Королевская кровь. Темное наследие

– Не обижайся, – залебезил камен. – Да какая разница, кто помог? Главное – отметка есть! Ты молодец!

Принцесса грустно улыбнулась и погладила друга по холодным бровям.

– В том-то и дело, что я не молодец, – сказала она. – И мне от этого плохо.

– Это ничего, – очень по-доброму и серьезно проговорил Аристарх. Сейчас он не кривлялся. – Сходи в столовую, скушай булочку и выбрось глупости из головы. Будет у тебя возможность еще проявить себя. Беги, малышка.

Идея была неплохой. Время до начала пары еще оставалось, и Алина быстро расцеловала друзей в гладкие мраморные щеки и пошагала за булочками. И там, запивая стресс чаем рядом с подошедшим Матвеем, поинтересовалась и у него: не является ли зачет его заслугой?

– Я бы помог, но ведь пара была, – объяснил Матвей. – Да и по описанию похоже на дальнюю проекцию. Не каждый сможет, Алин, тем более манипулировать крупным предметом на расстоянии… это очень сильным надо быть.

«Крупный предмет» вдруг покраснела и опустила глаза.

Пятой парой стояли основы стихийных закономерностей. И профессор Тротт в придачу. Алинка забилась на самый дальний ряд лектория и сверху подозрительно рассматривала инляндца. Сама не зная, чего ожидала: что тот взглянет на нее? И она сразу поймет: именно этот бесчувственный, как дерево, профессор, ей помог?

Больше ведь некому.

Но природник ни разу на нее не посмотрел. Сдержанно, очень четко читал лекцию, чертил на доске схемы, тут же приводил примеры, показывая на простейших заклинаниях взаимодействие тех или иных стихий. В руках его появлялись огненные шары, поднимаясь под потолок и расширяясь почти на всю аудиторию – пламя можно было потрогать руками, потому что оно было таким тонким, что не жглось, – а Тротт сухо обращал внимание на структуру устойчивого шара, на обратную связь объема и силы. Демонстрировал примитивную заморозку – и останавливал заклинание в полете, не давая ему коснуться учеников, и подсвечивал плетение для первокурсников, еще не умеющих видеть в спектрах. В какой-то момент происходящее стало напоминать фееричное цирковое представление, и Алинка так увлеклась, что все подозрительные мысли исчезли. Во всяком случае, до конца пары.

А в конце она задержалась. Встала у двери, пропустила однокурсников. Вздохнула, набираясь смелости, чтобы задать вопрос. Тротт наконец заметил ее.

– Вы что-то хотели, Богуславская? – спросил он неприязненно.

– Да… – смелость закончилась, и принцесса запнулась. – Я могу помочь вам вытереть доску, профессор.

– Вытирайте, – ответил он равнодушно и склонился над журналом, делая какие-то пометки. Алина помялась, подошла к доске и начала ее протирать. В оглушающей тишине лектория инляндец шуршал бумагами, а она краснела и ругала себя, сомневалась: а если спросит, а это не он, и только поставит себя в смешное положение? Собиралась с духом, открывала рот… и закрывала его. Спину ее периодически покалывало холодком, и волоски на затылке словно ветерком поднимало. Будто он поглядывал на нее. И очень хотелось обернуться.

За спиной раздались шаги, и Алинка сжалась, осознав вдруг, что происходящее ее почему-то очень пугает. И обернулась через несколько мгновений.

Но в лектории уже никого не было – только медленно истаивало в трех шагах от нее серебристое Зеркало.

Воскресенье–понедельник, Северные горы, граница Бермонта, Рудлога и Блакории

Наступала ночь с 18 на 19 декабря, начало трех дней почитания Извечной Смерти, Черного Жреца. Через три дня – самая длинная ночь года в Северном полушарии Туры, напоминающая людям, что мир принадлежит тьме и холоду. И в то же время дающая надежду: дни на изломе зимнего сезона поворачивали к лету, к теплу, жизни и урожаю.

В эти даты Вечного Ворона чествовали даже в храмах Рудлога – потому что божественная вражда враждой, а смерть была явлением, наглядно доказывающим могущество своего господина, вызывающим извечный страх и желание отсрочить ее. Сейчас по всей Туре взывали к милости бога, молчавшего долгие века, просили долгой жизни родным, короткой зимы и скорого прихода весны.

Давным-давно, две тысячи лет назад, когда почитание Великого Ворона было запрещено в Рудлоге волей беснующегося Огня, три дня до зимнего солнцестояния в храмах оглушающе молчали гонги и не возносились молитвы. И первый же год тишины выдался на диво холодным: снега и морозы захватили и сезон Белого, и сезон Желтого не только на северах, но и в южных районах Рудлога, в предгорьях Милокардер, и лишь с вступлением в силу Красного Воина, в июне, холод начал уходить. Неохотно, огрызаясь заморозками, ледяными дождями и градом.

И прокатился по стране страшный голод, память о котором до сих пор сохранялась в летописях и сказаниях. Сколько человек умерло от морозов и истощения, сколько детей не родилось! Но понадобилось еще несколько лет, чтобы Красный, ворча грозами и буйствуя вулканами, уступил, совладал со своим упрямством и дал священству в самые короткие дни года снова творить молитвы.

Следующий же год стал благословенным и изобильным. Тепло пришло раньше, чем обычно, и ветви деревьев ломились от плодов, и леса дали столько грибов и ягод, что хватило детям и внукам тех, кто собирал и сушил их, и колосья поспевали тяжелые, сытные, золотые.

Так велика была сила Черного, что даже в изгнании, силой только своего оставленного сердца, влиял он на сезоны.

Так и повелось в Рудлоге: в эти дни Красный Воин мрачно отступал и снова кланялся Черному, как когда-то давно и извечный его соперник кланялся Огню в дни летнего солнцестояния.

Под короткой солнечной дугой Мать-Вода укутывала Туру косыми снегопадами, проливая слезы у холодного трона в опустевших владениях мужа. И снова звала его, ожидая ответа. Но за все эти века он ответил только раз.

Маленькая богиня останется в тусклом высоком дворце до конца темного сезона. Будет проходить по длинным залам из узорчатого темного льда с окнами, выходящими в пугающую бесконечность Вселенной: звезды здесь сияли так близко, что, казалось, можно было потрогать их, а Луна и вовсе была рядом – хочешь, сходи, погуляй по серебристому песку с голубоватым отливом, полюбуйся, как откликается небесной красавице родная стихия, поднимаясь горбом над океанами и бесконечно двигаясь вокруг Туры.

Но богиня не оставит дворец, упорно выполняя роль жены при тени мужа. Будет любоваться занавесями из северного сияния, играть с ночными духами, вечно алчущими тепла, наводить в замке уют, растить среди льдов и мрака вечнозеленые сады и ложиться спать на то самое ложе, с которого ушел он на последнюю битву с Красным. И раз за разом прокручивать в голове уже случившееся и грядущее. И спрашивать себя: все ли она успела сделать к этому моменту? Все ли нити выплести, все ли судьбы столкнуть, расплачиваясь пребыванием в страдающих человеческих телах? Не ошиблась ли где? Не оступилась ли?

Теперь всё или почти всё зависело от тех, к появлению которых она так долго шла. И если они ее подведут – времени ткать новый узор не останется.

* * *

Этой ночью в заснеженную долину меж трех дымящихся вулканов, расположенную на границе Блакории, Бермонта и Рудлога, прибыли шесть человек. Неподалеку остывали доставившие их сюда длинные снегоходы, а люди, укутанные в теплую одежду, развели высокий костер – один из них был магом, и снег, и отсутствие топлива не стали для него преградой – и стояли вокруг, выжидая.

Старший из них, чуть сутуловатый, грузный, почти не двигался. Глаза его были закрыты, и он изредка поводил головой из стороны в сторону, словно прислушиваясь.

– Может ведь и не появиться сегодня? Или вдруг Брин не почует? – тихо спросил соседа один из собравшихся, самый молодой. Прошло уже семь часов с момента, когда они прибыли сюда, мороз всё крепчал, да звезды медленно кружились в черном холодном небе. И всё.

– Должен появиться, Дуглас, – не открывая глаз, проговорил старший, тот самый Брин. Говорил он терпеливо, словно повторял это уже много раз. – Не сегодня, так в следующие две ночи. Связь сегодня крепче, чем когда-либо, и мы в самом геоактивном месте континента. Я почувствую истончение пространства, усиление связи с Черным. Мы все почувствуем. Ждите.

И они продолжали ждать. Топтались вокруг созданного костра, чтобы согреться, вглядывались в тревожные, красные лица друг друга, подсвеченные пламенем, негромко переговаривались. Вот и небо уже посерело, затем и солнце взошло, и совершило свой низкий путь по небу, и во второй половине дня уже начали спускаться в долину сумерки, когда сутулый чародей вдруг повел носом и сорвавшимся голосом сказал:

– Есть! Справа, километрах в двух, начинается прорыв. Пошли!

Они не пошли – побежали за ним к снегоходам. Взревели аппараты, вызвав недовольное ворчание рыхлого снега на нижних склонах вулканов, и понеслись за указывающим путь Брином, а впереди, освещая путь, летел большой «светлячок», подогревая воздух и создавая тонкий коридор с туманными стенками.

Долетели за несколько минут – и спешились, наблюдая, как в серых сумерках раннего зимнего вечера оформляется и растет над толстым слоем снега крупный, в два человеческих роста, переливающийся шар перехода, заполненный клубящейся дымкой.

Было тихо. Только тяжелое дыхание приближающихся к пузырю людей да скрип подошв по плотному снегу нарушали эту тишину. Они подошли почти вплотную, когда шар чуть вытянулся, дрогнул и раскрылся огромным цветком, в котором продолжал стеной клубиться туман.

– Кровь, – торопливо потребовал старший, доставая из кармана маленький мешочек. Вытряхнул из него на ладонь камень, Лунный глаз, бывший недавно в коронационной подвеске королей Бермонта. Теперь, когда с него сняли серебро, выглядел он совсем непритязательно. Брин взял у одного из сообщников флакон с кровью Полины Рудлог, снял с него стазис – она оказалась еще теплой – и вылил на камень. В это же время самый молодой из них, Дуглас, морщась, резал себе запястье. И когда кровь потекла широкой лентой, тоже щедро окропил ею Лунный глаз.

Кровь впиталась в камень мгновенно, практически полностью, он нагрелся, стал тяжелее, и собравшиеся отчетливо увидели исходящее от него темно-фиолетовое, почти багровое пульсирующее свечение. Такое иногда вспыхивает в небесах отголосками далеких страшных гроз. На лицах людей царил страх вперемешку с восхищением.

А пожилой темный уже входил в зев открывшегося перехода. Встав вплотную к стене живого тумана, потрогал перегородку – она была упругой, пальцы не пропускала – и камнем, мокрым от крови, торопливо начал чертить на ней знак смерти, пустой шестиугольник. Линии вспыхивали призрачно-мертвенными всполохами, тянулись за рукой рисующего. Когда он закончил, знак продолжал светиться. И в центр его чародей приложил тяжелый горячий камень.

Знак налился чернотой, загудел – люди замерли в ожидании, – но он полыхнул раз, другой и медленно истаял. И вслед за ним начал таять и пространственный «цветок», закрывая переход в Нижний мир.

Старший повернулся к соратникам и мрачно качнул головой.

– Не вышло.

В наступившей отчаянной тишине вдруг захрипел и повалился на снег тот самый Дуглас, покатился, хватаясь за голову.

– Держите его! – крикнул Брин. – Руки к земле прижмите!

На бедолагу накинулись, растянули его по снегу – он выгибался с нечеловеческой силой, глаза его светились зеленью, и вокруг тела, пульсируя, уплотнялась темная дымка. Главный торопливо расстегнул куртку, вынул из внутреннего кармана флакон – его он носил с собой постоянно, на всякий случай, – и, разжав зубы воющему темному, вылил ему в рот содержимое склянки. И нажал на кадык, чтобы не выплюнул, проглотил.

Дуглас подергался еще с минуту, но движения его становились вялыми, спокойными, и наконец он погрузился в сон без сна, потеряв сознание.

– У нас есть четыре часа, чтобы доставить его на территорию храма Триединого, – резко сообщил старший. – Кто-то еще не может справиться? О^́рин? Пробивает тех, кто сильнее, как ты?

– Я продержусь, – сказал Орин, тяжело дыша. Их товарищи уже заводили снегоходы, двое тащили беспамятного Дугласа к транспорту. – Все же… ослабела грань, да?

– Я надеялся, что лопнет, – мрачно ответил Брин. – Но сам видишь. Либо красная кровь четвертой принцессы оказалась недостаточно сильна, либо живую ее надо… в таком случае вариантов два. Старшая Рудлог или третья. Королева под такой охраной, что не сдюжим.

– Либо необходимо ослаблять королей, – настойчиво произнес Орин. – Как и говорил Людвиг Рибер. Если бы Бермонт уступил корону слабейшему, то сил того не хватило бы, чтобы держать землю так, как Бермонт. А теперь что?

– А теперь у нас нет выбора, – хмурясь, проговорил старший. – Приходится признавать, что и Рибер, и Соболевский были правы. Нужно убирать держателей тронов. Тогда переход не будет встречать сопротивления. И нужно пробовать повторить ритуал с более сильной кровью. До конца сезона есть еще время.

– А если дело в камне? – неуверенно спросил третий. – Если он потерял силу?

– Будем надеяться, не потерял, – буркнул Брин. – Ибо взять в жены кого-то из Рудлогов куда труднее, чем получить их кровь. Ближе всех был Фабиус. Но и ему не повезло. Знали бы мы тогда, что подвеска и есть искомый камень! Семь лет в Рудлоге не было королевы, и не было драконов, которые добавили миру устойчивости. Но что теперь говорить.

Они погрузились на снегоходы и уехали, оставив за собой истоптанный снег и пятна крови на нем же.

Понедельник, 19 декабря, вторая половина дня

Макс Тротт, аккуратно обрезающий зеленые крошечные шишки с прибывшей партии хвойного лапчатника, со стороны напоминал безумного садовника. В наушниках у него грохотал тяжелый рок, а выстроившиеся вокруг профессора горшки с маленькими елочками в стерильной лаборатории смотрелись диковато.

Макса вдруг затрясло – и он метнулся к шкафчику с репеллентом, но не успел, рухнул на пол. Внутри взорвался ослепительный дикий голод, разрядами сбежавший по рукам, – и сквозь зеленоватый туман, застилающий глаза, Тротт отчетливо увидел, как растения на столе и на полу скукоживаются, мгновенно увядают и скручиваются, словно сгоревшая бумага. Тело изгибалось, отказываясь подчиняться, – инляндец, пытаясь справиться с заполняющей разум жадной силой, приложился затылком о пол. Боль отрезвила, позволила перехватить контроль, и Макс, тяжело дыша, на четвереньках дополз до шкафчика, распахнул дверцы, роняя содержимое, дотянулся до импликанта, набрал в него репеллент и проявитель. Рванул с плеч рубашку и трясущимися руками выбил защищающие знаки на обоих предплечьях.

Он еще долго сидел, прислонившись спиной к шкафу и приходя в себя. И только почувствовав, что отпустило, осторожно вышел в гостиную, сел на диван и зажал раскалывающуюся голову ладонями.

Тело было мокрым от напряжения и страха. Под пальцами было влажно. Наверное, разбил голову. Но сил не осталось даже посмотреть.

В шкафу, прямо рядом с репеллентом, он хранил яд, который мог убить его мгновенно. И, кажется, время пришло.

Потому что, если бы это произошло, когда рядом были студенты, – это означало бы смерть для них. А если бы рядом оказался Мартин? Или Алекс? Они бы, возможно, отбились. А вот Виктория – нет.

Макс сидел, уставившись на дверь лаборатории, и собирался с духом. Когда-то ему казалось, что он легко сможет оградить мир от себя.

Сейчас же он понял, что отчаянно, до крика хочет жить. Учиться у Четери. Встречаться с друзьями. Заниматься делами. Открывать новое и быть на две головы выше остальных ученых в этой области. Учить увальней-студентов. Читать раздражающие лекции для глупых и бесперспективных первокурсников. И первокурсниц.

Инляндец встал и, пошатываясь, пошел в лабораторию. Оглядел дело рук своих, поморщился. Открыл шкафчик и выбил на своих плечах еще два знака – поверх недавних. Затем залечил разбитую голову, выпил, наверное, литра два молока и отправился к тому единственному, кто мог поставить ему мозги на место.

Четери, несмотря на то что в Песках время уже близилось к ночи, был занят – решал какие-то городские дела, – и Макс тихо присел на мозаичную лавку и терпеливо ждал, пока дракон освободится. Выглянувшая во двор Светлана удивленно помахала ему рукой, знаками показав, что тоже занята, и убежала.

Но через пару минут во двор вышла служанка с молоком, ароматным травяным чаем и скромными закусками. Выставила это все на столик перед Троттом, на плохом рудложском спросила, нужно ли господину еще что-то, и, когда он покачал головой, с сожалением удалилась.

Здесь было хорошо, и страх отступал перед щебетом поющих птиц и плеском фонтана, перед темным и теплым южным вечером, гомоном людей за воротами, обилием цветочных запахов и порхающими туда-сюда огромными бабочками. Перед вкусной пищей, наконец, – Макс сам не заметил, как кусочек за кусочком съел огромную лепешку с медом, уничтожил теплое ароматное мясо в травах и лениво, чувствуя уже сытость, доел сочную ореховую баклаву.

Прошедшая паника в конце этого пиршества в одиночку показалась постыдной. И он хотел уже уйти, чтобы не беспокоить Чета по пустякам, когда тот показался во дворе. Подошел, внимательно осмотрел, покачал головой.

– Что привело тебя сюда без моего зова, Макс?

Тротт молчал – стыдно было признаваться в слабости. Но под серьезным взглядом зеленых глаз все же начал говорить.

– Помнишь, ты обещал убить меня, если я сойду с ума, Четери?

– Я не забываю такого, – спокойно отозвался дракон, подцепляя уцелевший кусочек баклавы и отправляя его в рот. – Пришел за смертью?

– А если я скажу, что да? – Макс искоса взглянул на учителя.

– Скажу, что ты сидишь рядом, и говоришь со мной, и так же разумен, как накануне, ученик, – Чет усмехнулся. – Говори.

– Сегодня я не справился с собой, – четко выговаривая слова и глядя в глаза дракону, сказал Макс. – Выпил жизнь из растений. Если бы рядом был человек, я бы убил человека. А испив одного, не остановился бы. Я чувствую, что-то происходит, Мастер. Мне все чаще приходится использовать репеллент, и я боюсь, что однажды его не хватит. И я погружусь в безумие.

Четери молча смотрел на льющийся фонтан.

– Я знаю, что такое безумие, – наконец проговорил он. – Это случается, если у тебя нет якорей в этом мире. И если воля твоя слаба. Повторю, ученик. Ты сидишь рядом, говоришь со мной, ты спокоен, в твоей ауре – лишь шлейф старого страха. Тебе ли с твоей силой контроля волноваться? Просто прими, что для тебя нет невозможного. Ты всегда сможешь остановить себя. Сегодня ты получил урок, получил знание, которым воспользуешься в следующий раз, как только почувствуешь признаки надвигающегося приступа. Помни об этом. И не сомневайся; сомнения – причина поражений. А сейчас, – Мастер вскочил, покрутил плечами, – раз ты пришел, снимай рубашку. Пять минут, и я выгоню из тебя сомнения вместе с потом и кровью.

* * *

Не только профессору Тротту было плохо. Алина Рудлог, готовящаяся к зачету, почувствовала слабость. Заслезились глаза, заныл живот – но она упорно повторила всё по вопросам, еще ухитрилась выцепить Зигфрида и пройтись с ним по основным моментам курса, несмотря на то, что пришлось даже отказаться от ужина из-за подташнивания.

«Точно перезанималась, – грустно думала она, – или отхожу от напряжения последних дней. Или завтрашнего… боюсь».

Спать она пошла, шатаясь от слабости, и заснула мгновенно, даже не открыв книжку, чтобы почитать перед сном.

А ближе к утру принцесса проснулась от ноющей боли внизу живота. Мышцы крутило, и она повернулась на бок, засунула руки между ног и застонала.

А через некоторое время почувствовала, как у нее горячо и влажно между бедер.

Алина, кое-как разогнувшись, нацепила очки, включила ночник и уставилась на свои пальцы.

На них была кровь.

Она лихорадочно стянула с себя пижамные штаны, стала осматриваться: где могла пораниться? Было очень страшно. И только через несколько минут принцесса сообразила, в чем дело. Пометалась по комнате, накинула халат и понеслась мимо неспящих гвардейцев в Маринину комнату.

В гостиной сестры на нее лениво тявкнул Бобби, и Алинка тихо прошла в спальню. Марина спала, прижав кулачки к шее, и очень стыдно было ее будить, но надо же что-то делать!

– Мариш, – отчаянно прошептала Алинка, – Марин! Проснись!

– А? – Марина открыла глаза, недоуменно уставилась на Алинку. – Ребенок, ты чего? Кошмар приснился? Забирайся ко мне под бок, только дай доспать, умоляю.

– Да нет! – волнуясь, выпалила Алина. – Марина, мне помощь нужна! У меня это, к-кажется, цикл начался!

– Ну поздравляю, – сонно сказала сестра и села, включая ночник. Волосы ее торчали во все стороны, и одета она была в коротенькую маечку и шортики. – Теперь ты совсем большая. Ликбез нужен? Ну, почему все это происходит и какие процессы запускает в организме?

– Я об этом в пять лет прочитала, – проворчала Алина.

– Ну тогда чего ты паникуешь? Регулы – это не страшно, Алиш.

Марина зевнула и потянулась.

– О, у тебя новая татуировка? – заинтересованно спросила Алинка. Марина смущенно прикрылась рукой.

– Потом покажу. Еще воспалена немного. Ты зачем разбудила-то меня? Я, конечно, польщена, что первой узнала о такой новости…

Алина покраснела.

– Мне бы чего-то, Марин… Я ведь не разбираюсь, и нет у меня!

Марина некоторое время, что-то соображая, смотрела на нее. Потом взгляд ее просветлел, и она потрясла головой.

– Сестра у тебя – дуреха, – сказала она с чувством. – Пойдем, проведу инструктаж. Живот болит?

– Болит, – буркнула Алина.

Марина наклонилась, порылась в тумбочке.

– Вот тебе обезболивающее. Проходи в ванную, девушка. Буду тебя учить страшным женским премудростям. А потом, – она взглянула на часы, – постараемся все-таки поспать. Еще два часа точно есть. А ты привыкай быть взрослой, ребенок, – она хмыкнула и потрепала Алинку по голове. – Хотя какой ты теперь ребенок, раз ты уже своих детей иметь можешь.

После всех треволнений пятая принцесса не пошла к себе. Растянулась рядом с сестрой, укуталась в теплое одеяло – боль в животе отпустила, и заснула она почти мгновенно.

И снилось ей, что рядом – солнце, и она, маленькая, голодная и холодная, протягивает к нему руки, чтобы вобрать этот свет, согреться, – и лучи мягко впитываются в кожу, делая принцессу легкой и счастливой. От света этого щекотно в животе и радостно на душе. Она пьет и пьет его – и внутри, откуда-то из древних глубин подсознания поднимается понимание, что нельзя больше. Хватит. И еще мамин голос: «Алина, нельзя жадничать! Ты же принцесса Рудлог!»

И она пристыженно отходит от солнышка. Внутри нее теперь тоже горячо и тепло, и она смотрит на свой живот и понимает, что в ней есть свое солнце. И она всегда может согреться им.

Алина недовольно повернулась к сестре спиной, накрылась с головой и засопела. Ее голод лениво ворчал, затихая, и, кажется, тоже задремал где-то внутри. Больше она его не ощущала.

С утра пятая принцесса подскочила бодрой, как воробушек весной. Рядом потягивалась Марина. Сонно улыбнулась сестре.

– Полегчало?

– Ага. – Алинка включила свет, потянулась к очкам, надела их – и вокруг все странно поплыло. Сняла, с возмущением оглядела линзы, потерла их рукавом. Снова надела.

Марина врубила радио – сразу ударило по ушам ритмами, понеслась бойкая музыка – и, подтанцовывая, подошла к зеркалу расчесаться. Открыла большие золотые часы – Алина в ступоре четко увидела и мелкие камешки в них, и стрелки, показывающие половину седьмого. Марина хмыкнула и нарочито небрежно швырнула их в ящик стола. И только потом заметила, что младшая сестра застыла у выключателя с очками в руках, и губы у нее дрожат.

– Алиш, ты чего? – испуганно спросила третья принцесса. Подошла, заглянула в глаза, уверенно взяла за руку, отсчитывая пульс. – Болит что-то? Помощь нужна? Ты только в обморок не падай!

– Марин, – слабо и жалобно сказала Алинка, – я вижу без очков. Я, честное слово, всё вижу!

Она дернулась в сторону, подбежала к окну и уставилась в парк.

– Далеко вижу, хоть и темно! – возбужденно крикнула она и повернулась, поднесла к лицу руку. – И близко!!! Марина!!!

И расплакалась. Эмоции захлестывали неожиданно ярко, хотелось и плакать, и смеяться одновременно.

– Чудесный ты ребенок, – чуть ворчливо и радостно проговорила старшая сестра. Алинка всхлипывала и вертелась вокруг себя – рассматривала все вокруг. – А рыдать-то зачем? Это же счастье! Хотя понятно, гормоны. Добро пожаловать в трудный женский мир неустойчивой психики, Алиш.

Алинка улыбнулась сквозь слезы, махнула рукой:

– Ну чего ты ворчишь?

– Это я от радости. – Старшая сестра подошла, чтобы обнять. – Интересно, это на тебя начало цикла подействовало? Не припомню, чтобы у кого-то из семьи такое бывало. Эх… мне бы подобный подарочек в компенсацию за страдания. Проснулась в тринадцать, а у меня не только сыпь на лице, но и грудь выросла за ночь. Или хотя бы ноги.

Алина хихикнула, уткнувшись сестре в плечо, затем отстранилась и очень серьезно заверила:

– Ты очень красивая, Марин, ты просто не представляешь, какая красивая.

– И ты, красноносая моя. – Третья Рудлог легко щелкнула Алинку по оному носу. – И сейчас, а уж когда вернется твоя внешность, то, уверена, будешь диво как хороша. Боги, к счастью, не обделили нас красотой, – она хмыкнула. – Вот ума, думается мне иногда, недодали. Мне – так точно. Беги, собирайся. Очки не выбрасывай – отдашь потом в семейный музей!

Завтрак прошел в том же радостном возбуждении – из-за присутствующих мужчин Алинка постеснялась говорить все, но зато обретенным зрением похвасталась вволю. И эта вспышка радости словно немного развеяла уныние, в котором пребывала семья после свадьбы Поли. Даже Ангелина улыбалась, глядя на пятую Рудлог, а Василина так вовсе растрогалась, став, несмотря на строгий костюм и прическу – сегодня был какой-то важный выезд, – совсем простой и домашней. Только что не причитала от счастья, приложив руку к щеке.

И о том, что сегодня зачет у профессора Тротта, Алина Рудлог вспомнила, только когда привычно проверяла рюкзачок перед выходом. И в Зеркало из кабинета Кляйншвитцера она ступила с высоко поднятой головой – как будто шла в клетку с тигром.

* * *

Профессор же, напротив, с утра был мрачен как никогда. Убрал погибшие растения из лаборатории, потретировал семикурсников в спортзале – те уже научились определять, когда он в настроении согнать с них семь потов, и занятие провели в молчании и сосредоточенности, что не уберегло, впрочем, от едких замечаний и синяков. Позанимался сам, с неудовольствием думая, что, видимо, придется вкатывать себе мышечный стимулятор, чтобы не терять времени на укрепление левой руки. На всякий случай, перед тем как отправиться в университет, выключил свет в гостиной, сел на диван и прикрыл глаза, вслушиваясь в себя: не покалывает ли где-то внутри сосущее чувство будущего приступа?

Но репеллент действовал. И Макс снова всё контролировал.

В коридоре уже толпились студенты первого курса. Поздоровались нестройным хором, настороженно уставились на него. На экзекуцию отводились первые две пары, но он планировал управиться быстрее.

– Заходим по одному, – сухо сказал Тротт в наступившей тишине. – Чтобы не терять времени, тянем билет и сразу отвечаем. Если знаете, как положено, вспоминать нет нужды. Пересдача через куратора, я даю одну возможность.

От молодых людей и девушек плеснуло паникой, растерянностью, страхом – но он, не обращая на это внимания, повернулся и зашел в аудиторию.

Следующие два часа инляндец скучал. Уже по глазам входящего студента было видно, сдаст он или нет. И достаточно было нескольких первых слов, чтобы понять уровень его знаний. К тому же Макс всех помнил по лекциям и семинарам и, помимо основного билета, спрашивал по темам, в которых отвечающие провисали по ходу обучения.

В ведомости, лежащей перед ним, одна за другой появлялись отметки «незачет», разбавляемые редкими «зачтено». И не подкупали его ни дрожащие губы очередного студиозуса, ни глаза, полные отчаяния, ни просьбы задать еще вопрос, ни уверения, что «честное слово, учил, забыл, профессор, пожалуйста, дайте подумать!».

В бою и в экстремальной ситуации времени подумать никто не даст. Зато к пересдаче все от зубов отлетать будет. И страх исключения только поможет материалу закрепиться в голове. А если в намеренно жестких условиях, в которые он их поставил, рука не дрогнет при плетении связки по заданной формуле и стресс не помешает действовать быстро – значит, действительно научил как полагается.

Студенты менялись, пустая аудитория эхом отражала голоса сдающих, в помещении накапливалась хаотичная энергия от многих десятков попыток колдовать, за дверями стоял шум, который с каждым вышедшим набирал силу – и затихал. В коридоре пустело, прошедшие испытание первокурсники разбредались кто куда.

Наконец ведомость была заполнена. Двадцать сдавших – неплохо. Очень даже неплохо.

Макс расписался в документах и уже встал, когда в дверь постучали, и в аудиторию заглянула раскрасневшаяся Богуславская. Без очков, прижимающая к себе какую-то бумажку, как щит. На лице ее была написана решимость, да и вообще вид она имела отчаянный.

– Доска чистая, – сказал он едко, и студентка, набиравшая воздух, чтобы что-то выпалить, задохнулась, недоуменно посмотрела на него, на упомянутую доску. И тут же собралась.

– Я не за этим, профессор Тротт. Я сдать зачет по магмоделям.

– Вы же не посещали занятия, – ответил он ровно, приставляя стул к столу.

– В уставе университета, – голос ее звенел так громко и торжествующе, что он поморщился и потер висок пальцами, – профессор, сказано, что обучающийся может самостоятельно пройти программу и сдать зачет. Я еще в пятницу подписала у куратора заявление. – Она подошла и положила перед ним на стол лист, и Макс посмотрел на него с таким омерзением, будто это был грязный ботинок. – Мне выдали индивидуальную ведомость. Профессор.

Последнее прозвучало как «Вот так-то, профессор!!!».

Она наконец-то замолчала и перевела дыхание. Макс посмотрел на ее руки – пальцы подрагивали, – на лицо. Без очков она выглядела непривычно. Опять часто моргала, словно готовилась расплакаться, и он с раздражением подумал, как ему все это надоело. Нет, никакого преподавания в следующем году.

– Вам заняться нечем, Богуславская? – спросил он недовольно. – Или вы выбрали способ добиться исключения из университета? Можно сделать это, не тратя мое время.

– Вы обязаны принять у меня зачет, – отчеканила она дрожащим голосом.

– Обязан так обязан, – согласился Тротт с ледяным спокойствием. – Но если я увижу слезы, Богуславская, сразу же поставлю вам незачет. Понятно?

От нее вдруг полыхнуло теплом, даже жаром – он аж пошатнулся, – и девчонка почти прорычала в ответ – столько злости было в ее голосе: