Читать книгу: «Когда спящий проснется», страница 12
Глава 17
Три дня
Линкольн дожидался Грехэма в помещении под арками летательной станции. Он горел нетерпением узнать, как ему понравилось воздушное путешествие, и вышел ему навстречу. Грехэм был в неописуемом восторге.
– Я должен научиться управлять машиной, – говорил он. – И непременно научусь. Это совсем не так трудно, – стоит только захотеть. А я хочу летать. Я жалею несчастных, которые умерли, не изведав этого блаженства. Купаться в чудном, живительном воздухе… нестись навстречу вольному ветру… Ничто не сравнится с этим дивным ощущением!
– Наш новый век, я надеюсь, доставит вам еще много таких ощущений, – заметил Линкольн. – Скажите, чем бы вы желали развлечься теперь? У нас есть, например, новый род музыки, которая, может быть…
– Нет. Пока я поглощен воздушными полетами и не могу думать ни о чем другом. Но ваш пилот мне сказал, что управление летательными аппаратами составляет профессиональную тайну, которую строго воспрещено открывать посторонним…
– Совершенно верно. Но вы – другое дело. Только прикажите, и мы завтра же зачислим вас в профессиональные аэронавты.
Грехэм горячо ухватился за это предложение и принялся опять распространяться о своих ощущениях во время полета.
– Ну, а дела как? – спросил он неожиданно, перебивая себя на полуслове. – Я и забыл про дела.
Линкольн ответил с деланной небрежностью:
– Завтра Острог сам вам расскажет подробно… Говоря вообще, все постепенно входит в норму. Революция восторжествовала во всем мире. Кое-какие трения, разумеется, всегда неизбежны, но ваша власть теперь крепка как никогда. Пока Острог печется о ваших интересах, вы можете спать спокойно.
– А нельзя ли, – заговорил Грехэм после паузы, – зачислить меня в эти, как вы их называете… присяжные аэронавты… теперь же, сегодня? Тогда я мог бы завтра с утра начать мои уроки воздухоплавания.
– Что ж, это можно, – сказал, подумав, Линкольн. – Я вам это устрою. – Он засмеялся. – Я было шел сюда с блестящими предложениями… думал, предложить вам развлечься. Но вы, я вижу, уже выбрали себе развлечение. Тем лучше. Сейчас я протелефонирую в Департамент воздухоплавания, а потом мы вернемся в Управление, в ваши апартаменты. Вы пообедаете, а тем временем явятся и аэронавты… Но, может быть, после обеда вы предпочли бы…
Он запнулся.
– Что? – спросил Грехэм.
– Мы, видите ли, думали угостить вас балетом. Нарочно для вас выписали танцовщиц с Капри. Тамошний театр славится своим балетом…
– Я ненавижу балет, – сухо ответил Грехэм. – Всегда ненавидел. И потом, это слишком старо. Танцовщицы существовали еще в Древнем Египте.
– Это правда. Но наши танцовщицы…
– Я не нуждаюсь в развлечениях. Танцовщицы могут подождать. Теперь я займусь воздухоплаванием. Меня вообще очень интересует устройство новых машин. Я хочу расспросить ваших техников…
– Весь мир к вашим услугам, – сказал Линкольн. – У вас широкий выбор. Вам остается только приказывать: все будет исполнено.
Явился Асано, и, как и прежде, под охраной полиции они вернулись тем же путем в апартаменты Грехэма. Толпа на улицах была теперь еще гуще. Народ провожал своего властелина громкими, радостными криками. Ответы Линкольна на нескончаемые вопросы Грехэма тонули в этом гаме. Сначала Грехэм отвечал улыбками и поклонами на приветствия, раздававшиеся со всех сторон, но Линкольн сделал ему маленькое внушение, объяснив, что такая простота обращения, по современным понятиям, не подобает его высокому сану и может быть сочтена неуместной, после чего человек девятнадцатого столетия, которому и самому надоело поминутно кивать головой, с большим удовольствием забыл о своих подданных на весь остаток пути.
Как только они вернулись в Управление ветряных двигателей, Линкольн, по требованию Грехэма, разослал гонцов за моделями всевозможных машин, по которым можно было бы наглядно уяснить себе успехи механики за последние два века. Асано, со своей стороны, вызвался продемонстрировать кинематографические снимки машин в действии. Небольшая моделька усовершенствованного телеграфа до такой степени заинтересовала Грехэма, что тонкий гастрономический обед, ожидавший его на столе, сервированном ловкими руками хорошеньких служанок, долго оставался нетронутым. Курение табака давно уже стало архаической модой, но как только Грехэм выразил желание покурить, во все концы света полетели заказы, и к десерту на столе появился ящик превосходных сигар, доставленных из Флориды пневматической почтой.
Затем явились аэронавты и модели машин в сопровождении опытного инженера. Достижения новейшей техники одно за другим проходили перед изумленным взором Грехэма. Необыкновенная чистота и точность работы некоторых машин поразили его, и можно смело сказать, что все эти арифмометры, автоматические строители, элеваторы, прядильные станки, моторы, косилки и молотилки были для него в данный момент гораздо привлекательнее самой обворожительной баядерки.
– Мы были дикарями! – твердил он в экстазе. – Как посмотришь на все эти чудеса, так подумаешь, что мы жили в каменном веке… Ну-с, что же вы мне еще покажете, господа?..
Тут выступили на сцену ученые по другим отраслям знания. Перед Грехэмом были проделаны очень интересные опыты гипнотизма. Его современники, вероятно, удивились бы, если б знали, какой известностью будут пользоваться в XXII веке имена Милна Бромуэлла, Фехнера, Либо, Уильяма Джемса, Майерса и Гарин. Научные изыскания в области психологии получили теперь много практических применений, ставших общим достоянием. Лечение внушением почти окончательно вытеснило порошки и пилюли, антисептические и анестезирующие средства; к нему прибегали и все те, кто занимался умственным трудом. Благодаря гипнозу значительно расширилось поле интеллектуальной работы, доступной человеческим силам. Известные фокусы быстрого «счета в уме», поражавшие умением некоторых людей справляться с невероятно огромными числами, и «чудеса» месмеристов, какими привык Грехэм считать подобные явления, теперь могли быть проделаны каждым, кто мог оплатить услуги опытного гипнотизера. Старая система преподавания в школах была давным-давно упразднена и заменена новыми приемами. Экзаменов больше не существовало. Вместо того чтобы тратить годы на зубрежку, учащиеся прибегали к гипнозу. В течение нескольких недель с перерывами юношу усыпляли гипнозом. Гипнотизер читал ему параграф за параграфом учебную книгу, которую надо было пройти, и затем внушал, чтобы он все это запомнил. Особенно полезен был этот способ запоминания при изучении математических наук. Им пользовались также и многие игроки в шахматы. Короче говоря, все виды умственной работы, где мысль идет строго определенным логическим путем, были совершенно освобождены от бесплодных блужданий фантазии и доведены до идеальной точности мышления. Все дети рабочего класса, как только они достигали такого возраста, что могли выдерживать гипноз, превращались этим способом в прекрасно обученных мастеров и ремесленников и, таким образом, избавлялись от долгого искуса подготовки. Ученики училищ воздухоплавания, страдавшие головокружением во время полетов, тем же способом вылечивались от своих воображаемых страхов. На каждом перекрестке можно было встретить гипнотизера, готового за самую дешевую плату прийти на помощь вашей слабой памяти и навеки запечатлеть в ней желаемый факт, имя, ряд чисел, мотив песни, ее слова. И обратно: вы могли, если хотели, изгладить из своей памяти любое воспоминание, отделаться от неудобных привычек, искоренить в себе то или другое желание. Такого рода психохирургические операции немало облегчали жизнь: человек забывал все, что было недостойного и унизительного в его прошлом; неутешные вдовы переставали оплакивать своих умерших мужей; ревнивые любовники освобождались от рабства любви. Но исполнение желаний было все еще неразрешенным вопросом, и факты передачи мыслей оставались лишь случайными фактами.
Гипнотизер, демонстрировавший свое искусство перед Грехэмом, закончил представление несколькими поразительными мнемоническими опытами над жалкими бледнолицыми детьми в голубых балахонах.
Грехэм, как и большинство его современников, боялся действия гипноза, иначе он мог бы давно облегчить свою душу от многих тягот. Но он держался того устарелого мнения, что, подвергаясь гипнозу, человек до известной степени теряет индивидуальность, отказывается от своей воли. Поэтому теперь, как ни убеждал его Линкольн, он решительно не пожелал отдать себя в руки гипнотизера. На этом блестящем пиршестве последних приобретений науки он хотел оставаться самим собой.
Так прошел день, еще день и еще. Наглядное ознакомление со всевозможными машинами чередовалось с уроками воздухоплавания, доставлявшими истинное наслаждение ученику. На третий день Грехэм пролетел над всей Францией и видел вдали снежные вершины Альп. Здоровая усталость после движения на воздухе приносила ему крепкий сон. Он чувствовал себя бодрее и сильнее с каждым днем: от той безвольной анемии, которую он никак не мог стряхнуть с себя в первые дни после своего пробуждения, не оставалось и следов. Те часы, когда он не летал и не спал, заполнялись благодаря усердию Линкольна разнообразными развлечениями. Все, что было нового и любопытного в жизни двадцать второго столетия, проходило перед глазами Грехэма. Можно было бы наполнить целые тома описанием тех диковин, которые ему пришлось теперь увидеть, так что, при всем его интересе к новизне, он в конце концов почувствовал пресыщение.
Часа полтора ежедневно у него уходило на официальный прием. Его общий расплывчатый интерес к новым современникам, которых ему послала судьба, очень скоро стал приобретать личный характер: он начал разбираться в людях, у него явились симпатии и антипатии. Вначале все непривычное, каждая странность, которую он подмечал, поражала его: вычурность костюмов, какая-нибудь особенность в манерах и обращении, расходившаяся с его понятиями о приличиях, неприятно резала ему глаз и поднимала в нем враждебное чувство к этим, как он их называл про себя, «чудакам». Но потом это прошло, прошло так бесследно, что ему самому казалось странным, как он мог так чувствовать когда-нибудь. Он совершенно освоился со своим положением, вошел в новую жизнь, и его прошлое, времена королевы Виктории, отошли бог знает куда, в туманную даль.
В течение этих трех дней он несколько раз встречался с хорошенькой рыжеволосой дочкой директора Общеевропейских свиных заводов и только теперь вполне оценил ее общество. На второй день его водили в балет, где он видел современную знаменитость – танцовщицу новой школы, – и не мог не признать ее необыкновенной артисткой. В конце третьего дня Линкольн деликатно намекнул Грехэму, не угодно ли ему будет теперь посетить «Веселые Города», но тот решительно не пожелал понять намека. Не менее решительно отказался он и от услуг гипнотизеров, которые, как уверял Линкольн, могли посредством внушения сделать вполне безопасными его эксперименты воздухоплавания.
Он все больше кружился над Лондоном в своих воздушных полетах. К Лондону его привязывала нить старых воспоминаний. Узнавать знакомые места было для него неисчерпаемым источником интереса. «Вот здесь, прямо под нами, был ресторан, где я обыкновенно обедал в мои студенческие годы, – говорил он, – А здесь была станция Ватерлооской железной дороги. Какая там кипела жизнь! Можно было запутаться во всех этих приходящих и отходящих поездах. Сколько раз я, бывало, стоял на платформе в ожидании своего поезда с саквояжем в руке и смотрел вперед вдоль полотна на бесконечные ряды сменявшихся сигналов. Не думал я тогда, что буду через много-много лет пролетать над этим местом на моноплане».
В эти три дня внимание Грехэма было до такой степени поглощено всякими новинками во всех областях знания, что он совсем забыл о важных политических событиях, разыгрывавшихся за стенами его палат. Никто из окружающих не говорил о политических делах. Правда, к нему ежедневно являлся его великий визирь, его майордом Острог, и в туманных выражениях докладывал ему о дальнейшем ходе укрепления его власти, упоминая при этом о «небольших беспорядках» в таком-то городе или о «недовольстве» в другом; но все это говорилось как-то вскользь и всегда заканчивалось успокоительным заверением, что «все будет скоро улажено, и тогда…». Ни разу за все это время не долетал до слуха Грехэма и торжественный напев революционного гимна: он не знал, что пение этого гимна было запрещено в черте города. И мало-помалу в душе его засыпали благородные чувства, так волновавшие его в ту минуту, когда он смотрел на город с вышки «вороньего гнезда».
Но уже к концу второго дня, несмотря на весь его интерес к рыжеволосой красавице, а может быть, даже именно благодаря частым разговорам с ней и той ассоциации мыслей, которую они вызывали, его начало тревожить воспоминание об Элен Уоттон и о ее таинственных словах во время их последнего свидания. Образ этой девушки глубоко запечатлелся в его душе. Беспрерывная смена впечатлений за последние дни заставила померкнуть этот образ на время, но теперь он снова ожил и манил его к себе. Что значили ее отрывочные странные намеки? Что она хотела сказать?.. По мере того как ему приедались эти «последние слова» техники и всякие новинки, которыми его угощали, ему все чаще вспоминались ее строгие глаза и глубокое волнение, так ясно читавшееся на ее благородном лице.
Глава 18
Грехэм вспоминает
Они встретились в галерее, соединявшей его парадные покои с помещением Управления. Галерея была узкая и длинная, с рядами сводчатых ниш по бокам. В каждой нише было большое окно, выходившее в роскошный сад.
Он наткнулся на нее неожиданно: она сидела в одной из ниш. Она повернула голову на шум шагов и вздрогнула, увидев его. Румянец сбежал с ее лица.
Она быстро встала, шагнула ему навстречу и остановилась в нерешимости. Он подошел и тоже остановился, выжидая, что она скажет. Он понял, что она его ждала, искала встречи с ним, иначе зачем бы она очутилась в этой галерее? Она хотела заговорить и не могла: волнение душило ее.
– Я хотел вас видеть! – сказал он. – Все это время я думал о вас и хотел вас видеть. Несколько дней тому назад вы начали говорить… вы мне хотели что-то сказать… что-то такое о народе… Что вы хотели сказать?
Она взглянула на него: в ее глазах была тревога.
– Вы говорили тогда, что народ очень несчастлив…
С секунду она продолжала молчать, потом сказала резко:
– Я вас, должно быть, удивила тогда.
– Удивили. Но вы…
– Я сказала сущую правду. – Она опять подняла на него глаза, не решаясь продолжать. Наконец глубоко перевела дух и заговорила с усилием: – Вы… забываете народ.
– То есть как?
– Вы забываете народ, – повторила она.
Он смотрел на нее вопросительно, не понимая.
– Я знаю, вы удивлены. И немудрено: вы не понимаете, что вы значите для народа. Вы не знаете, что творится кругом. Вам многое непонятно.
– Вы, пожалуй, правы. Но если так, объясните…
Она повернулась к нему с внезапной решимостью.
– Это очень трудно объяснить. Я думала… я давно хотела с вами поговорить. А теперь не знаю как. Нет слов… То, что с вами случилось, так необыкновенно… Ваш сон, ваше пробуждение – чудо. Для меня, по крайней мере, и для всего народа. Вы жили, страдали и умерли простым гражданином, а проснулись властелином Земли.
– Властелином Земли, – повторил он задумчиво. – Да, так мне говорят. Но вы постарайтесь ясно представить себе, как я был далек от этой мысли и как мне теперь трудно понять… Эта чуждая, новая жизнь… царство городов, крупных предприятий… все эти тресты, рабочие союзы… Потом эта власть и почет… Да, власть. Я слышал, как они кричали мне вслед. Я властелин – я знаю. Если хотите – царь с великим визирем Острогом, который…
Он не договорил.
Ее глаза с пристальным вниманием остановились на его лице.
– Что же дальше? – спросила она. Он улыбнулся.
– …который готов принять на себя всю ответственность.
– Вот именно этого мы и боялись, – сказала она и после минутного молчания продолжала спокойно и твердо: – Нет. За все отвечаете вы, а не он. Вы должны принять на себя всю ответственность. На вас все упования народа. Послушайте, – заговорила она мягче, – в течение, по крайней мере, половины тех лет, которые вы проспали, миллионы народа из поколения в поколение молились о том, чтобы вы проснулись. Молились!
Он сделал движение, хотел что-то сказать и не мог. Она тоже молчала, собираясь с силами, чтобы продолжать. Слабый румянец выступил у нее на щеках.
– Знаете ли вы, что для этих миллионов людей вы были королем Артуром, Барбароссой… Они верили, что этот король пробудится от сна, когда пробьет его час, и восстановит их права.
– Но ведь народная фантазия всегда…
– Слыхали вы нашу поговорку: «Когда проснется Спящий»? Все эти годы, пока вы лежали недвижимым, бесчувственным трупом, на вас приходили смотреть тысячи тысяч. Публика допускалась к вам каждое первое число. Вы лежали, прибранный, в белой одежде, и мимо вашего ложа тянулись вереницы народа в почтительной тишине. Я была еще маленькой девочкой, когда меня привели к вам в первый раз. Помню, с каким благоговейным страхом я смотрела на ваше бледное, спокойное лицо.
Она отвернулась и, не глядя на него, упавшим голосом продолжала:
– Я смотрела тогда на ваше лицо, и мне казалось, что вы только ждете… Что вы не просыпаетесь и молчите только потому, что еще не исполнилась мера вашего долготерпения. – Она опять повернулась к нему. – Вот что я… что все мы о вас думали. Вот каким вы нам представлялись. – Глаза ее блестели, голос звенел. – И в этом городе и повсюду по всей земле мириады мириад мужчин и женщин ловят каждое ваше слово, каждое ваше движение. Все ждут от вас чуда – всего! И если…
– Если?..
– Если ожидания их будут обмануты, ответственность ляжет не на Острога, а на вас.
Он с удивлением глядел на ее сияющее, вдохновенное лицо. Как трудно было ей заговорить, и как свободно лилась, каким горячим чувством звучала теперь ее речь!
– Неужели вы думаете, – говорила она, – что вы, маленький человек, проживший свою маленькую жизнь в далеком прошлом, стоите чего-нибудь сами по себе? Неужели все это чудо – чудо вашего векового сна и вашего пробуждения – совершилось только затем, чтобы вы могли прожить вторую никому не нужную жизнь? На вас сосредоточилась вся любовь, все благоговение, все надежды половины мира. И неужели после этого вы считаете себя вправе свалить ответственность на другого?
– Я знаю… – начал он запинаясь, – все говорят, что власть моя велика – по крайней мере в глазах народа. Но насколько она реальна, действительна – вот вопрос. Я не могу в нее поверить. Это какая-то сказка, сон… Может быть, моя власть – просто мыльный пузырь, который лопнет от первого толчка.
– Испытайте!
– Впрочем, в сущности, ведь и всякая власть есть лишь иллюзия в умах людей, которые в нее верят. В этой-то вере вся моя власть. Но крепка ли моя власть?
– Испытайте! – повторила она. – Вы говорите, власть – в вере людей. Но ведь этих людей миллионы, и пока они верят, они будут повиноваться.
– Но поймите же: я ничего не знаю. Я как впотьмах… Совсем другое Острог, члены Совета. Они в курсе дела. Весь ход событий, все условия современной жизни известны им до последних мелочей. Им легко прийти к тому или другому решению. Вот вы сказали, что народ несчастлив. А в чем его несчастье, как мне знать? Научите меня ради бога…
Он растерянно протянул к ней руки.
– Я только слабая женщина, и не мне вас учить, – проговорила она. – Но я скажу вам, что я думаю. О, сколько раз я горячо молилась дожить до этого часа, увидеть вас и все вам рассказать… Так знайте же, земля залита морем человеческих слез. Мир полон горя. Мир страшно изменился. От тех времен, когда жили вы и ваши современники, ничего не осталось. Точно какая-то неизлечимая смертельная язва поразила человечество и высосала из него жизнь.
Она подняла на него свои строгие глаза, горевшие мучительным волнением, и заговорила с новой энергией:
– Ваши дни были днями свободы. Да. Я всегда так думала, думала с завистью, потому что не знала счастья в моей жизни… За эти два столетия люди потеряли свободу и не сделались ни выше, ни лучше, чем были в ваше время. Знайте: этот город – тюрьма. Теперь каждый город – тюрьма, и ключи от всех этих тюрем у Мамоны. Несчетные мириады людей трудятся как каторжные от колыбели до могилы, без всякого просвета впереди. Неужели это справедливо? И неужели так будет всегда? О да, у нас гораздо, несравненно хуже, чем было у вас. Кругом, куда ни взгляни, ничего, кроме нужды и горя. Те блага житейские, те суетные удовольствия, которые вас окружают, лежат на грани такой нищеты, такого страдания, что их не перескажешь словами. Только беднякам известно, как они страдают. И тысячи таких бедняков приняли за вас смерть в последние дни. Да, вы обязаны им жизнью.
– Я обязан им жизнью, я знаю, – печально повторил Грехэм.
– В ваше время тирания городов только еще зарождалась, – продолжала она. – А это самая ужасная тирания. В ваше время господство лордов, феодалов уже отошло в прошлое, а господство новой денежной аристократии еще не утвердилось. Половина человечества жила по деревням, среди природы. Города еще не поглотили людей. Помню, мне в детстве рассказывали повести из книг того времени… О, тогда была настоящая аристократия, истинное благородство! Да и простые смертные жили полной человеческой жизнью. Они знали, что такое честь, что такое любовь. И вы это знаете: вы пришли из того мира.
– Простите, вы немножко идеализируете… Но все равно. Допустим, что в мое время человечество знало много хороших вещей. Ну, а теперь?
– Теперь оно знает наживу и «Веселые Города», да еще рабство – вечное, позорное рабство.
– Рабство…
– Да, рабство.
– Неужели вы хотите сказать, что в ваше время люди владеют людьми, как скотом или недвижимой собственностью?
– Хуже. Вы ничего не знаете. От вас скрывают, вас развлекают, чтобы отвлечь ваше внимание… Скоро вас повезут в «Веселые Города». Но надо, чтобы вы узнали правду. Видели вы на улицах людей в голубом – мужчин, детей и женщин с испитыми, желтыми-желтыми лицами, с потускневшими глазами?
– Еще бы! Их целые тысячи. На них натыкаешься на каждом шагу.
– Все они говорят на отвратительном жаргоне, очень слабо напоминающем английский язык.
– Да, я заметил.
– Это невольники – ваши невольники. Рабы Рабочего Общества, которого вы хозяин.
– Рабочего Общества?.. Позвольте, я, кажется, припоминаю… Когда я блуждал по городу после своего побега, я видел несколько домов… Огромные дома казарменной постройки, все на один образец, выкрашены голубой краской. Так это…
– Ну да, это дома Рабочего Общества. Как бы вам объяснить?.. Вас, конечно, поразило это преобладание голубого цвета, это однообразие костюмов… точно казенный мундир… Так вот почти треть населения нашего города носит этот мундир. А скоро будет носить половина. Рабочее Общество разрослось незаметно.
– Но что же это за общество? Объясните.
– Скажите, как поступали в ваше время с людьми, которым грозила голодная смерть?
– У нас были работные дома, содержавшиеся на счет городских приходов.
– Ах, да, работные дома. Я помню, о них говорится в истории. Так вот Рабочее Общество поглотило, вытеснило работные дома. Оно выросло из этой, как она называлась?.. – вы, наверное, помните – из Армии Спасения. Но с течением времени из религиозной организации она превратилась в коммерческое предприятие. Благотворительность – такова была первоначальная идея этого учреждения. Оно задавалось целью доставлять заработок голодному, бездомному люду, спасало его от работных домов. Но потом Совет ваших опекунов прибрал Рабочее Общество к своим рукам, – к слову сказать, это было одно из первых приобретений Совета… Совет купил вашу Армию Спасения, и с тех пор характер учреждения совершенно изменился. Оно разбогатело и невероятно разрослось. Теперь нет ни работных домов, ни приютов, ни богаделен. Есть только Рабочее Общество. Его отделения разбросаны по всему миру. Повсюду вы увидите проклятый голубой мундир. Всякий рабочий – будь то мужчина, женщина или ребенок, – если он заболел или лишился заработка, в конце концов непременно попадает в лапы Рабочего Общества. Всем бесприютным и голодным только две дороги: или в голубую казарму, или в омут головой. «Веселые Города», где так хорошо и незаметно помогают отправиться на тот свет, этим людям не по карману: легкой смерти не бывает для бедняков. А в казармах Рабочего Общества в любой час дня и ночи они находят кров и пищу, но под непременным условием – облечься в голубой мундир. С каждого приходящего за каждый день приюта берут день работы, а затем возвращают ему его платье и отпускают на все четыре стороны.
– Он, стало быть, свободен?
– Вам кажется, что это совсем не так ужасно? В ваше время люди умирали с голоду на улицах. Казалось, чего уж хуже. Но они умирали людьми. А эти, в голубой холстине… У нас есть пословица: «Голубую блузу только надень – в ней ляжешь и в могилу». Рабочее общество живет трудом бедняков и уж, конечно, принимает меры, чтобы обеспечить за собой этот труд. Является голодный, беспомощный человек, его кормят, дают ему выспаться, а там – изволь работать. Если он хорошо поработал, ему в поощрение дают два-три пенса на дешевое место в театре, в кинематографе, в танцевальном зале, на общественном обеде или на гонках. А на другой день что ему делать? Куда идти? Просить милостыню запрещено: городская полиция строго преследует нищих. Да никто и не подаст милостыни. И возвращается человек день за днем все в ту же голубую казарму. Собственное его платье наконец изнашивается, превращается в такие лохмотья, что стыдно показаться на улице. Надо проработать несколько месяцев, чтобы скопить на новое. Да и зачем ему свое платье? Ведь он уже казенный человек. Огромное большинство детей рабочих классов родится в родильных приютах Рабочего Общества.
За каждого такого ребенка мать обязана проработать месяц на Общество. Ребенка кормят, одевают и учат до четырнадцати лет, и за это он расплачивается двухлетней работой. И такой ребенок уж никогда не снимет голубой блузы – будьте уверены… Вот как Рабочее Общество обделывает свои дела.
– У вас, стало быть, нет ни нищих, ни бродяг?
– Нет. Все кандидаты в бродяги работают на Общество или сидят в тюрьме.
– А если такой кандидат не хочет работать?
– Заставят. От голубой казармы ему не уйти. А у них там умеют справляться с непокорными. У них есть целая градация взысканий за леность: лишение обеда и мало ли что еще… Нет, у нас не допускаются бродяги. Уехать же из города бедный человек не имеет возможности. Проезд до Парижа стоит два льва. Бедняки должны сидеть на месте, работать и не протестовать. А для непокорных у нас есть тюрьмы – темные, отвратительные. За малейший проступок – тюрьма.
– Вы говорите, почти треть населения ходит в голубой холстине?
– Теперь уже более трети. Страшно подумать: чуть ли не половина народа живет жизнью рабочего скота. Ни радости, ни надежды, никаких человеческих чувств. Единственное развлечение: слушать рассказы про «Веселые Города», существующие, словно в насмешку над позорной жизнью бедняка, его нищетой и страданиями. По всему миру разбросаны эти миллионы искалеченных, безгласных людей, не знающих ничего, кроме вечных лишений и неудовлетворенных желаний. Они родятся, живут, как скот, и умирают. Вот до какого состояния мы дошли!
Грехэм молчал, совершенно подавленный.
– Но ведь теперь все это изменилось, – проговорил он наконец. – Недаром же была революция. Острог…
– Да, на революцию была вся надежда. Весь мир ее ждал. Но только не Острог даст народу то, что ему нужно. Острог – политик. Он не верит в лучшее будущее, да и не желает его. Страдания народа, по его мнению, неизбежное зло. Впрочем, таково мнение всех сильных мира, всех богатых и счастливых людей. Народ им нужен для достижения их политических целей: ведь унижением народа они только и живут… Но вы пришли из другой, более светлой эпохи. Все свои упования народ возлагает на вас.
Он не отрываясь глядел на нее. В ее глазах блестели слезы. Горячая волна прихлынула ему к сердцу. В этот миг он забыл и народ, за который она так горячо ратовала, и голос совести, заговоривший в нем, – забыл все на свете под непосредственным впечатлением ее одухотворенной красоты.
– Но что же мне делать? Говорите! – вымолвил он, не сводя с нее глаз.
Она наклонилась к нему и ответила почти шепотом:
– Править. Править миром, как никто еще не правил до сих пор, – на благо и счастье людей. Вы это сможете, если захотите. Народ зашевелился везде, во всех концах мира. Даже средние классы недовольны существующим порядком вещей. Довольно одного слова, чтобы все восстали как один человек. Скажите это слово. Вы не знаете, что творится кругом. Вам не говорят. Народ не хочет больше возвращаться к своему рабскому труду. Народ отказывается сложить оружие… Не думал Острог, что, разбудив в нем надежды, он разбудит спящего льва.
У Грехэма сердце так билось, что он не мог говорить. Он старался справиться со своим волнением и вдуматься в ее слова.
– Народ ждет только вождя, – продолжала она. – Будьте же этим вождем: вы – властелин мира.
Он, наконец, отвел глаза от ее лица и сел. Наступило молчание.
– Старые мечты… старые грезы: свобода, всеобщее счастье! – заговорил он тихо. – Я сам когда-то об этом мечтал. Но может ли один человек… один?
Голос его пресекся, он замолчал.
– Нет, не один, а все, все человечество, все люди! Им нужен только вождь, человек, который смело высказал бы то, по чему они томятся, чего они хотят.
Он грустно покачал головой. С минуту оба молчали. Вдруг он поднял голову. Глаза их встретились.
– У меня нет вашей веры, нет вашей молодости, – сказал он. – И я далеко не всесилен. Моя власть – только призрак власти… Постойте, дайте договорить… Я искренне хочу – не скажу: дать человечеству счастье – это не в моих силах, – а облегчить ему жизнь. Не от меня зависит, чтобы на земле наступил золотой век. Но вы правы: я должен действовать. И я буду действовать – это я твердо решил. Вы меня разбудили… Я сокращу Острога: он узнает свое место. Рабство рабочих прекратится – это я, во всяком случае, вам обещаю.
– Так вы будете править? Да?
– Да, но с условием…
– С каким?
– Вы будете мне помогать.
– Я?! Но что же я могу?
– Неужели вы не понимаете, что и я один не могу? Ведь я совсем, совсем один…
Она подняла на него глаза, и взгляд ее смягчился.
– Нужно ли говорить, что я готова прийти вам на помощь? – сказала она.
– Я так беспомощен…