Читать книгу: «Что же дальше, маленький человек?», страница 5

– Насчет увольнения, – после долгой паузы говорит начальник, – насчет увольнения! Кого бы вы на моем месте уволили?

Пиннеберга обдает жаром. «Вот стервятник, – думает он. – Вот свинья! Еще и издевается!»

– Не могу знать, герр Кляйнхольц, – беспокойно бормочет он. – Не могу выступать против своих коллег.

Герр Кляйнхольц в восторге от своей ловушки.

– Значит, себя бы вы на моем месте увольнять не стали? – продолжает он.

– Но я же не могу… на вашем…

– Ладно, – говорит Эмиль Кляйнхольц и встает. – Не сомневаюсь, что вы хорошенько все обдумаете. Я обязан предупредить вас об увольнении за месяц. Скажем, первого сентября. Проработаете по первое октября, идет?

Кляйнхольц покидает контору, чтобы рассказать жене, как закрутил гайки. Может, она позволит ему за это опрокинуть рюмочку. Было бы очень кстати.

Пиннеберг чувствует, что дальше писать коммерческое предложение насчет семян клевера он не в состоянии. Теперь уже он сидит, подперев ладонью лоб. Боязно тебе, сынок, за Овечку и этого уже существующего Малыша? Самую малость боязно.

Гороховый суп сварен, письмо написано,

но вода, к сожалению, слишком жидкая

Утром Овечка первым делом отправилась в магазин: быстро выложила подушки и одеяла проветриваться на подоконник и побежала. Почему он не сказал, чего хочет на обед? Ей-то откуда знать? Нужно что-то вкусное и не слишком дорогое, но ведь она понятия не имеет, что он любит. И поваренной книги у нее нет. Надо составить список покупок: определиться с продуктами, шаг за шагом, не превышая бюджет.

Все-таки ей нужна поваренная книга.

Выбор сужается, и наконец ищущий ум Овечки останавливается на гороховом супе. Дешево и просто, и хватит на два дня.

«Боже, как же повезло девчонкам, которых учили готовить! А меня мать всегда гнала от плиты. Мол, иди отсюда, неумеха».

Что ей понадобится? Вода есть. Кастрюля достаточно большая. Горох – сколько? Полфунта на двоих наверняка будет достаточно. Соль, овощи, немного жира? Допустим, на всякий случай. Сколько мяса? И какое брать? Говядину, конечно говядину! Полфунта должно хватить, горох очень питателен, а есть много мяса вредно для здоровья. И картошка, само собой.

Овечка отправляется за покупками. Какое счастье – будним утром, в девять часов, когда все сидят на работе, бродить по улицам! Воздух еще свежий, хотя солнце уже ярко светит. По Рыночной площади с гудением ползет большая желтая почтовая машина. Там, за окнами, сидит, наверное, ее милый. Но нет, не сидит – десять минут спустя он шепчет ей на ухо: «Что сегодня в меню?» Жена мясника наверняка что-то заметила, уж очень странно она держится и за суповой набор требует тридцать пфеннигов за фунт, хотя такое даром отдавать надо – голые, ободранные кости, ни клочка мяса. Надо будет написать матери, спросить, справедливо ли это. Хотя нет, лучше не надо, она во всем разберется сама.

А вот его матери написать необходимо. По пути домой Овечка начинает сочинять письмо. Пусть совсем простое, но без него никак; нужно написать, хоть и неохота, о таком событии родную мать не известить нельзя, что бы там милый ни говорил.

Шарренхёферша, похоже, призрак: когда Овечка приходит за водой, на кухне нет ни намека на то, что здесь кто-то готовил или собирается готовить, – пусто, холодно, и из задней комнаты не доносится ни звука. Овечка ставит горох на плиту – солить сразу? Пожалуй, лучше подождать до конца, так надежнее.

А теперь уборка. Это трудно, гораздо труднее, чем думала Овечка, – ох уж эти дрянные бумажные розы, эти гирлянды… местами выцветшие, местами ядовито-зеленые. Ох уж эта линялая обивка, эти уголки, закутки, набалдашники, балюстрады! Надо управиться до половины двенадцатого, чтобы успеть написать письмо. У милого обеденный перерыв с двенадцати до двух, вряд ли он придет раньше чем без пятнадцати час, ему же еще нужно в ратушу, зарегистрировать их.

Без четверти двенадцать она сидит за письменным столиком орехового дерева, перед ней – желтая почтовая бумага, оставшаяся со времен ее девичества, а в душе созрели два решения. Первое: «Завтра утром никуда не пойду, весь день посвящу уборке, надо ведь навести тут порядок». Второе: «Добьюсь от милого согласия на поиск другого жилья. Шесть недель – еще ладно, но когда появится Малыш, я не смогу тратить столько времени на уборку».

Итак, желтая почтовая бумага. Три или четыре года назад коллега подарила Овечке эту бумагу на Рождество – двадцать пять листов и двадцать пять конвертов в картонной упаковке, разукрашенной гербами. И бумаги, и конвертов с тех пор ушло совсем немного.

Сперва адрес: «Фрау Мари Пиннеберг, Берлин, Северо-Запад, 40, Шпенерштрассе, 92^II».

Матери написать надо, матери обязательно надо сообщить, что сын женился, тем более единственный сын, единственное дитя. Даже если этот самый сын не хочет с ней мириться, даже если он с ней не общается, потому что не одобряет ее образ жизни.

– У матери ни стыда ни совести, – как-то заявил Пиннеберг.

– Но, милый, она уже двадцать лет как овдовела.

– Все равно! Если бы это хотя бы был один мужчина!

– Ханнес, но у тебя ведь тоже были девушки, кроме меня.

– Это другое.

– А если однажды Малыш подсчитает, когда он родился и когда мы поженились, – что он нам скажет?

– Пока еще даже неизвестно, когда Малыш родится.

– Известно. В начале марта.

– Почему это? Откуда ты знаешь?

– Я посчитала.

– Как посчитала?

– Ну как-как, милый… Я просто знаю. И матери твоей я напишу. Иначе нехорошо.

– Делай как хочешь, но я об этом больше слышать не хочу.

Что ж, пора приниматься за письмо.

«Глубокоуважаемая госпожа» – ужасно глупо, разве нет? Так не пишут. «Дорогая фрау Пиннеберг» – но это же и я сама, кроме того, так тоже плохо звучит. Милый наверняка его прочтет…

«Ну и ладно, – думает Овечка. – Либо она такая, какой ее считает Ханнес, и тогда все равно, что я напишу, либо она окажется славной женщиной, и тогда можно писать, как мне нравится».

Примерно так:

«Дорогая мама!

Пишет вам ваша новоиспеченная невестка Эмма, по прозвищу Овечка. Мы с Ханнесом поженились позавчера, в воскресенье. Мы очень счастливы, но были бы еще счастливее, если бы вы за нас тоже порадовались. У нас все хорошо, только, к сожалению, Ханнесу пришлось уйти из магазина одежды и теперь он работает в конторе, торгующей удобрениями, от чего мы, понятное дело, не в восторге.

Всего самого доброго,

Ваши Овечка и…»

Она оставляет немного места. «А свое имя, милый, ты впишешь сам».

Снизу доносится еле слышная музыка. Овечка пытается разобрать мелодию, но дальше пары звуков дело не идет.

«Хорошо же некоторым, – думает Овечка. – Мы тоже однажды заведем радио». И поскольку у нее есть еще полчаса, она принимается читать книгу, свою единственную книгу. Она купила ее у Викеля четырнадцать дней назад – «Священное чудо материнства».

Овечка читает, наморщив лоб: «О да, с появлением деточки наступает счастливая, лучезарная пора! Это великая милость, которой божественная природа возмещает человеку все его несовершенства».

Она пытается вникнуть в смысл прочитанного, но это оказывается очень сложно, да и не совсем понятно, какое отношение все это имеет к их Малышу. Дальше в книге идет стихотворение, и она читает его медленно, несколько раз подряд:

 
В младенческих устах, в младенческих устах
Премудрости секрет незримо заключен.
Владеешь ты, дитя, наречьем диких птах,
Как прежде Соломон.
 

Эти стихи Овечка тоже не понимает. Но в них столько счастья! Она откидывается назад – в ее жизни стали появляться минуты, когда ощущаешь, какую полноту и богатство заключает в себе твое лоно. И она повторяет с закрытыми глазами: «Владеешь ты, дитя, наречьем диких птах, как прежде Соломон…»

Какое же это счастье, наверное, самое большое на свете! Он должен быть счастливым, этот Малыш! Владеет он наречьем диких птах…

– Обед! – кричит Пиннеберг из прихожей.

Должно быть, она задремала – стала очень уставать временами. «Мой обед», – думает Овечка и медленно поднимается.

– Ты еще не накрыла? – спрашивает он.

– Минуточку, милый, сейчас сядем за стол, – говорит его супруга и бежит на кухню. – Прямо в кастрюле нести? Или могу в супницу перелить.

– А что ты приготовила?

– Гороховый суп.

– Отлично. Неси прямо в кастрюле. А я пока накрою.

Овечка разливает суп. На ее лице появляется испуганное выражение.

– Боюсь, не жидковато ли… – озабоченно бормочет она.

– Все будет в порядке, – отвечает Пиннеберг, нарезая мясо на блюдце.

Она пробует.

– Господи, совсем жидко! – невольно вырывается у нее. И вдогонку: – Господи, соль!

Он тоже опускает ложку, и над столом, над тарелками, над огромной коричневой эмалированной кастрюлей встречаются их взгляды.

– Я так старалась, чтобы было вкусно! – огорчается Овечка. – Взяла все как полагается: полфунта гороха, полфунта мяса, целый фунт костей. Должен был получиться вкусный суп!

Поднявшись, он задумчиво помешивает суп большим эмалированным половником.

– Шелуха местами попадается. Сколько воды ты налила, Овечка?

– Это все из-за гороха! – сетует она. – Совсем не разбух!

– Воды-то сколько? – повторяет Ханнес.

– Ну, полную кастрюлю.

– Восемь литров – на полфунта гороха. Подозреваю, Овечка, – заговорщически сообщает он, – все дело в воде. Она оказалась слишком жидкой.

– Думаешь? – уныло отзывается она. – Неужели я налила слишком много? Восемь литров… Просто я хотела, чтобы хватило на два дня!

– Восемь литров – думаю, это и на два дня слишком много. – Он пробует еще раз. – Нет, Овечка, ты уж прости, но это просто пустой кипяток.

– Ах, бедный мой милый, ты, наверное, ужасно голоден? Что же делать? Давай я быстро куплю пару яиц, пожарю картошку с яичницей? Приготовить картошку с яичницей я точно сумею!

– Давай, – соглашается он, – я сам за яйцами сбегаю. – И уходит.

Когда Пиннеберг возвращается на кухню, глаза у нее на мокром месте – и явно не из-за лука, который она нарезала в картошку.

– Овечка, – говорит он, – это же не трагедия!

Она виснет у него на шее.

– Милый, какая же я никудышная хозяйка! Я так хотела сделать все как можно лучше! А если Малыш не будет питаться как следует, как же ему расти?

– Ты имеешь в виду сейчас или потом? – со смехом уточняет он. – Думаешь, ты никогда не научишься готовить?

– Вот видишь, ты еще и насмехаешься! Мне нужно завести поваренную книгу, где будет все написано, все-все.

– Наверняка она дорого стоит, – хмурится он.

– Но она окупится, Ханнес! Только подумай, прекрасный суп на мясе и костях пропал зря!

От разговора про поваренную книгу он уходит.

– Насчет супа – я тут подумал, пока по лестнице шел, – с ним же все в порядке, просто воды слишком много. Если ты опять поставишь его на плиту и проваришь как следует, чтобы вся лишняя вода выкипела, то получится прекрасный гороховый суп.

– Точно! – ликует она. – Это ты здорово придумал! Как уйдешь, я сразу этим займусь. Тогда на ужин у нас будет действительно хороший гороховый суп!

Они несут в комнату жареную картошку и глазунью из двух яиц.

– Вкусно? Вкус такой, как ты привык? Ты не опаздываешь еще? Может, приляжешь ненадолго? У тебя такой усталый вид, милый!

– Нет уж. Не потому, что опоздаю, нет, но спать мне сегодня нельзя. Этот Кляйнхольц…

И он рассказывает ей все. И про «Тиволи», и про нагоняй, и про попытку шантажа.

Пиннеберг долго раздумывал, стоит ли ей об этом говорить. Ему не давала покоя фраза из «Священного чуда материнства»: «Следует избегать перенапряжения и ударов, в особенности в первые месяцы беременности, иначе высок риск выкидыша».

Ему не совсем ясен смысл этого предложения. Про удары. Речь и о душевных ударах? Они только в первые месяцы опасны? Он-то всегда думал…

Но ведь той субботней ночью они условились, что у них не будет друг от друга тайн. Поэтому он все-таки рассказывает о произошедшем. Тем более что он уже не в силах держать это в себе – как с ней не поделиться?

– Что же мне теперь делать? – спрашивает он. – Если я ему не отвечу, первого числа он точно меня уволит.

– Ну и тип! Он, наверное, и утром был пьян?

– Да нет, протрезвел уже и мучился от похмелья. Может, просто сказать все как есть? Мол, так и так, я женат и меня нельзя просто так выкинуть на улицу?

Но Овечка – истинная дочь своего отца: наемному работнику на работодателя рассчитывать не стоит.

– Да ему плевать! – возмущенно говорит она. – Раньше, может, и попадались изредка приличные хозяева. Но сейчас… когда столько народу сидит без работы и еле сводит концы с концами, они сотрудников вообще ни в грош не ставят! Мол, пусть посмотрят, как другие на одном пособии перебиваются, будет им наука.

– Кляйнхольц, в сущности, не так уж плох, – говорит Пиннеберг. – Просто решения принимает сгоряча… Надо все ему объяснить. Что мы ждем Малыша и все такое…

Овечка негодует:

– Ты хочешь ему об этом рассказать? Человеку, который пытается тебя шантажировать? Ну уж нет, милый! Ни в коем случае этого не делай.

– Но какой тогда выход? Что-то придется ему ответить.

– Я бы, – задумчиво тянет Овечка, – для начала поговорила с сослуживцами. Может, он и им так же угрожал, как тебе. И если вы объединитесь, условитесь стоять друг за друга, всех троих он не уволит.

– Это может сработать, – отвечает Пиннеберг. – Если они, конечно, меня не подставят… Лаутербах не обманет, ума не хватит, а вот Шульц…

Овечка верит в солидарность трудящихся:

– Твой товарищ тебя не подведет! Вместо этого пьяницы Кляйнхольца я бы лучше поговорила с сослуживцами.

– Нет-нет, ни за что, они мне проходу не дадут со своими шуточками! Но я попробую с ними договориться, чтобы никто никого не сдавал, и заодно выясню, что им сказал Кляйнхольц.

– Ну вот, милый. Я ни секунды не сомневаюсь, что у нас все будет хорошо. А что? Работы мы не боимся, экономить умеем, люди мы неплохие, к тому же Малыша ждем, любим его – почему с нами должно случиться что-то плохое? Ведь это совершенно нелепо!

Кляйнхольц скандалит, Кубе скандалит, сослуживцы увиливают,

но все-таки договариваются, а с горохом так ничего и не выходит

Пшеница у Эмиля Кляйнхольца хранится в странном извилистом чердачном помещении, которое тянется от жилого дома через сенной сарай до самого фуражного склада. Не предназначенное для этой цели, оно было подогнано под нее кое-как, задним числом. Швы зашпаклевали на скорую руку, но даже нормальной выбойной установки не поставили. Мешки приходится взвешивать на старых десятичных весах, а потом через слуховое окно спускать по желобу в грузовик.

Ссыпать в мешки до вечера тысячу шестьсот центнеров – вполне в духе Кляйнхольца. Никакой организации труда, никакого плана. Пшеница лежит на складе уже неделю, а то и две, ссыпкой можно было заняться давным-давно, но нет – все нужно сделать за полдня!

На складе толкотня – все рабочие, которых Кляйнхольц смог привлечь, при деле. Женщины сгребают пшеницу в кучи, работают трое весов: на первых – Шульц, на вторых – Лаутербах, на третьих – Пиннеберг.

Эмиль носится туда-сюда, настроение у Эмиля еще хуже, чем с утра, потому что Эмилия так и не дала ему ни капли спиртного. По этой причине ни Мари, ни ее мать на склад не допустили. Ярость угнетенного мужа возобладала над отцовским стремлением пристроить дочку.

– Чтоб духу вашего здесь не было, мегеры!

– Вы знаете, сколько весит мешок, сам мешок, герр Лаутербах? Идиот! Мешок на два центнера весит три фунта, а не два. Поэтому на весах должно быть ровно два центнера и три фунта, господа! Чтобы нигде никакого перевеса! Задарма я ничего не раздаю. А за вами, красавчик Шульц, все сам перепроверю.

Двое мужчин волокут мешок к желобу – грузовик и прицеп должны быть загружены с вечера, чтобы завтра рано утром отправиться на вокзал. Мешок развязался, и на пол хлынула волна рыжей пшеницы.

– Кто завязывал? Шмидт, вы? Черт бы вас побрал, уж вы-то должны уметь обращаться с мешками, не девчонка все-таки! Нечего таращиться, Пиннеберг, у вас перевес. Ну что за идиот – разве я не сказал, что не должно быть никакого перевеса?!

Теперь Пиннеберг и правда вытаращился на хозяина, причем довольно сердито.

– Да что вы на меня вылупились?! Не смейте, я запрещаю, ясно? Если вас что не устраивает, проваливайте! Шульц, дубина, отстаньте от Мархайнеке! Будет он еще у меня на складе девок лапать!

Шульц что-то бубнит себе под нос.

– Придержите язык! Вы ущипнули Мархайнеке за задницу. Сколько у вас сейчас мешков?

– Двадцать три.

– В час по чайной ложке! Ей-богу! Но зарубите себе на носу: никто не выйдет со склада, пока вы не подготовите восемьсот мешков. Про перерыв забудьте! Хоть до одиннадцати ночи работать будете, вот и посмотрим…

Под черепицей, которую со всей силы нагревает августовское солнце, стоит изнуряющая жара. На мужчинах – только рубашки и штаны, да и на женщинах не больше. Пахнет сухой пылью, по́том, сеном, новеньким лоснящимся джутом, из которого сделаны мешки, но прежде всего – по́том, по́том и по́том. По складу расползаются густые телесные испарения, отвратительная плотская вонь. И среди нее непрерывно, словно гонг, гудит голос Кляйнхольца:

– Ледерер, возьмите лопату как следует, головой думайте! Разве ж ее так держат? И мешок держи как следует, жирный ты боров, горловиной кверху. Вот так это делается…

Пиннеберг возится с весами. Машинально опускает рычаг.

– Еще немножко, фрау Фрибе, еще чуть-чуть… Вот так. Эх, нет, опять слишком много получилось. Еще горсть выложите. Готово! Следующий! Пошевеливайтесь, Хинриксен, ваша очередь. А то до полуночи провозимся…

В голове – обрывки мыслей: «Хорошо сейчас Овечке! Белые занавески развеваются на свежем ветерке… Да заткнись ты уже, собака, сколько можно лаяться! А он еще цепляется за такую работу! На все готов, лишь бы ее не потерять! Вот уж спасибо… Как же разит от этих женщин!»

И снова гудит гонг:

– Так, а у вас тут что, Кубе? Сколько получилось по весу? Девяносто восемь центнеров? В этой куче была сотня! Это пшеница из Гельмансхофа. Сто центнеров. Куда вы дели два центнера, Шульц? Сейчас сам перевешу. А ну-ка мешок на весы!

– Да усохла она на жаре, пшеница-то, – отвечает старый кладовщик Кубе. – Вся сырая была, когда из Гельмансхофа привезли.

– Это я-то сырую пшеницу покупаю?! Придержи язык, ты! Разговорился тут! Домой утащил, мамаше своей, да? Усохла, ну конечно! Разворовали ее, тащат у меня здесь все, как мыши!

– Это уже лишнее, хозяин, – говорит Кубе. – Нечего меня воровством попрекать. Я в союз пожалуюсь, вот тогда посмотрим. Еще не хватало! – Кубе дерзко смотрит в хозяйскую физиономию поверх своих пышных седых усов.

«Боже, какой молодец, – ликует Пиннеберг. – Профсоюз… Вот бы и мы так могли! Да только не выйдет ничего…»

Кляйнхольц в долгу не остается, Кляйнхольц стреляный воробей. Он хорошо знает старика Кубе, который работал еще при его отце.

– А я разве говорю, что это ты украл? Ничего подобного! Это мыши растаскивают пшеницу, от мышей нам вечная потрава. Надо нам, Кубе, опять морской лук разбросать или дифтерию им привить.

– Вы сказали, герр Кляйнхольц, что это я украл пшеницу. Вон, полный склад свидетелей. Я пожалуюсь в профсоюз. Я на вас доложу, герр Кляйнхольц.

– Ничего я про вас не говорил – ни слова не сказал! Я говорил в целом о ситуации. Эй, герр Шульц, я разве сказал, что Кубе ворует?

– Не слыхал, герр Кляйнхольц.

– Вот видишь, Кубе. А вы, герр Пиннеберг, слышали что-нибудь?

– Нет. Не слышал, – неуверенно бормочет Пиннеберг, а в душе плачет кровавыми слезами.

– Ну вот видите, – заявляет Кляйнхольц. – Вечно ты скандалишь, Кубе. Небось в рабочий совет метишь?

– Полегче, герр Кляйнхольц, – предостерегает Кубе. – Опять вы за свое! Сами знаете, о чем я. Три раза судились со старым Кубе, и трижды моя взяла. Я и в четвертый раз в суд пойду. Со мной так нельзя.

– Хватит языком молоть! – взрывается Кляйнхольц. – Ты от старости совсем из ума выжил, Кубе, сам не знаешь, что несешь. Жалко тебя, да и только. А вы что уставились? Черт, да тут еще и провеивать надо! Боман, Гассельбрем, Мюллер – быстро за веялку, мигом покидали туда пшеницу, в ней столько шелухи осталось. Какой олух такое зерно принял!

Злой взгляд на работников.

– Это пшеница Фрица, – отвечает старик Кубе. – Хозяин сам ее покупал и принимал. При нем насыпали.

Но Кляйнхольц не слушает. Сил у него больше нет. Тут наверху такая жарища, он уже уморился бегать и орать. Пора спуститься пополдничать.

– Я отлучусь в контору, Пиннеберг. Следите здесь за работой. Никакого полдника, ясно? Вы передо мной отвечаете, Пиннеберг!

И он уходит вниз по лестнице. Тут же начинается оживленная беседа, тем более что тем для обсуждения предостаточно – Кляйнхольц об этом позаботился.

– Ясное дело, отчего он сегодня не в себе!

– Хлопнет рюмашку, сразу отойдет.

– Полдник, – рычит старик Кубе. – Полдник!

Кляйнхольц наверняка еще во дворе.

– Я вас прошу, Кубе, – говорит двадцатитрехлетний Пиннеберг шестидесятитрехлетнему Кубе, – я вас прошу, Кубе, не делайте глупостей, герр Кляйнхольц же ясно сказал, что нельзя!

– Есть договор. – Кубе шевелит моржовыми усами. – Полдник прописан в договоре. Мы, рабочие, не дадим лишить себя положенного отдыха!

– Но у меня будут неприятности!

– А мне какое дело? – фыркает Кубе. – Раз вы не слыхали, как он меня вором обзывал…

– Будь вы на моем месте, Кубе…

– Знаю-знаю. Если бы все так рассуждали, как вы, молодой человек, господа работодатели давно бы нас всех в кандалы заковали да за каждый кусок хлеба заставляли соловьем заливаться. Ну ничего, вы молодой, у вас вся жизнь впереди, еще увидите, до чего вас раболепство доведет. Полдник, и точка!

Все уже принялись за еду. Только трое конторских мнутся в сторонке.

– А вы можете и дальше наполнять мешки, господа хорошие, – говорит один из рабочих.

– Или наябедничать Эмилю, – присоединяется другой. – Может, он вас за это коньяком угостит.

– Нет, он отдаст им Мари!

– Всем троим?

Громовой хохот.

– Ее и на троих хватит.

Один запевает:

– Кобылка Марихен…

Остальные подхватывают. Мужчины время от времени отваживаются ущипнуть женщин, женщины визжат, и только трое конторских стоят печально и одиноко.

– Ничем хорошим это не кончится, – говорит Пиннеберг.

– Сил моих больше нет, – откликается Шульц. – Заделаю Мари ребенка, и поминай как звали. – Он усмехается мрачно и злорадно.

Здоровяк Лаутербах замечает:

– Надо его как-нибудь подстеречь ночью пьяного и в темноте отделать под орех. Это помогает!

– Да никто из нас этого не сделает, – отвечает Пиннеберг. – Духу не хватит.

– У тебя, может, и не хватит. А у меня еще как! – возражает Лаутербах.

– И у меня, – подхватывает Шульц. – У меня вообще вся эта лавочка сидит в печенках.

– Ну, так давайте что-нибудь предпримем, – предлагает Пиннеберг. – Он сегодня утром с вами никаких разговоров не заводил?

Все трое переглядываются – испытующе, недоверчиво, смущенно.

– Ну так я вам скажу, – заявляет Пиннеберг. – Терять все равно уже нечего… Сегодня с утра он сперва нахваливал мне свою Мари, какая она работящая, а потом сказал, что до первого числа я должен принять решение – о чем, сам не знаю, – а не то придется уволиться по собственному, ведь я моложе всех. Вот вам и Мари!

– Со мной точно так же было. Потому что я нацист, якобы у него из-за меня неприятности.

– И со мной – потому что я с девушками гуляю.

Пиннеберг набирает в грудь побольше воздуха:

– И?

– Что «и»?

– Что вы намереваетесь ему сказать до первого числа?

– А что тут скажешь?

– Ничего мы говорить не собираемся!

– Мари кому-нибудь из вас нужна?

– Еще чего!

– И речи быть не может!

– Уж лучше оказаться на улице!

– Вот и я о том же.

– О чем «о том же»?

– Давайте договоримся.

– Насчет чего?

– Например, дадим друг другу честное слово не соглашаться на Мари.

– Он не станет так прямо говорить, не настолько он глуп, наш Эмиль.

– Он не может уволить нас из-за Мари.

– Ну, тогда давайте условимся, что если он уволит одного из нас, то другие двое тоже уволятся. Дадим друг другу честное слово.

Шульц и Лаутербах задумываются, каждый взвешивает свои шансы – стоит ли давать честное слово.

– Всех троих он точно не выгонит, – настаивает Пиннеберг.

– Выгонит и глазом не моргнет!

– Нет, не посмеет, побоится, что пойдут разговоры. После вчерашнего новые сплетни ему не нужны.

– Тут Пиннеберг прав, – соглашается Лаутербах. – Сейчас он на это не решится. Я даю честное слово.

– Я тоже, – говорит Пиннеберг. – А ты, Шульц?

– Что ж, ладно, я с вами. Но только до первого числа!

– А через месяц начнем сначала?

– Ну знаете ли, надолго связывать себя такими устаревшими методами я не намерен.

– Но почему? Через месяц ведь ничего не изменится.

– Кончай полдник! – ревет Кубе. – Если господам конторщикам угодно немного потрудиться…

– Значит, на этот месяц условились?

– Честное слово!

– Честное слово!

«Вот Овечка обрадуется, – думает Пиннеберг. – Еще целый месяц спокойной жизни».

Они расходятся к весам.

Вечер тянется бесконечно, Пиннеберг уже мечтает, чтобы Кляйнхольц вернулся, потому что сам не справляется с рабочими и женщинами: они глумятся над конторщиками, этими пролетариями умственного труда, которые считают себя выше других, а сами вынуждены трусливо поджимать хвост. Потом начинаются шуточки над Шульцем и его подружками: то их застукали в туалете городского парка, то в темном трактире, а вчера в танцзале. Шутки становятся все грязнее, Пиннеберг с горечью думает: «А ведь это то же самое, что у нас с Овечкой… Нет, нет, не то же самое!» И он уносится мыслями в комнату с развевающимися белыми занавесками, видит перед собой радостное, красивое, сияющее лицо жены, думает о чистом и светлом… и продолжает машинально командовать:

– Еще лопату! Еще половину. Ну вот, опять перевес!.. Все, готово. Следующий.

К семи вечера тысяча триста центнеров рассыпано по мешкам. Рабочие обсуждают, продолжать ли работу. В конце концов старик Кубе отправляется вниз к Кляйнхольцу и возвращается с известием, что рабочим заплатят сверхурочные.

– Только рабочим, конторщикам ничего не даст!

Когда Пиннеберг возвращается домой, на часах уже одиннадцать. В уголке дивана, свернувшись калачиком, спит Овечка. У нее заплаканное детское личико, веки еще мокрые.

– Господи, это ты?! Я так за тебя боялась!

– К чему бояться? Что со мной может приключиться? Приходится задерживаться на работе, каждые три дня такое удовольствие.

– А я так переживала! Ты, наверное, ужасно проголодался!

– Еще как проголодался! Но слушай, как-то странно у нас пахнет…

– Как странно? – Эмма принюхивается. – Мой гороховый суп!

Оба кидаются на кухню. Им в лицо ударяет вонючий дым.

– Открывай окна! Скорее все окна нараспашку! Надо проветрить!

– Найди газовый кран! Сначала надо перекрыть газ!

Только когда воздух становится чище, они наконец заглядывают в большую кастрюлю.

– Мой прекрасный гороховый суп, – шепчет Овечка.

– Теперь он одним брикетом. Прямо как уголь.

– Сколько хорошего мяса!

Они смотрят в кастрюлю, дно и стенки которой покрыты липкой черной массой.

– Я поставила его на плиту в пять, – жалобно объясняет Овечка. – Думала, ты придешь к семи. Чтобы вся лишняя вода выпарилась… Но тебя все не было, и я так разволновалась, что напрочь позабыла про эту несчастную кастрюлю!

– Она тоже на выброс, – мрачно констатирует Пиннеберг.

– Может, я ее все-таки ототру, – задумчиво говорит Овечка. – Есть такие медные щетки…

– Они тоже денег стоят, – коротко напоминает Пиннеберг. – Я как подумаю, сколько денег мы за эти дни промотали… А теперь еще и кастрюли, и медные щетки, и обед. Я бы на такую сумму три недели мог питаться в столовой… Ну вот, ты плачешь!

Она рыдает:

– Ведь я же так стараюсь, милый! Но разве я могу думать о еде, когда так за тебя волнуюсь? Неужели ты не мог закончить хоть на полчаса пораньше?! Тогда ничего бы не случилось!

– Ладно, – говорит Пиннеберг и закрывает кастрюлю крышкой. – Это плата за жизненную науку. Я… – геройски признается он, – я тоже иногда совершаю глупости. Это не стоит твоих слез… А теперь накорми меня хоть чем-нибудь. Я голоден как волк!

Пиннеберг ничем не занят,

но отправляется на прогулку и попадается на глаза

Суббота, эта роковая суббота, тридцатое августа 1930 года, встает, сияя, из глубокой ночной синевы. За кофе Овечка в сотый раз говорит:

– Так что, завтра ты точно свободен? Завтра у тебя никаких дел нет? Значит, поедем по узкоколейке в Максфельде!

– Конюшни завтра обслуживает Лаутербах, – отвечает Пиннеберг, – так что едем! Обещаю!

– А там возьмем лодку, покатаемся по Максзее и вверх по Максе. – Она смеется. – Ох, милый, ну и названия! Мне до сих пор кажется, что ты меня разыгрываешь.

– Я бы с удовольствием, но пора на работу. Пока, женушка!

– Пока, муженек!

А на работе все началось с того, что Лаутербах подошел к Пиннебергу.

– Послушай, Пиннеберг, у нас завтра агитационный марш. Это очень важно, груф сказал, что мое участие обязательно. Будь человеком, подежурь за меня.

– Ты уж меня извини, Лаутербах, но завтра я никак не могу. В любой другой день – пожалуйста.

– Ну, сделай одолжение, дружище.

– Нет, правда не могу. Ты же знаешь, я всегда рад выручить, но в этот раз – исключено. Может, Шульц?

– Да нет, Шульц тоже не может. Ему нужно уладить дело с одной девчонкой, насчет алиментов. Ну, будь человеком!

– Я же говорю, не могу. В этот раз никак.

– Но ты же на выходных никогда ничем не занят!

– А в этот раз занят.

– Ну какой же ты… А ведь сам наверняка ничем не занят!

– Сейчас мне есть чем заняться.

– Я за тебя два воскресенья выйду, Пиннеберг.

– Да не нужны мне два воскресенья! Давай прекратим этот разговор.

– Ну хорошо, раз ты так со мной… Когда груф строго приказал мне прийти!

Лаутербах жутко обижен.

С этого все началось. И пошло-поехало.

Через два часа Пиннеберг входит со двора в контору. Там сидит Кляйнхольц. При появлении Пиннеберга Лаутербах поспешно вскакивает и исчезает. Через мгновение Шульц берет стопку накладных, говорит:

– Схожу на почту, проставлю печати, герр Кляйнхольц. – И тоже исчезает.

Кляйнхольц и Пиннеберг остаются одни. Мухи жужжат совсем по-летнему, у хозяина на щеках нежный румянец: похоже, сегодня он уже успел пропустить рюмашку-другую, отчего настроение у него приподнятое.

Он просит вполне дружелюбно:

– Выйдите завтра за Лаутербаха, Пиннеберг. Он попросил отгул.

Пиннеберг поднимает взгляд.

– Мне ужасно жаль, герр Кляйнхольц, но завтра не могу. Я Лаутербаху так и сказал.

– Ничего, отложите свои дела.

– Увы, в данном случае это невозможно, герр Кляйнхольц.

Начальник пристально смотрит на бухгалтера.

– Слушайте, Пиннеберг, не морочьте мне голову! Я уже дал Лаутербаху отгул, не могу же я теперь сказать ему, что передумал.

Пиннеберг не отвечает.

– Поймите, Пиннеберг. – Эмиль Кляйнхольц хочет все уладить по-человечески. – Лаутербах, конечно, дуб дубом. Но он нацист, а его группенунтерфюрер – мельник Ротшпрак. Я не хочу портить с ним отношения – он всегда идет навстречу, когда надо что-нибудь смолоть по-быстрому.