Читать книгу: «Человек без прошлого», страница 2

Рольф почувствовал знакомое раздражение. Сколько раз он слышал эти слова? От учёных, от инженеров, даже от некоторых офицеров, которые ещё помнили времена, когда Марс называли «новым домом», а не «форпостом».

– А вы уверены, что ваша ионосфера даст что-то, кроме теории? – спросил Рольф, намеренно цинично.

– А вы уверены, что очередная пушка на орбите – это прогресс? – неожиданно резко парировал Мюллер.

В разговора наступила неловкая тишина. Рольф изучающе посмотрел на него. Учёный съёжился, будто ожидая, что сейчас его арестуют за пораженческие настроения. Но Винтер лишь усмехнулся:

– Нет. Не уверен, герр Мюллер.

Мюллер удивлённо моргнул.

– Но я не учёный, доктор. Я солдат. А солдаты редко выбирают, во что верить, – продолжал Винтер.

– Всегда есть выбор, – сказал учёный.

– Между чем и чем? – Рольф наклонился ближе, понизив голос, – Между приказом и расстрелом? Между службой и предательством? Вы, интеллектуалы, любите рассуждать о «выборе», но ваши лаборатории всё ещё стоят. Потому что кто-то, вроде меня, держит на себе вашу безопасность.

Мюллер побледнел, но не отвел взгляд.

– А если эта «безопасность» – тупик? Если мы всю вечность будем воевать с японцами, с самими собой… Что тогда? – говорил он.

Рольф хотел ответить, но в этот момент ракета дрогнула, входя в плотные слои атмосферы Марса. Иллюминаторы на мгновение заполнились пламенем, и Винтер отвернулся, глядя, как огонь лижет стекло.

– Dann sterben wir eben in dieser Wüste.

Больше они не говорили. Когда ракета преодолела посадочный шлюз, а её шасси коснулись посадочной полосы, а стюардесса объявила о прибытии, Мюллер собрал свои бумаги, избегая взгляда Рольфа. Но перед тем как выйти, он всё же обернулся и сказал:

– Es tut mir leid.

Винтер не ответил. Он остался сидеть, глядя, как пассажиры спешат к выходу, в этот новый мир под куполом, где война и наука сплелись так плотно, что уже не разорвать. Где-то там его ждал Дитрих, приказы, миссия. А пока была тишина. И красный песок за стеклом.

Когда ракета окончательно примарсилась, Рольф Винтер медленно пошёл по узкому коридору ракеты, ощущая тяжесть гравитации Марса, чуть меньшую, чем земная, но достаточную, чтобы напомнить, что он снова уже не на Земле. Впереди толпились пассажиры, ожидающие досмотра у пограничного контроля. Его пальцы автоматически потянулись к внутреннему карману мундира, где лежали документы: черный кожаный партийный билет НСДАП с золотым тиснением орла и свастики, удостоверение офицера СС с его фотографией в фуражке и холодным штампом «Geheime Reichssache» , а ниже располагался пропуск в зону «Альфа» марсианской штаб-квартиры СС, подписанный лично обергруппенфюрером Дитрихом. Каждая бумага была безупречна, каждая печать – свидетельство его принадлежности к машине Рейха. И всё же, когда он взял в руки партийный билет, к горлу подкатил ком. Сколько раз он прикладывал эту книжицу к свастике на митингах, крича «Хайль Гитлер» вместе с тысячами таких же, как он? Сколько раз клялся в верности идеалам, которые теперь казались… чем? Пустыми? Ложными? Или просто чужими?

– Документы, – сухо бросил пограничник в серой форме СД, даже не глядя на него.

Рольф молча протянул папку. Офицер пролистал страницы, сверяя данные с голографическим экраном. На секунду его взгляд задержался на звании – штурмбаннфюрер. Лицо пограничника стало чуть менее каменным.

– Цель визита? – спрашивал он.

– Служебная командировка. Штаб-квартира СС, сектор «Альфа», – ответил Винтер, опуская взгляд на пергаментный пропуск с печатью в виде рун «Зиг» и «Хагал» .

Пограничник кивнул, ткнул пальцем в экран, и где-то в недрах системы раздался короткий сигнал.

– Проходите, герр штурмбаннфюрер. Добро пожаловать в Ной-Берлин, – сказал он.

Рольф взял документы и двинулся дальше, к шлюзу для пассажиров, ведущему под купол. За стеклом уже виднелись очертания города, точнее, его карикатура. Улицы, выстроенные в безупречном порядке, здания с острыми углами и гигантскими барельефами орлов, впивающихся когтями в земной шар. Над всем этим возвышалась статуя Гитлера, не старого, каким он был в последние годы, а молодого, яростного, с устремленным в небо взором. «Как будто мы принесли сюда не только его идеи, но и его призрак», – мелькнуло в голове у Рольфа.

– Штурмбаннфюрер Винтер? – раздался резкий голос.

Рольф обернулся. К нему шел молодой унтершарфюрер СС, щеголяющий идеально подогнанной формой и безупречным арийским профилем.

– Обергруппенфюрер Дитрих приказал встретить вас. Машина ждёт вас, – сказал он.

Винтер кивнул и последовал за ним, чувствуя, как тяжесть документов в кармане словно давит сильнее. Каждая печать, каждая подпись – это цепи. И чем дальше, тем больше они впиваются в кожу.

Чёрная машина скользила по идеально ровным улицам Ной-Берлина, мимо зданий из серого марсианского камня, отделанных сталью и стеклом. За окном мелькали строгие геометрические формы архитектуры Рейха – никаких излишеств, только функциональность и подавляющее величие. Но мысли Рольфа были далеко от этих холодных стен. Он смотрел, но не видел. Его сознание целиком поглотил вопрос: а что именно он должен будет делать на территории японского протектората? Внедриться? Убивать? Украсть технологии? Или, может, найти слабые места в их обороне, чтобы первая же атака Рейха оказалась сокрушительной? Он представлял себе японские купола, наверняка такие же бездушные, как и немецкие, но с иной эстетикой, иным духом. И там, среди чужих иероглифов и непривычных лиц, ему предстояло стать кем-то другим. Но кем?

Война. Она витала в воздухе, как электричество перед грозой. Ещё не грянуло, но уже слышался далёкий гул. Рейх и Японская Империя десятилетиями делили Солнечную систему, но с каждым годом границы становились всё теснее, а дипломатические ноты – всё резче. На Луне уже были стычки, пусть и локальные, на орбите Венеры немецкие и японские корабли следили друг за другом, как волки перед схваткой. А Марс… Марс был пороховой бочкой. Здесь их колонии стояли буквально в сотнях километров друг от друга, разделённые лишь красной пустыней и хрупкими перемириями, которые давно трещали по швам. Винтер знал, что многие в Берлине считали войну неизбежной – более того, необходимой. «Один решающий удар, и весь Марс станет нашим», – говорили генералы. Но он-то видел отчёты разведки. Японцы не были слабыми. Их технологии в некоторых областях даже превосходили немецкие. И если война начнётся, она будет долгой, кровавой и беспощадной.

А что, если его миссия – это искра, которая разожжёт пожар? Что, если именно его действия станут тем самым «казусом белли» , который нужен Рейху, чтобы оправдать полномасштабное наступление? Он представил, как марсианские пески покраснеют ещё сильнее, но уже не от оксидов железа, а от крови. Немецкие танки, прорывающие японские линии. Японские дроны-камикадзе, взрывающиеся в немецких ангарах. И где-то среди этого ада – он, Рольф Винтер, один из тех, кто сделал это возможным. Мысль была одновременно и леденящей, и странно будоражащей. Ведь если война неизбежна, разве не лучше, чтобы Рейх нанёс удар первым?

Но тут же в голове всплыл другой голос – тихий, но настойчивый. А если не неизбежна? Если где-то есть шанс избежать этого безумия? Он вспомнил слова доктора Мюллера в ракете: «Наука могла бы принести больше пользы, если бы её не рассматривали только как инструмент войны». Может, и люди могли бы принести больше пользы, если бы их не рассматривали как винтики в машине уничтожения? Но это была ересь. Чистейшая, опаснейшая ересь. Офицер СС не должен так думать. Офицер СС должен выполнять приказы командования и ни о чём не спрашивать.

Машина остановилась перед массивным зданием штаб-квартиры – чёрным, как сама идея Тысячелетнего Рейха, с колоннами, напоминающими вздыбленные клинки. Над входом висел флаг со свастикой, медленно колышущийся в искусственном ветре купола. Винтер глубоко вдохнул. Скоро он узнает, какая роль ему уготована в этой игре. И будет ли у него выбор.

Рольф Винтер стоял по стойке смирно в кабинете оберштурмбаннфюрера Краузе, начальника марсианского отдела внешней разведки СС. Помещение было выдержано в строгом стиле. Массивный дубовый стол с идеально расставленными канцелярскими принадлежностями, портрет Гитлера в полный рост на стене, флаг Рейха в углу. Из вентиляции едва слышно шумел очищенный воздух, смешанный с запахом кожи и металла.

– Хайль Гитлер, штурмбаннфюрер Винтер, – произнёс Краузе, поднимаясь из-за стола, вскидывая правую руку вверх. Его мундир сидел как влитой, а на петлицах поблескивали серебряные дубовые листья.

– Хайль Гитлер, герр оберштурмбаннфюрер, – автоматически ответил Рольф, резко вскидывая правую руку. Его голос звучал четко, без тени сомнения, хотя внутри все сжималось от напряжения.

Краузе жестом предложил сесть, сам опустившись в кожаное кресло. Его холодные голубые глаза изучающе скользили по лицу Винтера, будто пытаясь прочитать то, что скрывалось за безупречной выправкой офицера СС.

– Ваши документы в порядке, – начал он, перекладывая папку с личным делом Винтера. – Партийная благонадежность подтверждена, медицинские показатели в норме. Но главное – ваш сертификат о знании японского языка. Предъявите его.

Рольф молча достал из внутреннего кармана мундира сложенный лист плотной бумаги с печатями Брауншвейгской академии иностранных языков СС. На документе красовалась отметка «Ausgezeichnet» – «Отлично». Краузе бегло просмотрел его и кивнул.

– Хорошо. Теперь к сути задания, – он откинулся на спинку кресла, сложив пальцы домиком. – В японской административной верхушке на Марсе ищут европейского повара. Любого. Вы знаете, почему?

Рольф покачал головой, хотя догадывался.

– Высшие чины япошек помешаны на «экзотике», – продолжил Краузе, кривя губы в подобии улыбки. – Европейский повар в резиденции губернатора – это престижно. Как жираф в зоопарке.

Он открыл ящик стола и достал папку с грифом «Streng Geheim» .

– Вы будете этим поваром. Согласно нашим данным, вы проходили курс японской кухни в школе особого назначения в Дрездене, – продолжил Краузе.

– Так точно, герр оберштурмбаннфюрер. Двести часов практики, включая суши, темпуру и кайсэки, – автоматически ответил Рольф.

– Прекрасно, – Краузе открыл папку. – Ваша легенда: Рудольф Майер, этнический немец из Шанхая, бывший шеф-повар отеля «Вандерер». Отель был разрушен во время восстания в 67-м, вы чудом выжили и бежали на Марс как беженец.

Он протянул Рольфу несколько фотографий – снимки разрушенного здания в азиатском стиле, какие-то документы с печатями, даже меню с логотипом этого отеля.

– Все детали легенды отработаны. Вас будут проверять, но улик против не найдут, – произнёс Краузе.

Рольф кивнул, изучая материалы. Каждая мелочь была продумана – даже потертые уголки на фальшивом паспорте выглядели достоверно.

– Когда я приступаю? – спросил Винтер.

– Завтра. В 08:00 вас заберет наш агент и отвезет на собеседование, – Краузе достал из папки листок с номером. – Это наш контакт. Каждый день в 06:30, пока кухня пуста, вы будете передавать данные через этот зашифрованный канал по вашему «Фольксфунку».

Рольф взял листок. Простой на первый взгляд номер, но он знал, что за ним стояла сложная система ретрансляторов, чтобы обойти японские системы слежки.

– Какие именно данные мне искать? – спросил Рольф.

– Все, что увидите. Но приоритет – это, – Краузе показал фотографию японского офицера в форме. – Генерал Кудо. Он курирует оборону «Олимпуса Монса». Если узнаете что-то о планах укреплений или передвижениях войск…

Он не договорил, но Рольф понял. Война действительно была на пороге.

– Я понял, герр оберштурмбаннфюрер, – сказал Рольф.

Краузе встал, вскинув правую руку вверх и сигнализируя, что аудиенция окончена.

– Зиг Хайль, штурмбаннфюрер. Пусть удача будет с вами. На кону судьба нашего Рейха, – сказал он.

Рольф резко встал по стойке смирно и вскинул правую руку вверх, говоря:

– Хайль Гитлер!

Когда он вышел из кабинета, его руки были сухими и холодными. Завтра он станет другим человеком. А пока предстояла ещё одна ночь в своем собственном имени. Возможно, последняя.

Рольф свернул на узкую улочку, застроенную однотипными бетонными коробками с выцветшими вывесками. Неоновые буквы отеля «Zum roten Sand» мигали, будто на последнем издыхании, окрашивая тротуар в болезненно-розовый свет. Машина плавно остановилась у входа, шины слегка хрустнули по марсианской пыли, осевшей даже здесь, под куполом. Пока он шёл, в его мыслях было лишь одно: «Надо выспаться, завтра трудный и важный день».

Он выключил двигатель и на секунду замер, глядя на грязноватое стекло двери. Внутри виднелась пустая стойка ресепшена и потертый диван в углу. Ничего лишнего – только то, что нужно для ночи перед прыжком в бездну. Деньги в кармане шуршали непривычно. Рейхсмарки. Скоро их придётся обменять на иены, и это казалось каким-то предательством. Но правила игры изменились.

Дверь отеля скрипнула, когда он вошёл. За стойкой поднялась пожилая женщина с жёстким взглядом и седыми волосами, собранными в тугой узел.

– Einzelzimmer? – спросила она, даже не утруждая себя формальностями.

– Ja. Für eine Nacht, – спокойно ответил Рольф.

Она протянула руку, не глядя:

– С вас пятьдесят рейхсмарок. Оплата по карте или наличными?

– Наличными, – коротко ответил Винтер.

Он молча отсчитал купюры Рейхсбанка. Женщина швырнула на стойку ключ с потрёпанной биркой «12» и сказала:

– Zweite Etage. Душ работает только с холодной водой.

– Danke, – поблагодарил Винтер.

Лестница скрипела под ногами. Номер оказался таким же, как и всё здесь: узкая кровать, стол с потертым лаком, крошечное окно с видом на соседнюю стену. На стене висел портрет Гитлера – куда же без него?

Рольф бросил сумку на кровать и достал «Фольксфунк». На экране мигало уведомление: «Wechselstube in 500m. Letzter Umtausch bis 21:00» .

Он вздохнул. Времени действительно было мало.

Рольф стоял у узкого окна номера, сжимая в руке «Фольксфунк». За стеклом мерцали огни Ной-Берлина или Нового Берлина… а так ли важно? Они были холодными, упорядоченными, как клетки в бесконечной тюремной решётке. Его отражение в стекле казалось чужим: бледное лицо, тени под глазами, губы, сжатые в тонкую ниточку.

«Бежать». Мысль ударила, как ток. Не выполнять приказ. Не становиться поваром-шпионом. Не участвовать в этой игре, где он – всего лишь пешка. Японцы… Они ведь тоже люди. Пусть и враги. А если найти среди них тех, кто, как доктор Мюллер, устал от войны?

Он представил себе марсианские пустоши за пределами куполов. Красные пески, где нет ни флагов со свастикой, ни портретов Фюрера. Где-то там были японские поселения. Может, среди них есть те, кто прячет диссидентов?

Рольф резко отвернулся от окна, схватился за край стола.

– Бред, – пробормотал он.

Абвер не прощает предателей. Они найдут его даже на краю Солнечной системы. Его лицо было в каждой базе данных Рейха. Его ДНК находились в архивах СС. Они же бы раскрыли его секрет по щелчку пальцев. Они пришлют «охотников», и тогда смерть покажется милосердием по сравнению с тем, что сделают с ним в подвалах на Принц-Альбрехт-штрассе.

Но что, если попробовать? Он медленно поднял «Фольксфунк», набрал зашифрованный номер. Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из клетки рёбер. Гудки. Молчание. Потом послышался ровный, металлический голос:

– Verbindung wird hergestellt.

– Хайль Гитлер, герр обергруппенфюрер, – голос Рольфа звучал механически, будто его губы двигались сами по себе.

– Хайль Гитлер, штурмбаннфюрер, – ответил Дитрих. Его голос был спокоен, как поверхность озера перед бурей. – Вы готовы к завтрашнему заданию?

Рольф закрыл глаза.

– Я… хотел уточнить детали, – сказал он, избегая прямого ответа.

– Какие именно, Рольф? – Дитрих не повышал голоса, но в его интонации сквозила лёгкая угроза.

– Я на месте. Завтра пойду обменивать валюту. У меня есть вопрос, обергруппенфюрер… Если я буду раскрыт… Каков будет план эвакуации? – спрашивал Рольф.

Послышалась тишина, а потом короткий, сухой смешок.

– Эвакуации? – Дитрих произнёс это слово так, будто оно было ему отвратительно. – Штурмбаннфюрер Винтер, вы ведь понимаете, что это задание с практически нулевой вероятностью возвращения?

Рольф почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– Так точно, герр обергруппенфюрер. Но я думал… – начал он, но Дитрих его перебил:

– Не думай, Рольф, – голос Дитриха стал резким, как удар ножом. – Выполняй.

Рольф сглотнул.

– А если… – он сделал глубокий вдох, – если я откажусь?

Молчание. Потом прозвучал тихий ответ, почти шёпотом:

– Тогда, Рольф… ты уже мёртв.

Рольф замер. Впервые за годы службы Дитрих называл его по имени. Не по званию. Не «штурмбаннфюрер». Просто – Рольф. И в этом было что-то страшное.

– Я понял, – прошептал он.

– Хорошо, – Дитрих снова стал официальным, холодным. – Завтра в 08:00. Не опаздывайте.

– Хорошо, – тихо сказал Винтер.

– Хайль Гитлер! – воскликнул Дитрих, выпрямив спину.

– Хайль Гитлер, герр обергруппенфюрер, – приободрился Рольф.

Связь прервалась. Рольф опустил «Фольксфунк» на стол. Его руки дрожали. «Ты уже мёртв». Он посмотрел на потрёпанный ковёр под ногами, на жёсткую армейскую кровать, на портрет Гитлера, который смотрел на него пустыми глазами. Выбора не было. Никогда не было. Он медленно достал из сумки пистолет «Вальтер P-99», положил его на тумбочку. Завтра он станет другим человеком. А сегодня… Сегодня он в последний раз ляжет спать Рольфом Винтером. И попытается не думать о том, что, возможно, настоящий Рольф Винтер уже давно мёртв. Просто ещё не знает об этом. А может его и не было никогда?

Рольф лёг на жёсткую койку, уставившись в потолок, где треснувшая штукатурка напоминала очертания карты России, той самой, которую он когда-то видел в школьном учебнике, до того как мир превратился в ад. Его пальцы непроизвольно потянулись к вискам, к тем местам, где под кожей скрывались титановые пластины, вживлённые немецкими хирургами, чтобы изменить форму черепа – славянскую широту скул спилили, заменив арийскими углами. Каждое утро, бреясь, он видел в зеркале чужое лицо: светлые волосы (естественный русый цвет давно был выжжен химией), голубые глаза (линзы поверх карих, как у матери), тонкие губы, которые никогда не улыбались по-настоящему. «Рольф Винтер» – это имя звучало как насмешка. Он помнил, как его, десятилетнего Ивана Воронова, втолкнули в кабинет гестаповского антрополога, где тот, щупая череп циркулем, орал: «Из этого унтерменша можно сделать passable arier, если спилить вот эти выступы!».

Перед глазами всплывали обрывки прошлого: родители, прижавшие его к себе в последний момент перед тем, как эсэсовцы вырвали их из толпы. Мать успела прошептать: «Молчи, Ваня, никогда не говори кто ты», а отец – толкнул ему в руку нож, тот самый, которым он потом перерезал горло охраннику и сбежал из лагеря в лес. Он помнил, как две недели прятался в выгребной яме, питаясь крысами, как нашёл партизан, которые продали его немцам за пачку сигарет. А потом был детский «Лебенсборн» , где из него выбивали всё русское: били по губам, если случайно вырывалось «спасибо» вместо «данке», травили собаками за молитву перед сном. Самое страшное было не боль, а то, как его собственный разум начал предавать себя: через год он уже мечтал о мундире гитлерюгенда, через два уже ненавидел своё отражение в зеркале за малейший намёк на «унтерменшескую» внешность.

Руки сами сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Он вспомнил тот день, когда впервые убил, не немца, нет, такого шанса ему не дали. Его первая жертва была русской, молодой партизанкой, которую он, семнадцатилетний эсэсовский курсант, расстрелял во время «учебной операции». Она плевала ему в лицо, крича «предатель!», а он… он тогда уже не понимал, кто предатель. Сейчас, спустя годы, её лицо слилось с лицом матери – обе смотрели на него с одинаковым выражением, но во сне он всегда стрелял первым в мать, а партизанка оставалась жить. Психиатры СС называли это «естественной адаптацией к новой идентичности» и прописывали таблетки, после которых не снились ни расстрелы, ни лагерный барак, где он спал на трупах, ни запах горелой плоти из крематория, где исчезли последние следы его настоящего имени.

Поворот на бок, скрип пружин. В голове был навязчивый счёт: «Сорок три операции. Сорок три раза они резали меня, как мясо на конвейере. Нос – ринопластика. Скулы – титановые импланты. Голосовые связки – инъекции, чтобы говорил баритоном. Даже отпечатки пальцев стёрли кислотой и нарастили новые». Он был идеальным продуктом системы: русский мальчик, превращённый в эсэсовца, преследующего таких же, как он сам. Ирония заключалась в том, что именно это спасло ему жизнь, когда в 60-х начались чистки «недостаточно чистых арийцев» при приходе Зейсса-Инкварта к власти, его досье было безупречным: «Родители – героически погибшие на Восточном фронте, ребёнок спасён из рук жидо-большевиков». Никто не знал, что «жидо-большевики» – это его же родной дядя, прикрывавший его от пуль.

Он закрыл глаза, чувствуя, как по щеке катится слеза – единственное, что ещё осталось настоящего в этом теле. Завтра он снова станет актёром, играющим роль в бесконечном спектакле ненависти. Но сегодня, в этой грязной гостиничной комнате, на краю чужой империи, он позволил себе на мгновение стать тем, кого больше не существовало: Ваней, сыном Ольги и Михаила, который любил собирать грибы в лесу и боялся грозы. Последняя мысль перед сном была простой и страшной: «Если я сейчас умру, то никто никогда не узнает, что где-то под Марсом похоронен не штурмбаннфюрер Винтер, а мальчик, который так и не успел вырасти».

Ему снился снег. Не белый, пушистый, каким он запомнился из детства, а серый, липкий, смешанный с пеплом из высоких труб крематория. Он маленький, семилетний, в рваном пальтишке, слишком большом для него, с чужого плеча. Его пальцы впивались в мамину юбку, но эсэсовцы с собаками уже растаскивали колонну, и чьи-то руки вырывали его из её хватки. Он кричит, но голос теряется в рёве овчарок, в щелчках затворов, в бесконечном лающем: «Шнель! Шнель!» Мать успевает сунуть ему в руку кусочек хлеба – последний, – а отец, с окровавленной щекой, кричит что-то на русском, но Ваня не слышит, потому что надсмотрщик бьёт прикладом по его голове, и мир на секунду гаснет.

Самый страшный сон был про родителей. Он видит их за колючей проволокой, в женском и мужском лагерях. Мама больше не плачет, она стоит, обхватив себя за плечи, и смотрит в небо, как будто молится. Её волосы, которые она так берегла, обриты налысо, а на шее висит дощечка с номером. Отец ещё пытается бороться, однажды он перелезает через забор, добегает до женского лагеря, кричит имя жены, и эсэсовцы дают очередь из пулемёта. Тела падают, одно за другим, но Ваня не видит, куда упал отец, потому что надзиратель хватает его за шиворот и тащит в барак: «Это твоё будущее, русская свинья». Потом будет «отбор» – доктор в белом халате разглядывает его зубы, как лошади, щупает мышцы. «В Лебенсборн», – бросает он, и Ваню отводят в сторону от колонны, которая идёт в душевые с табличкой «Дезинфекция». Мама в той колонне. Она оборачивается, кричит: «Живи!» – а потом только её туфли останутся в куче у ворот, и больше ничего.

Последним фрагментом сна был побег. Он, двенадцатилетний, с ножом, украденным у повара-уголовника, перерезает горло охраннику. Кровь бьёт ему в лицо, тёплая, солёная. Он бежит через лес, падает в яму с трупами, прячется среди них, чувствуя, как чья-то мёртвая рука обнимает его за плечо, как будто защищая. Во сне он всегда понимает, что это рука отца. Потом партизаны, которые продают его за пару банок тушёнки. Потом был детский дом СС, где первое, что он должен сделать, – это плюнуть на фотографию Сталина и назвать себя «недочеловеком». Во сне, как и в жизни, он плюёт. И просыпается с криком, в холодном поту, за секунду до того, как бортовое радио ракеты протрезвонят: «Achtung! Landung in 20 Minuten!» . На щеке была мокрая полоса. Последняя слеза того Ивана. Теперь только Рольф.

Рольф проснулся от резкого звука сигнализации за окном, где-то в Новом Берлине очередной нарушитель комендантского часа получал пулю в лоб. Он потёр виски, пытаясь разогнать остатки сна, но образы из кошмара – снег, пепел, крик матери – всё ещё висели в сознании, как кровавый туман.

«Сегодня ты перестаёшь быть Рольфом Винтером», – напомнил он себе, глядя в потрёпанное зеркало над умывальником. Лицо в отражении казалось чужим: бледная кожа, голубые глаза (спасибо линзам), тонкие губы, сжатые в жёсткую ниточку. «Рудольф Майер. Повар. Беженец из Шанхая. Никаких тебе «штурмбаннфюрер», никаких «Хайль Гитлер»».

Он умылся ледяной водой, стараясь смыть с себя не только пот, но и прошлую жизнь. Вода стекала по шраму на шее – подарок партизанского ножа, который он получил в 15 лет, когда ещё пытался быть «Ванькой».

«Wechselstube Adler» – вывеска над обменником мигала жёлтым неоном, будто предупреждая: «Последний шанс передумать». Рольф вошёл, звякнув колокольчиком. За решёткой сидел старик с лицом, напоминающим смятый пергамент, и смотрел на него без интереса.

– Рейхсмарки на иены, – бросил Рольф, выкладывая пачку банкнот.

Старик медленно пересчитал деньги, щёлкая костяшками пальцев, потом достал из-под стола другой пачку с портретом японского императора.

– Курс хуже, чем вчера, – пробормотал он. – Война близко. Все бегут из колоний.

Рольф не ответил. Его пальцы сжали чужие деньги, и в голове пронеслось: «Вот и я – беженец. Только не от войны, а к ней». Старик вдруг прищурился:

– Вы случаем не… от обергруппенфюрера Дитриха?

Лёд пробежал по спине. Значит, здесь тоже их сеть.

– Нет. От голода, – сухо ответил Рольф, забирая иены.

Старик усмехнулся, будто понял намёк, и сунул ему в руку мелочь – несколько монет с отверстиями посередине.

– Удачи, герр Винтер, – сказал старик.

Вскоре, Рольф уже был у «Коридора». Так называли нейтральную полосу между немецкими и японскими куполами – пять километров марсианской пустыни, напичканные датчиками, минными полями и снайперскими гнёздами. Рольф шёл по узкому герметичному тоннелю, стены которого дрожали от работы вентиляторов. Через толстое стекло виднелся пейзаж апокалипсиса: красные дюны, покрытые ржавой пылью, скелеты разбитых дронов, торчащие, как кости доисторических животных. Где-то там, за горизонтом, был «Олимпус Монс» – японская зона, где его ждала новая жизнь.

«Сколько таких, как я, уже шли этим путём?» – подумал он, глядя на царапины на стенах. Может, кто-то из них сейчас гниёт в подвалах японской контрразведки. А может, наоборот – живёт в роскоши, предав Рейх.

Тоннель закончился шлюзом с двумя охранниками – немцем из СД и японцем из «Кэмпэйтай», местной жандармерии, стоявшими спиной друг к другу, как будто даже взгляд через плечо был оскорблением.

– Документы, – буркнул немец, даже не глядя.

Рольф протянул паспорт «Рудольфа Майера».

– Цель визита? – спросил офицер СД.

– Устроиться поваром. В павильон «Сакура», – спокойно ответил Рольф.

Немец скривился, словно от запаха тухлой рыбы, но штампик в паспорт поставил. Японец проверял дольше – сканировал сетчатку, водил детектором по шрамам (Рольф мысленно поблагодарил хирургов СС, которые стёрли все следы его прошлого).

– Вы знаете, что беженцев с немецкой стороны у нас проверяют… особо? – спросил он на ломаном немецком.

– Я знаю, что ваш генерал-губернатор любит европейскую кухню, – парировал Рольф.

Японец хмыкнул и махнул рукой:

– Проходите.

На той стороне горы Олимп он ожидал увидеть нечто величественное – сверкающие небоскрёбы, как в Токио, перенесённые на марсианскую почву, ультрасовременные технологии, перед которыми даже немецкие разработки покажутся архаикой. Вместо этого перед ним раскинулся управляемый упадок. Узкие улочки, стиснутые между низкими куполами, больше напоминали трущобы Шанхая, чем столицу межпланетной империи. Воздух был густым от испарений перегруженных фильтров, а под ногами хрустел песок, просочившийся сквозь трещины в плитке. «Так вот оно, их 'процветание'?» – мысленно усмехнулся Рольф. Немцы хотя бы не скрывали, что их колония – это военный лагерь. А эти… япошки… строили иллюзию жизни там, где её не могло быть.

Люди вокруг двигались быстро, но без чёткой немецкой выправки, скорее, как муравьи, застигнутые внезапным дождём. Никаких идеальных колонн марширующих солдат, никаких громких приказов. Вместо этого – тихий гул переговоров, смешанный со скрипом велосипедов и гулом дронов-доставщиков. «Они даже дисциплину свою сделали… незаметной», – подумал он с раздражением. На немецкой стороне всё было ясно: приказы, иерархия, железная логика подчинения. Здесь же царила какая-то удушающая гибкость, словно каждый знал своё место, но делал вид, что выбирает его сам. Хуже всего было то, что это… работало. Никто не орал, не подгонял – и всё равно купол жил, дышал, функционировал. Как будто японцы нашли способ подчинять людей без намордников.

Он прошёл мимо рынка, где продавали искусственно выращенные фрукты – бледные, безвкусные, но с идеальными формами, как на пропагандистских плакатах. «Фальшивка», – брезгливо подумал Рольф. На немецкой стороне хотя бы честно выдавали пайки: консервы, хлеб, синтетическое мясо – без притворства, что это что-то иное. А здесь… здесь люди платили втридорога за марсианский рис, который на Земле считался бы кормом для скота, и благодарили за «милость императора». «Они не просто обманывают себя, и они научились любить этот обман». В углу сидела старуха, продающая бумажные обереги от «злых духов марсианских пустошей». Рольф хотел рассмеяться, но вдруг осознал: немцы убивают тех, кто верит в глупости. Японцы – монетизируют это. Что хуже?

Дальше было хуже. Он свернул в жилой квартал и увидел детей. Не стройные ряды гитлерюгенда, заучивающего расовые теории, а обычных, грязных, смеющихся детей, игравших в какую-то сложную игру с камешками и верёвочками. Один мальчик, заметив его, улыбнулся и что-то крикнул по-японски. Рольф не расслышав слов, но инстинктивно напрягся – на немецкой стороне дети так не смеются. Там их учат бояться, уважать, ненавидеть. А здесь… здесь они просто жили. И это пугало больше всего. «Если они могут вырастить целое поколение, не сломленное страхом… что ещё они могут?».

Потом он увидел памятник. Не императору, не генералам, а группе учёных в потрёпанных комбинезонах, с лопатами и пробирками в руках. Табличка гласила: «Первым колонистам, превратившим песок в дом». Рольф замер. На немецкой стороне такие памятники ставили только солдатам. Учёные были инструментами, не героями. А здесь… здесь они были основателями. И это меняло всё. «Мы строили Рейх на Марсе. Они – просто дом».