Ты с детства привыкаешь не вглядываться в них и держать дистанцию. Разумеется, отдельные рандомы вынуждены придерживаться высоких стандартов гигиены, чтобы симы соглашались иметь с ними дело. Мураши, прошептало ему отражение в неопрятном зеркале над барной стойкой. Мураши, кивнул сам себе Чагин, всё так. Так рандомы называли симов – в отместку и за «грунт», и за «рандомов». А может, просто потому, что люди не умеют не придумывать неприятные названия всему чуждому.

Из левого верхнего угла зеркала на Чагина смотрела наклейка в виде чёрно-белой собачьей морды.

Чагин вспомнил о псе, который не отставал от него с того самого момента, как Чагин бросил машину. Он брёл по случайным улицам, то приходя в себя, то падая в вязкую тьму отсутствия, и каждый раз, когда он осознавал себя и окружающий мир, пёс был рядом. Когда останавливался Чагин, останавливался и пёс. Он смотрел на Чагина с таким невероятным и ничем не заслуженным доверием, что Чагин никак не мог решить, чего он хочет больше: прогнать пса или обнять его.

Но в бар пёс за Чагиным не последовал. Возможно, подумал Чагин, этот пёс мудр.

Бармен молча поставил перед Чагиным стопку и налил туда из обшарпанной бутылки небесно-синего цвета напиток. Это называется «бычок», вспомнил Чагин. Комплимент от бара каждому посетителю. Об этом рассказал ему вчера Вольц и велел непременно выпить. На вкус бычок был солёным, как спиртовая настойка на морской воде, повторять опыт Чагину не хотелось. Но сейчас необходимость выпить бычка виделась ему чем-то вроде входного испытания, которое он непременно должен пройти, прежде чем получит право заговорить с барменом.

Чагин снова почувствовал себя так, будто стоит на палубе корабля в бурлящем море. Изнутри его грызла голодная звенящая бездна, и в конвульсивных движениях её челюстей был какой-то особый ритм; этот ритм волнами дрожи разбегался от сердца по рекам и каналам чагинского внутреннего мира и обещал катастрофу.

Он взял стопку и залихватски опрокинул её. Точнее – попытался. Потому что вкуса бычка Чагин не почувствовал и сначала вообще не понял, что произошло. Во взгляде бармена мелькнула брезгливая жалость, Чагин посмотрел вниз и обнаружил, что по его груди расплывается синее пятно: он пронёс бычка мимо рта и даже не почувствовал этого.

Облизав сухие губы, он попытался, точно из древнего, давно закончившегося тюбика зубной пасты, выдавить из себя хоть что-то, но не смог издать ни звука; покачнулся, ухватился обеими руками за барную стойку, чтобы не упасть.

Свет мигнул. В нос ударил запах вина, и Чагин отчего-то обернулся к старухе в углу. Свет мигнул снова, на этот раз темнота была протяжнее. Чагин обнаружил, что смотрит в зеркало, пытаясь понять, видит ли он в этом зеркале себя или кого-то другого – очень похожего. Ещё одно затемнение – и Чагин оказался на полу. Он лежал, скрутившись в позу эмбриона, и выл.

Где-то внутри него паруса давно были порваны, трещала палуба, вода хлестала сквозь тысячи дыр, стремительно наполняя трюм корабля.

Где-то внутри Чагина рассыпалась, билась в конвульсиях сим-матрица, хваталась лапками поочерёдно за все его рецепторы, точно живое существо, цепколапая рептилия, которая во время шторма желает удержаться на палубе, но шторм бросает её от мачты к мачте, и рептилия, пытаясь выжить, крушит, крушит всё когтями, зубами и хвостом, помогая шторму. Поддавшись панике, сим-матрица то выкручивала его органы чувств на максимум, то отключала их вовсе. Играла, как на расстроенном рояле, на его вегетативной нервной системе.

Чагин слышал гулкие удаляющиеся шаги бармена и резкие звуки набираемых на телефоне цифр. Слышал его голос, его тяжёлое хриплое дыхание, вонь его пота – точно бармен не спрятался с телефоном где-то в каморке за стойкой, а приник к Чагину и шептал, шептал ему на ухо.

Голос бармена был высоким и ломким, с потрохами сдавал бармена Чагину и телефонному собеседнику. Бармен говорил:

– Нет, ты послушай. Он же тут сдохнет, а отвечать буду я. Мы так не договаривались. Я звоню в «Симаргл», пусть забирают.

А собеседник бармена очень спокойно и даже лениво отвечал:

– Позвонишь в «Симаргл» – будет следствие, пойдёшь по этапу за сбыт и доведение. Ты так хочешь отвечать? Просто выпни его на улицу. Пусть загибается там.

А бармен говорил:

– Нет, погоди. Нет. Я на такое не подписывался. Ты просто приезжай, раз это так просто. Просто приезжай и выпинывай своих мурашей сам.

Собеседник отвечал ласковым баритоном:

– Вообще несложно. Берёшь и выбрасываешь. Не ты его убиваешь, он сам себя убил.

Бармен подвывал:

– А Ляйсан Даутовне я что скажу? Ты уж как-нибудь сам, братушка. Твой клиент, твоя мать.

– И бар мой, – отвечал ему собеседник. – И ты мой. Не кипи, Даня. Просто сделай. А с мамой я потом поговорю.

Странным образом в этой беседе тонущий Чагин был на стороне неизвестного ему собеседника – спокойного и собранного. Конечно, он испытывал некоторое раздражение в отношении человека, с такой лёгкостью выбрасывающего не окончательно ещё сломанную вещь, но неуверенность, мутность бармена раздражала ещё больше. Совершенно незачем тянуть. Просто реши и сделай. Просто сделай.

Чагин почувствовал прохладное прикосновение ладони к своему лбу. И голос – грубый, женский, очень старый – сказал куда-то в сторону, но как будто прямо в ухо Чагина:

– Эй, мальчик, кончай болтать и тащи сюда свою тощую жопу. Помоги поднять этого засранца. Ишь, окочуриться тут решил.

Чагин и сам не понимал толком, почему понадеялся на этот бар. Отчего-то в полубреду ему показалось, что люди, угощающие симов криптой, должны уметь разбираться с последствиями. Это звучало логично в его штормующей голове. Но сейчас стало совершенно ясно, что такая логика не работает. Что Чагину не светит даже коррекция, которая ещё полчаса назад казалась худшим из кошмаров. Стало ясно, что сейчас Чагина выбросят на улицу и там он закончится. Совсем. Отчего-то коррекция больше не пугала, а виделась единственно возможной и верной целью. Тихий покой подчинения и счастья. Полное отсутствие «я» и всех связанных с ним сомнений. Коррекция казалось мечтой.

Свет мигнул, и в промежутке между баром и баром промелькнуло нечто другое, будто прилипшая к внутренней стороне века соринка. Чагин всмотрелся в эту соринку и понял, что падает, падает, снова падает в объятия памяти.

Чагин выключился.

* * *

Двадцать лет назад коррекция представлялась ему билетом в ад.

Двадцать лет назад он сидел на лестничной клетке второго этажа над школьным холлом, свесив ноги, глядя, как внизу мимо него идёт жизнь. У жизни были сотни лиц, и все они были лицами ещё-не-Чагина.

Внизу сим-мальчики и сим-девочки – его возраста и чуть младше, но все похожие друг на друга как близнецы – знакомились с будущими родителями.

Родители казались юными и очень уверенными в себе. Складывалось впечатление, будто они прохаживаются по холлу, как по рынку, высматривая товар получше. Много позже, когда Чагин и сам приехал в школу забирать Инку, он понял, что внешняя уверенность – только маска. Процедура знакомства со своим ребёнком вызывала трепет, ужас и предвкушение одновременно. Кто-то маленький, так похожий и вместе с тем так не похожий на тебя – пока ещё чужой и совершенно непонятный, почти как рандомы. Но пройдёт несколько дней – и этот практически инопланетянин станет частью твоей семьи, разделит с тобой узор сим-матрицы, благодаря которому будет распознавать тебя как самого важного человека на свете. Станет, по сути, частью тебя, продолжением тебя и всей сим-нации – через твой отпечаток.

А ещё позже, глядя на спящую в кровати трогательную и уже родную Инку, Чагин с некоторым ужасом обдумывал механизмы рандомного родительства, состоящие, кажется, из сплошных минусов и случайности: никаких гарантий, что ребёнок будет здоров, будет с тобой счастлив, будет тебя любить, а ты будешь любить его. Никаких гарантий, что вам вместе будет комфортно и вы будете понимать друг друга с полуслова. В криптосемье, где общую генетику обеспечивало происхождение из одной лаборатории, а семейную связь подкрепляли криптографические бактериальные матрицы, невозможно было представить ничего, кроме комфорта, успеха и любви.

Если, конечно, твоя сим-матрица в порядке, а бактерии не сошли с ума.

Но тогда, двадцать лет назад, одиннадцатилетний ещё-не-Чагин просто смотрел вниз и завидовал – сим-мальчикам и сим-девочкам, чьи матрицы не сбоили. Тем, кто успешно вписался в единение и струны чьих душ вечерами пели в унисон, растревоженные крошечными невидимыми лапками сим-бактерий, – пока сам ещё-не-Чагин блевал в туалете и прислушивался к разложению внутри себя.

Ким сказал: просто реши и сделай.

Но ничего простого в этом решении не было.

Ещё-не-Чагин толком не спал уже неделю, обдумывая детали дикого предложения, которое озвучил ему уборщик-рандом. Мысли путались, сознание плыло. А может, дело было не в предложении, а в том, что его сим-матрица окончательно отказала. Он чувствовал взгляды, слышал шепотки.

– Помнишь этот ваш криповый мульт про собаку и тараканов? – спросил тогда Ким.

– Это бактерии.

– Точно. Мелкие твари с гаечными ключами. В истории успеха из мульта они въехали в новое здание, по указателям нашли свои рабочие места и процесс пошёл. А у тебя что-то сбойнуло, таблички перепутали, и твои бактерии расползлись по левым отноркам. То ли они честные трудяги и пытаются как-то там шустрить, но делают не то и не там. То ли они там вовсе перепились. Что делаем? Первое. Всех старых рабочих – увольняем. Второе. Новых берём сразу с опытом. Не очередную партию придурков, которые заблудятся, перепьются и передерутся, а проверенных профи, чётко знающих своё место и дело. Можно сказать, перевозим сразу с рабочими станками. Успех, конечно, не гарантирован, но если найти кого-то максимально на тебя похожего… Не знаешь случайно, где такого взять?