В ожидании полета

2. Кристина^[26]

Кристина шла. Парок вырывался из ее рта при выдохе. Она забыла надеть шапку. Как-то это нехорошо. Может замерзнуть, даже с учетом того, что ей недалеко идти.

Из стоящей рядом машины вырывалась песня на английском: «Больше, чем чувство». Она подумала: «Ему бы такое понравилось».

Она согревалась злостью со смесью стыда. Она не была застигнута на месте словно крикунья, скорее на нее накатывало чувство абсурда происходящего и ее собственных чувств. Она не знала почему ей было стыдно, Константин Евгеньевич подкалывал многих, совершенно разным образом и все словно заключили договор друг с другом, смеяться, но затем не издеваться по этому поводу. Так от чего стыд? От того, что она может внушать такие мысли? Почему? Вот почему? Почему он так про нее думает? «А он вовсе и не думает, просто говорит, язык его живет отдельно от всего прочего». Язык – это вещь в себе, особая реальность. Эти мысли не спасали. Они лишь больше растравляли обиду, которую Кристина со злостью засунула в свою сумку, донесла до гардероба, а затем аккуратно вынесла на дорогу домой. Обида. Так будет вернее, чем стыд. Каждый его поступок свидетельствует о добром, к ней расположении. Он тепло на нее смотрит. Да, он смотрит тепло, даже ласково. Кивает, когда она дает ответ, который хоть чуть-чуть приближается к правильности и завышает ей оценки. Но почему никогда не сказать «Молодец», «ты умная», что-нибудь еще, ну вот хоть что-нибудь, чтобы показало твое отношение, что-нибудь доброе, а не «кажется вчера вы знатно приняли на грудь». Зачем он так. Понимает ли он как это обидно. Понимает ли он? Понимает ли он, как сильно она ждет его уроков, каждый раз надеясь, что будет иначе, что он улыбнется, а не усмехнется, скажет похвалу, а не подколку? Понимает ли он? Он же такой умный, в этом никто не сомневается! Но почему тогда он так с ней поступает. Зачем ранит ее. У Кристины уже даже появлялись мысли о том, как здорово было бы правда выпить, а почему, собственно, и нет, если таково мнение человека, которого…который так много для нее значит, так почему она не должна и быть такой. В отместку, назло. Она понимала, что это неправильно и что ей бы и не удалось достать алкоголь. Но она знала тех, кому удается. И почему же тогда нет? Почему? Что останавливало ее, чтобы пойти к ним и будь, что будет. Неужели возможное, подлинное разочарование этих карих, драгоценно-ненавистных глаз. Кристина была сообразительной девочкой, она понимала по какой статье должно проходить высказывание «мне нравится мой учитель», по какой статье и с какими оговорками. Но в моменты обиды и злости это теряло свою четкость, становилось чем-то большим, захватывало важностью данного факта. Факта. Она обижается и думает об этом как о факте? Непостижимость женского сердца, даже столь юного. Обида горела в ней все сильнее, все острее, она остановилась на месте и топнула ногой. Мимо прошли одноклассники, один из них тот, «чью квартиру она захватывала». Они засмеялись:

– Ну что, в магазин, за пивом?

И пошли дальше. Вот и соглашение о не-издевательстве. Кристина пришла в ярость. Этот человек. Чтоб ему провалиться. Она гневалась на него с силой, доступной только тем, кто жаждет совсем противоположного гневу. Но Кристина не думала сейчас об этом, она просто тонула. Тонула в ситуации, когда все светлые надежды оборачиваются издевкой, когда тебя топчет тот, от которого это обиднее и больнее всего.

Мимо прошел небрежно одетый молодой человек со светлыми волосами, сбивчиво бормотавший:

– Так было ли тело, есть ли мячик?

Почему он такой? И будет ли он таким всегда? Кто виноват и что делать? Кристина пришла домой и швырнула сумку со своей обидой на кровать. Она упала за кресло компьютера. И включила его. Она нашла фотографию. Константин Евгеньевич и они – пять учениц, снимок месячной давности. Они сжались к нему с обеих сторон, а он словно с ленцой отвалился назад, на парту, вытянув ноги вперед. Словно ему было все равно. «Но вам же не все равно Вы же не такой, Вы добрый, Вы хороший» – так думала Кристина. Ее мысли плавали в направлениях от ярости и ненависти к слепому обожанию.

«Мне все равно что вы говорите мне будет все равно чтобы вы ни говорили про меня вы смотрите совсем не так вы можете делать вид что вам все равно но вам не все равно я знаю я верю в это я готова поклясться в этом я всегда буду думать так мне все равно что я злюсь на вас я забуду об этом до завтра я не стану думать об этом завтра я буду рада увидеть вас улыбнуться вам и получить в ответ вашу улыбку я буду сидеть и внимательно готовиться чтобы мои ответы стали лучше чтобы вы не думали что я тупая чтобы вы гордились мной чтобы вы считались со мной пусть я не такая сообразительная как другие но все ваше внимание принадлежит мне они шутят с вами вы шутите с ними но я знаю что больше всего вам нравится шутить надо мной шутить со мной пусть это бывает больно пусть бывает обидно пусть вы несправедливы забравшись на пьедестал который я сама вам творю и приношу к нему ожидания и взгляды которыми я смотрю на вас вы будете смотреть на меня по другому вы будет относиться ко мне по другому я ничего не знаю Константин Евгеньевич но я узнаю узнаю как жить узнаю как думать как думать рядом с вами как оказаться рядом с вами как сделать так чтобы я была для вас не просто миленькой забавной девочкой я требую и я потребую с вас сполна за все я никогда не посмотрю в другую сторону я буду смотреть только вперед и впереди будете идти вы а я пойду за вами и пусть дорога темна и открывается постепенно я научусь как быть такой чтобы можно было идти рядом с вами как можно быть такой чтобы ваши глаза загорелись как можно быть такой чтобы вы произносили мое имя совсем иначе как можно быть такой чтобы мое имя стало единственным именем которое вы будете знать я ничего не знаю но я узнаю»

Кристина затряслась за компьютером, разглядывая снимок, смотря на него. Она плакала от обиды, от досады, от ярости, от гнева, от ненависти, но также она плакала от осознания, от чувства «после нас хоть потоп», от чувства «теперь я знаю то, чего не знала час назад», от чувства «я вижу цель, пусть и взираю на нее с такой огромной высоты, что кажется мне придется прыгнуть и лишь молиться, чтобы там внизу меня подхватили руки, на которые я так рассчитываю, на которые я буду надеяться пока не упаду вниз и не закружусь в той жизни, которую желаю, так сильно, что теперь неважно все остальное». Кристина была измучена, но в тоже время она была словно Наташа Ростова, впервые собирающаяся на бал. Кристина плакала все громче и сильнее, она смывала с себя обиду и злость, она становилась сильнее, и она становилась старше, она думал о том, о чем не стоило думать, но было слишком поздно отступать, когда идея, подобно Фаросскому маяку освятила небо, в котором до этого было лишь смутное кружение темных облаков. Кристина отрывалась от земли и не знала куда занесут ее восходящие потоки ветра. Она лишь надеялась, что он разделит с ней этот полет, как бы неправильно это ни было.

3. Николай^[27]

Ему хотелось обрести свободу. С гиканьем карабкаться на почти отвесную скалу. Уехать в Мексику и набраться там. Спать на циновке. Но ему некуда было летать. Душевнобольные на траве. Кажется, так. Он чувствовал, что заболевает. Все начинало казаться ему словно раздваивающемся. Кто-то произвел изменения и выкинул ключ, после того как запер дверь. Николай слышал голоса. Нет, не голоса в голове, к счастью, но постоянный гул, мощный, как ночной прибой, витающий от кабинета к кабинету, по коридорам и уютненьким курилкам на открытом воздухе. Все перестало быть тайной. На него смотрели, как на зачумленного – его коллеги. Ему хотелось выйти в центр зала, если бы такая зала существовала, надо быть осторожнее в желаниях, и заорать: «Меня оправдали! Я ни в чем не виноват!». Но вот какое дело, он не мог сам верить в это. Разве он ни в чем не виноват? Разве не свинство вообще так думать? Конечно, он виноват. Но тогда почему его признали невиновным? Николай думал о том, что возможно краткое и милосердное избавление его от должности преподавателя, признание его вины было бы лучшим, чем это двойственное положение. Он с особым вниманием смотрел на лифты. Словно каждый лифт ехал за ним, словно в лифтах переносилась истина – «виновен, виновен, виновен». Почему он сам не настоял на собственной виновности, почему защищался? Он должен был принять боль поражения, уйти и главное никогда не пытаться узнать что-то большее о Марине. Его Марине. Только Его. Ведь так. Уехать в родной город. Запереться у себя в комнате, сотворить ей вечную память. Любить ее в воспоминаниях и трудиться, найти новую работу, далекую от всего этого и трудиться, трудиться пока не сможет обрести прощения и тогда возможно в один день открылась бы дверь и в нее вошла Она и он смог бы любить по-настоящему, любить так как действительно нужно любить. Но он защищался и вот он «не виновен», хотя все смотрят на это по-другому. И да, его студенты. Любопытные, лукавые взгляды – «преподаватель, вляпавшийся в темную историю». Вот кто он теперь такой для них. Как можно смириться с этим? Словно механизм разбирательства приговорил его к чувству вины, вместо того, чтобы признать виновным. Это было намного страшнее. Оставаясь здесь, он чернел, чернота захватывала все его мысли, он словно хотел привести в соответствие с официальным решением, решение всего мира по его поводу. Но ему не давалось это. Он искал избавления от чувства вины и в этом становился еще более виноватым. Он начинал ненавидеть себя. Ненавидеть взгляды коллег. Ненавидеть шушукающихся студентов. Ненавидеть Катю за то, что дала вырасти семенам неуверенности в Марине. Ненавидеть Константина и Яну за то, что казались, или были, счастливыми. Ненавидеть Константина за то, что попросил его поговорить с Катей, выспросить у нее правду. А что если она подтвердит то, чего он боялся, то, что Марина была неверна ему. Неверна ему, как напыщенно. Но он верил в то, что она любила его. Он слишком поздно осознал, как это важно. Он испугался и совершил ошибку, за которую он теперь приговорен мучиться.

Николай встряхнулся, точнее он попытался это сделать. Может ничего и нет, может ему оставят его вину и тогда он совершит мужественный поступок – уволится и начнет жизнь сначала. Как бы ему хотелось, чтобы это было возможным. Но почему он не может совершить этот поступок прямо сейчас? Всем стало бы только легче. И отменить просьбу Константину поговорить с Катей. Обязательно. Почему ему не хватает сил это совершить. Почему?

Николай решил выйти из университета и пройтись, его дела здесь были окончены, он мог смело направляться к преподавательскому общежитию. Но сначала он решил прогуляться по тропинкам меж вечнозелеными, хвойными деревьями, подышать этим морозящим, но таким свежим, ноябрьским воздухом.

Он вышел и вскоре достиг тех самых тропинок. С наслаждением кутаясь в свое теплое, синее, пальто он зашагал вглубь леска. Впереди шли две девушки. Они о чем-то говорили. «Как здорово, когда можно просто говорить, когда все не отмечено печатью вины и боли» – подумал Николай. За что же человеку так страдать? Почему так выходит? Хотелось бы чтобы все было иначе, но выходит все именно так, хотелось бы чтобы кто-то мог обнять его, пожать ему руку и рассказать о совсем других местах, о дальних странах и берегах. Но он брел потерянный и одинокий, приговоренный и приговаривающий самого себя каждый день. Девушка в светлой курточке, что шла впереди повернула лицо к своей собеседнице. Николай с удивлением узнал Катю. Он не хотел ее видеть, но она обратилась для него в подобие Медузы Горгоны, слишком пугающей, чтобы отвести глаза. А он не был героем, способным разорвать круг мифического зла, в котором он существовал. Он лишь подпитывал его. Вот и сейчас, Николай обратился в столп – столп слуха – о чем они говорят?

– Я вообще не понимаю зачем она с ним встречалась… – что-то еще, но слова тонут в воздухе, так сложно их расслышать. Да и зачем вообще ты их слушаешь? Так надо? Пусть.

– А правда, что она хотела уйти от него? – Николай замирает, пожалуйста, пусть хоть что-то светлое существует под этими ноябрьскими небесами, пусть они говорят не о Марине. Но он как наркоман, тянущийся за дозой, готов был подпитывать худшие свои предположения, самые черные свои страхи и ожидания.

– Да нет, это было удобной ширмой, он угощал, а другие просто были… – Николай словно лишился возможности передвигать ногами. Они говорят не о ней! Но почему тогда в прошедшем времени? Да мало ли почему. Это не о ней. Не о ней. Не о ней. Надо просто верить в это. Ведь он знал ее, знал ее доброй, любящей, она не способна была на такое. И почему если он был только ширмой, то она так отреагировала на его расставание с ней? Это не может быть правдой. Не верить этому. Стоять на своем. Написать Константину. Пусть не говорит с Катей. Это опасный путь, путь в никуда, шоссе в никуда. Здесь теряется память, как на Малхолланд Драйв, здесь змеи вечно копошатся в яме с грешниками, ведь он чувствовал, что в компании с Катей крадет у своей памяти Марину. Здесь всегда холодно. Но подумай, ты же веришь, что они не о ней. Так значит Константин расставит все по своим местам. Узнать правду, правду которая все обелит и тогда уходить отсюда, с верой в свою вину и чистоту Марины, тогда начать путь к искуплению. Но только тогда. Так думал Николай, стоя на дорожке, вдоль которой загорались огни фонарей.

Он пришел в свое общежитие. Поднялся на лифте. Лифт опять пугал его, пугал как толпы людей на площади, как пустые, темные залы, как белый цвет, скрывающий за собой что-то совсем далекое от белизны.

Николай зашел в свою комнату. У него была ванна. Он уставился в зеркало, загнанный, усталый, непонимающий, запутавшийся в том, на что надеяться и в том, что необходимо делать.

Неожиданно он с размаху ударил себя кулаком по щеке. Светлые стены ванной отразили тень этого удара. Николай был ошеломлен. И в тоже время он почувствовал себя успокоенным. Быть может это тоже средство. Он размахнулся и ударил себя еще, в щеку, затем в подбородок. Он бил сильно. Мелькнула мысль о том, что он может оставить себе синяки. Что о нем подумают? Но разве могут они подумать что-то хуже, чем думают сейчас. А ему легче. Николай с воодушевлением продолжил хлестать себя по лицу. Не будет никаких синяков. Но эти удары отрезвляют, приводят в чувство. Да, они отрезвляли, словно глоток пива на утро после пьянки, они освобождали от боли, сами причиняя боль. Гонка по кругу. Так бывает, когда делаешь неверный выбор, когда мало сил, когда мысли ложатся тяжким грузом на твои поникшие плечи. Когда хочется разрушать, разрушать самого себя, не понимая, что у тебя все еще есть силы остановить надвигающуюся беду. Николаю в эту ночь спалось легче, чем в предыдущую, шаг на канате над башнями близнецами. Опасное увлечение, где так легко оступиться. И возможно ты оступился, уже сделав первый шаг.

4. Паша^[28]

– Я все-таки думаю об этом крайне отрицательно, – Паша кипятился, Паша бурлил. – Как о сюрреалистическом кинематографе, как об «Андалузском псе». Я не согласен с ними, но вот так вот, все же нельзя.

– Но они же националисты, ты же не поддерживаешь националистов? – обратился к нему Дима

– Однозначно нет, но в мире, в котором я хочу жить, каждый должен иметь право высказаться.

– Но одно дело высказываться, другое заявлять, что нужно взорвать центризберком и что нужно устроить революцию, да и революцию в честь чего – в честь столетия октябрьской революции? – мрачно обратился к Паше второй его собеседник Саша. – Это мне кажется в корне неправильно.

– А ты чего хотел? Счастья и поцелуев под летящим коктейлем-молотова? – Включился вновь Дима, Паша отвечал:

– Но разве ты не понимаешь откуда берется все это неправильное, оно берется из того, что сверху давит одна сплошная несправедливость, несправедливость искажает черты всего с чем соприкасается и так от одной несправедливости люди переходят к другой несправедливости. Но я верю, что чем сильнее они сжимают кулак, то больше теряют.

– Но разве возможно сосуществование политики и справедливости, политики и морали?

– Извини, но тогда, о чем мы, черт возьми, вообще говорим? Мы говорим о том, чтобы все изменилось, чтобы людям дали устраивать свою жизнь без постоянного мелочного диктата, чтобы несправедливость не давила сверху, словно тяжелый пресс, подминая под себя все на своем пути! В нашей жизни все было устроено так, на протяжении почти всего времени и конца и краю этому не видно. Если мы начнем дробиться, говорить, да – они тоже против несправедливости, но хорошо, что их садят в тюрьмы, потому что они неправильные, то мы ничем не лучше того, с чем нужно бороться. Не может быть единого рецепта, не может быть однозначно белого и однозначно черного. Не может.

– Тогда как ты объяснишь стремление бороться с системой, которая, по твоим словам, все давит, разве не рисуешь ты ее как нечто однозначно черное? – произнесла девушка, подсаживаясь за столик в кафе, который оккупировала троица мечтателей. Девушка была красивой, но как будто чем-то опечаленной.

– О, Лизок, ты пришла, я уж и не надеялся – Паша улыбнулся ей.

– Не зови меня Лизок, я понимаю почему ты это делаешь, но мне это совсем не по душе.

– Тогда как, Лиза?

– Нет, это будет не совсем правильно, хотя в любом случае выйдет не совсем правильно. Но ты можешь звать меня Елизавета, да зови меня Елизавета, – девушка строго посмотрела на всю троицу, словно винила их в чем-то.

– Друзья, это Елизавета, девушка о которой я вам так много рассказывал.

– Привет, приятно, – проговорил Дима.

– Здравствуй, – вторил ему Саша.

– Да-да, мне тоже приятно – произнесла Елизавета с таким видом, что сложно было догадаться, что ей вообще что-то здесь приятно. – Это конечно не то кафе, но может у них здесь есть кофе?

– Где ты была, я думал мы увидимся раньше, уже десятое ноября.

– Да? Ну я была…я была там. Я была занята. Меня не было здесь.

– Клянусь, тебя точно нужно познакомить с Костей, он придет в восторг от того, как ты ухитряешься отвечать даже на самые простые вопросы, – улыбнулся ей Паша, улыбнулся тепло, искренне.

– Не думаю, что нужно это делать. Мне мало кто нравится. Не стоит знакомить меня еще с одним твоим другом, – от подобных высказываний Саша и Дима почувствовали себя несколько неуютно.

– Ладно, ладно! Так вот ты говорила о том, что я рисую существующую систему как черноту. Да, приходится так делать. Потому что она приносит намного больше зла, чем добра, это ее определяет. С ней нужно бороться, потому что она не терпит разноголосицы, только той, что обличена в давно устаревшие и потому мертвые формы. А все живое, волнующееся, чуждо этой системе. Да и вообще, что за постановка вопроса, разве ты не говорила, что желаешь включиться, бороться?

– Я думаю, что бороться с чем-то, это единственный способ быть. Или не я так думаю. Сначала ты борешься с одной чернотой, что окутывает мраком все вокруг, затем с той, что приходит ей на смену. И так до бесконечности. Но борясь ты можешь сделать хоть какое-то добро, даже если это совершенно бессмысленно. – Елизавета скорбно замолчала, словно, не ожидая ответа на свою тираду, словно ей было все равно. Однако Паша все же ответил:

– Возможно ты и права, так всегда и должно происходить – люди должны самоорганизовываться и принимать ответственность за происходящее, подталкивать тех, кто сидит на верху. Народ – это власть. Но сейчас самое главное раскачать лодку, преодолеть ту тотальную несправедливость, что воцарилась у нас. Она душит нас, она затыкает нам рты, словно ничего не поменялось.

– Все будет в порядке, – напевно произнесла Елизавета.

– Ты так считаешь?

– Я просто думаю, что должна была так сказать или просто так случилось. – Снова скорбное выражение лица. Для Паши Елизавета оставалась какой-то странной загадкой, откуда она, кто она, почему хочет помочь, если не верит в то, что хоть что-то можно изменить?

– Ну…ладно, – Павел скептически отреагировал на слова Елизаветы, он уже начинал привыкать к тому, что она говорит странные вещи. Хотя бы она хочет помочь. И хотя бы она весьма красива, хоть для Паши это и не имело никакого значения, ему некогда было думать о таком, он был слишком кипучей натурой. – Как бы там ни было, что-то нужно менять, нужно стараться сдвинуть все с мертвой точки.

– А что насчет выборов президента весной? – вопросил Дима

– Я думаю будут митинги, тогда можно подключиться, ведь никого действительно с новым взглядом туда просто не допустят, не позволят они идти себе на такой риск. Все работает как часовой механизм и сбои им не нужны.

– Кстати, тут же в Москве был митинг, – Саша заулыбался, словно готовый рассказать очень смешную шутку.

– Да, и чей?

– Коммунистов.

– Очень смешно, а главное очень актуально. Я понимаю, что это имело смысл на западе после Первой Мировой войны – «Нефть» читал? – Саша замотал головой – так, а что у нас? Отжившая, системная оппозиция, лозунги о возвращении того, что умерло, потому что потеряло жизнеспособность. А главное, как меня бесит их боязнь хоть как-то измениться. Переименовались бы хоть в Социалистическую партию. Уже какой-то толк бы был. А так…пустое это все. А главное, чего они митингуют? Все прикормлены, все рядом с властью, хоть конечно, сильно на нее и не влияют. Зато, как меня бесит, в интернете расплодились все эти защитники «Великого Советского Прошлого» – бьют себя в грудь и рассказывают байки о том, как хорошо все было тогда, какой замечательный руководитель был Сталин и все в этом духе. Но на лжи нельзя построить ничего умного и светлого.

– Ты думаешь? – встрепенулась Елизавета.

– Конечно, я так и думаю.

– Но знаешь, иногда на лжи воздвигают прекрасные здания, это – правда, как понимать ложь? Вот вымысел – это ложь?

– Да, вымысел – это не правда.

– Ну тогда на лжи можно построить что-то грандиозное. Я сама, конечно, в контрах с происходящим, но все же понимаю, что так бывает.

– Елизавета, я тебя не понимаю, так ты вообще согласна с тем, что нужно бороться, с тем, что старое было дурно, что воскрешать его, значит поддерживать ложь?

– Конечно! Я прочла столько книг!

– Да, из книг можно много узнать.

– Это точно, – Елизавета вновь перешла в режим скорбной мины.

– Короче, вот мое мнение, мы должны решать – мы будем участвовать в том, что будет, ну в митингах там, протестах?

– Да.

– Да.

– Я…да… – смиренно промолвила Елизавета и осторожно пожала руку Паши. «Зачем ей это все надо, ей же как будто дела нет?» – подумал он. Но любая помощь требовалась, больше народа на площадях – это хорошо. А понимать ее до конца – он и не обязан.

Оторвемся от наших спорщиков, мы должны их понимать, но слушать их споры, ходящие вокруг одной мысли, до бесконечности, было бы утомительно. Они будут сидеть здесь, в этом кафе, привычном месте своих собраний, очень долго.