В ожидании полета

2. Николай^[10]

С тобой блуждали где-то…Как можно позабыть? Как можно открыть себе милость забвения, если ты осужден помнить? Опыт ведет к памяти. Ощущения ведут к опыту. Дверь открылась. Помнить постоянно. Струйка крови на полу. Ежедневно и еженощно. Рука, протянутая из ванны. Часы – это смерть? Ноль в нулевой степени…один. Одна жизнь – одна смерть. Тождество вселенной. Пушинки нес восточный ветер…Как можно забыть человеку, совершившему ошибку, затем в ней раскаявшемуся, но опоздавшему в своем раскаянии? Николай был именно таким. Да, возникали мысли – неужели из-за этого?! Не может быть! Но из-за чего же еще? Ах, Николай…Иногда чувство вины так сладостно. Ты сказал…она…смерть…вина. Проходили дни и ночи, но он все также сжимал свою голову в тисках своих рук, словно надеясь выдавить содержимое. Николай был подавлен грузом своей ошибки и не знал, что делать. Марина стала для него навязчивой идеей, тяжким грехом, грузно возлегшим на плечи его и прижавшим к полу. Зачем я сказал те слова? Зачем обрезал нить, которая, оборвавшись, обрезала еще одну, навсегда, навсегда. Приходи ко мне пока я молода… Весной цвели цветы. Марина. Она оборачивается и улыбается ему. Рана на руке как улыбка смерти. Словно идеально разрешенная математическая головоломка, ситуация эта не оставляла зазора для других ходов, решений, доказательств. Все уже доказано. Все уже утрачено. Все потеряно. Мы так переживаем потерю телефона, отношений с кем-либо, но истинная потерянность наступает только с подлинным финализмом. И кое-что эта потеря оставляла после себя – бессонницу и черное отчаяние. Книга, оставшаяся тебе – наставления гробовщика. Ее смерть тоже была краской.

Николай ощущал себя особенно подавленным в силу всеобщего сочувствия. Оно просачивалось сквозь звуковые волны по телефону. Костя…Паша… Мать…ей…одной ей…нет. То, что должно было быть тайной, не оказалось тайной, казалось бы, ни для кого. Стайки студенток и студентов обсуждали это в коридорах храма науки, а другие преподаватели отводили глаза, словно говоря: «Мы спокойно смотрели на подобное и будем смотреть впредь, но мы понимаем – это неприятно». Николай был задавлен всеми и в том числе собой. И ношу сию с упрямство тягает к верху Сизиф. Он не желал помощи, так как полностью расписался в собственной вине. Но и Костя с Пашей лезли туда же – и вот в скором времени должно было состояться мероприятие – увеселение на шестерых, призванное поднять настроение Николая. Конечно, ничто так не поднимет его, как в хлам нагрузиться алкоголем, наслушавшись ободряющих речей, от которых разве что становится тошно. Николай чувствовал себя заложником какого-то абсурдного процесса, только увы, обвинение ему было предъявлено. Мысли Николая продолжали витать вокруг собственного несчастья, любви, которую он слишком поздно принял и скорого, не сегодня, но скоро, похода за разложением и тленом. Особенно терзал Николая Костя – он, конечно, и так знал, что за иронически-саркастической его маской скрывается добрая душа. Что побудило ее залезть так глубоко? Николай догадывался, но разве принято разглашать такие вещи? Да и знал ли он? Скорее строил предположения. Так вот – Костя, проявлял повышенную доброту к Николаю, плотно опекая его и стараясь оградить от самого себя. Марина всегда трактовалась им как эдакое препятствие для свободной болтовни с Николаем, когда ему этого захочется, но были ли эти чувства правдивы? Не было ли куда большей теплоты в отношении Константина? Не любовной теплоты – о, нет – а теплоты общечеловеческой, которая заставляла его жалеть о смерти Марины и оберегать Николая. Возможно, он даже не думал так сам. Но мало ли что мы сами думаем? Насколько наши мысли – этот придаток естественного эгоизма, характеризуют нас? Костя был добр к Николаю, как никогда в эти дни, он даже был деликатен, но Николаю претила любая деликатность и участливость. Эти осторожные, словно обернутые в вату сообщения, что он посылал ему. Хорошо хоть не в живую. Почтальон приходит в десять.

Похороны. Поминовение чахлой плоти, что скоро с костей сползет. А ведь когда-то и меня так повезут, рванулось в его мыслях. Когда-то. И кто придет? Наверное, Рома будет за рулем…Мой сын, так скажет отец? Светлое платье и аккуратные туфли. Марина была шатенкой. И этот ужас перед взглядами ее приехавших родителей. Осунувшееся лицо ее матери, так на нее похожей, такой, когда Марине никогда не стать…время. Не зри лица тещи своей. Сигизмунд сказал…смерть стала фатой венчальной. Он не решился наклониться и запечатлеть прощальный поцелуй на ее лбу. Волнистые локоны Марины овевали ее поблекшее лицо. Как в том сне. Только глаз она не открывала. Поцелуя не было. Но была горсть пыльной, мерзкой на ощупь, земли, что зачерпнул он в свою правую ладонь и бросил на опустившийся гроб. Земля поглощала, она закрывалась. И бормотанье гробовщика, выкурившего папиросу – прощальный дым ушедшей жизни. И он уходил, под блеском осеннего солнца, одинокий и растерянный. Нет, на прощальную трапезу он не пойдет. Он недостоин. Внимательный взгляд – Катя. Что-то кроется в ее глазах. Что? Знание? Презрение. Да, он его достоин. Он словно бросил горсть земли на собственное лицо. Прочь, прочь отсюда.

Пробужденье. Сегодня та самая вечеринка. Его друзья. Друзья? Его? Но кроме Кости… Один среди множества.

История всякого

Николай одинок

Николай протер глаза и вновь все эти чувства навалились на него. Он встал и прошествовал к рабочему столу. Он жил в преподавательском общежитие.

Он жаждал лишь наказать себя. И поход на эту пресловутую встречу удобно вписывался в проект этого наказания. Эти мысли продолжали витать в его голове ровно до того момента, когда он совершил перед началом рабочего дня ритуал а-кто-мне-сегодня-написал? Как раз десять…

Николай открыл свой аккаунт, что мне теперь делать – завести интернет-роман и пусть она от меня родит, мысли в польском стиле. Одно сообщение, всего одно. От кого? Я не знаю ее. Не старая подруга, не отчаявшаяся одноклассница, не почувствовавшая лакуну студентка – я такой не знаю. Имя полная пустота – Лиза Мертенова. Что она пишет? Зачем это читать? Мусор. Наша жизнь вся почти состоит из мусора. Уж Николай-то теперь мог в этом убедиться. Он сам свалил мусор и ему его расчищать. Какая пошлость, какая грубость. Но все же Николай обратился к Лизе Мертеновой:

Лиза Мертенова

«Николай Сергеевич, пишу вам исключительно ради той цели чтобы выразить свое отвращение. Надеюсь, вы также испытываете его вполне – отвращение к себе. Вы сполна заслужили этого. Я возможно тоже. Я помогала ей, несчастной дурочке, которую вы низвели в могилу. Раз вы страшились успеха, раз вы сами вложили в руки этой несчастной то оружие, которым она себя погубила, имейте мужество признать – вы истинный подлец в этой истории. Вы были так уверены в успехе, ибо она тратила на вас слишком много времени и сил. И вот итог, знайте, вы чудовище. Вам нет прощенья и надеюсь вы получите сполна. Собственно, дружок, ты и должен получить сполна. Разве не должна я обратиться к руководству университета с разоблачением того факта, что ты („Вы“ говорить слишком много чести) встречался с ней и мало того, что встречался, так и довел до самоубийства? С этим и оставайся.

Всего наихудшего, Лиза»

Пафосный стиль…явление позапрошлого века. Чья-то шутка? Ступор.

Отвлечемся на минуту от Николая, сидящего в ступоре, разбитого, убитого этим письмом и проследим за другой перепиской, имевшей место быть вечером предыдущего дня, вскоре после того, как Лиза отправила ему письмо.

Анастасия Воланова – Лизе Мертеновой:

«Смешно читать тот высокопарный бред, что ты накропала. Все эти слова, которыми пользовались более двух веков назад. Да, я смогла подсмотреть твою переписку и как ты бы выразилась, наверное, это „гнусность“ и ничего больше. Ты забрасываешь Николая Сергеевича отборной дрянью, откровенным дерьмом. Дерьмом, которым дышала ты и твоя Марина. Жаль человека, нашедшего в себе силы любить кого-то подобного вам. И что он получает взамен? Хочешь разберем каждое словцо твоего письмеца. Оно того и не стоит – столько пафоса и дряни. Вы только на это и способны, что стучать и жаловаться. Беги! Жалуйся! Я пишу тебе с липового аккаунта не потому что боюсь тебя, я прибить тебя готова, а потому что уже хотела Николаю Сергеевичу писать…а ему не следует знать, кто я»

Чуть позже, утром после того, как Николай прочел первое письмо.

Анастасия Воланова – Николаю Сергеевичу

«Я пишу вам первый и последний раз. Первый – потому что это важно. Последний – потому что едва ли следует. Вы вините себя в том, в чем вы не виноваты. Марина – она была для всех. Вы так наивны, что думаете, что она была только вашей? Откройте глаза, пока не стало слишком поздно. Вы пешка на большой доске. Но и пешка может сыграть свою роль. Подумайте».

И его ответ.

Николай Сергеевич – Анастасии Волановой

«Я признателен за вашу заботу, но едва ли нуждаюсь в ней. Марине меньше всего нужен этот шум вокруг ее имени. И не стоит вам ее очернять. До свидания».

Николай подумал. Он психанул и вдарил по компьютеру с ноги. Пешка. Пошли вы. Но… Что это значило? Была для всех. Что это? Эти слова коснулись сердца Николая, вызвав в нем одновременно гадливость и мысль, а что, если…не моя вина? И от этой мысли ему стало совсем дурно. Поворот головы налево, на сорок пять градусов – в зеркале перекошенное лицо, с гадливым блеском надежды в левом глазу.

3. Кристина^[11]

Это был погожий денек. Сентябрь порой дарит нам свою милость и разрешает порадоваться славной погоде. Зачерпни луч солнышка ладошкой. Сентябрь похож на согретую теплом картину буйной растительности, далекой от увядания. Порой, конечно, и он оказывается для нас строгим учителем. Да и не только он. В гимназии, стоявшей одновременно в отдалении и почти рядом с одной из важнейших магистралей этого города, было немало строгих учителей, но только не Константин Евгеньевич. Он был – забавный. Он был готов с интересом о чем-то рассказывать, да и приходя в раздраженное состояние кричал, что называется, тоже забавно.

Кристина стояла у окна второго этажа, в укромном закутке между лестничным проемом и коридором, почти напротив кабинета физики, где и должен был проходить урок истории Константина Евгеньевича. Кристина относилась позитивно ко всему связанному с этим – и к кабинету, и к истории, и к самому Константину Евгеньевичу, проявлявшему к ней почти отеческую теплоту. Сложно было представить себе ситуацию, когда бы он, спросив ее о чем-то на уроке не вытянул, не докрутил так, чтобы поставить ей в итоге пятерку. Так еще в прошлом году, в седьмом классе, Кристина, до этого имевшая по истории заурядную четверку стала отличницей. Она была достаточно проницательна, для того чтобы понимать, что он относится к ней с симпатией, в которой она, впрочем, не видела никакого подтекста, а сейчас, в четырнадцать лет, которые исполнились ей четыре месяца назад, она уже умела понимать подтексты подобного характера. Но он относился к ней с умилительной попечительностью, явно выделяя ее среди других и словно говоря: «Ваш ответ отличен, потому что отвечали вы». Но подтекста не было. Точнее может он и был, но Константин Евгеньевич явно бы удивился приди ему в голову задуматься над этим. Дочь, которой…Кристина же в ответ питала к преподавателю искреннюю симпатию, словно говорившую: «Вы мой учитель, только мой, это же тайна, пусть такой и остается, будьте только Моим учителем». Лицо Константина Евгеньевича всегда было приветливо обращено к Кристине, для нее он не был господином в шляпе и с яблоком вместо лица, каким для детей часто бывают учителя – безымянные носители угрозы и затаенной злобы.

Кристина в свои четырнадцать лет отличалась тем, что Константин бы охарактеризовал как миловидное очарование юности. Святой герой всех времен, которому Константин Евгеньевич, кстати, искренне покланялся, говорил, что красота спасет мир. Наш герой с этим явно бы не согласился. Красота относительна и слишком субъективна. А вот перед очарованием ранней юности, той дразнящей, лишь пробуждающейся, устоять действительно сложно. Кристина едва ли была красива – черты ее лица не отличались той необходимой точеностью, что предъявляют к красоте, зато оно характеризовалось приятной мягкостью черт, пропорциональностью губ, носа и глаз, и все это было обрамлено средней-длинны каштановыми волосами, волосами до плеч. Кристина конечно выбивалась в области глаз, но это не отменяет «пропорциональности», да и выбивалась она в самом лучшем смысле слова – большие серые глаза ее сулили победы на фронте взаимоотношений с противоположным полом, но сейчас, в четырнадцать лет, смотрели ее серые глаза скорее искательно и с искренней невинностью.

У Кристины была умилительная (опять же, не красивая) улыбка – она умела улыбаться, но передние ее зубы были слегка с искривлением. О, не рисуйте себе кривых зубов в обычном понимании слова, они были совсем не такими. Может в силу этого, или в силу иных причин, речь Кристины приобретала ласкающую слух шепелявящую детскость и заискивающую наивность. Наверное, стоило бы охарактеризовать ее зубы как слегка неровные. Так будет правильнее, вы не находите? Но все же Кристина была прекрасна – ты прекрасна – и никто не спросит: дорожишь ли ты своей красотой или нет? Не красива, но прекрасна. Это же большая разница.

На Кристине было надето черное, цельное, платье до колен, черные же колготки и белые, некие…даже не знаю, как сказать, возможно полукеды, но все это не то. Представьте себе более серьезную версию чешек, тогда может быть вам станет что-то более понятно. Однако, наверное, нужно закругляться с описанием внешнего вида Кристины. Но, поверьте мне – это не так уж просто совершить. Взгляд так и лип к ней, радуясь возможности сосредоточиться на чем-то столь милом и привлекательном.

Кристина достала мобильный телефон из кармана платья и обнаружила, что до звонка на урок осталось пять минут. Она решила, что пора идти, тем более что, лишнее время, проведенное не здесь, а там, могло только радовать.

Посмотрите внимательно – вот она идет, вот она идет опять, пульсируя по моим венам, очарование юности, такое умилительное в своей отсутствующей претенциозности. Кристина обладала особенной походкой и даже эти пять-семь шагов, что нужно было проделать до кабинета физики, она совершала в своем неповторимом стиле. Кристина была невысокого роста и при каждом шаге, словно приподнималась на носке своих загадочных, для меня, ботиночек. Шаг, еще один шаг. Словно маятник, качающийся не из стороны в сторону, а вверх-вниз, Кристина приподнималась на носок, что всякий раз выгодно очерчивало линию ее ног. Вы можете сказать, что это пошлость, да еще и на гране фола – ведь ей всего четырнадцать лет. Но кто думал тогда так об этом, не считая мальчишек, соответствующего возраста. А как можно устоять перед любованием юности, только вступающей в свои права. Кто из вас, люди, безгрешен? Отводите глаза, краснеете-бледнеете? Да, это так. Единственная пошлость здесь состоит в том, что факту любования красотой мы предписываем заранее эротическую интенцию. Но почему не посмотреть на эту девочку так, как мы смотрим на Мадонну Рафаэля. Или там тоже пошло? Хотите ее, вожделеете? Едва ли. Мы разучились любоваться и это наша беда. А подлинная красота – это очарование.

Кристина медленно переступила порог. Ко всему она еще и забавно подворачивала ноги внутрь. Кристина медленно (давайте запечатлеем это мгновение на фотокамеру своей памяти, как уж она была мила и хороша в этот момент) переступила порог кабинета и увидела Константина Евгеньевича, стоящего в проходе среди парт, где как раз сидела и она, он о чем-то болтал с другими школьницами, внимавшими своему странноватому, но такому забавному преподавателю. Кристина аккуратно подошла к Константину Евгеньевичу и похлопала его по правому плечу.

4. Я^[12]

Еще один всполох из снов. Там, где море коснется земли…что?

Шлепок, почти поглаживание по правому плечу, я с удивлением разворачиваюсь. К чему было это удивление? Конечно, это Кристина, первый год не так ли прошел? Да так и прошел – ну освоились все, три месяца, и уже панибратство. А к ней я особенно милостив, так что вот и получаю, шлепки по плечу. Милостив? Самодовольство… Школьники – мое брюмера. Могло быть и хуже. Кристина милая девочка. Милая, умильная. Смотришь на нее и чувствуешь себя четырнадцатилетним мальчишкой. Тогда я…мнимые друзья…теряющий наивность свою, но не свое девство – увы. Тогда… Кристина. Так и охота подколоть. А если бы был четырнадцатилетним, то охота было бы и влюбиться. Тычки карандашами в спину. Но мне не четырнадцать, так что остаются загадочные издевки. Сказать, что пьянствует ночи на пролет и приходит в школу, то есть, гимназию, простите, это же большая разница, пьяная. Кто узнает? Шум и гам. И впрямь словно мальчишка, дергающий за хвостики сзади. Можно еще и по голове учебником геометрии стукнуть. Если бы мне было четырнадцать. Каково это глядеть на мир этими серыми весело-задорными глазами, каково глядеть на мир, не запершись в собственном доме с бесконечным потоком книг и музыки? Как это представлять себе, что все только впереди, а позади почти ничего и нет. Впереди – великое прошлое. И вера в совершенного иного. Ничего и никто не подвешивает тебе на ноги грузила прошлого, которые тянут вниз. Милые, серые глаза, почему-то особо подумалось о ее глазах – таких больших и красивых, часто ли мы останавливаемся, замечая в потоке что-то действительно очаровательное? Но тут же возникает вопрос – а положено ли мне это замечать? Кодекс учителя – в учительской – невероятно – плюнул на него, когда никто не видел. Хорошие новости, хорошие новости, я все еще молодой. Кодекс…сколько из-за них людей страдало. Видел своего друга…? Но о чем? Ведь я не просто взрослый относительно нее, я еще и учитель. Протяните это слово и задумайтесь о том, как мало достоинства в нем осталось, да и было ли вообще – вспомните чеховских домашних учителей. Я пишу вам письмо, Лизавета Борисовна, дабы сказать, что у меня нет ничего. Лишь брат мой был птицей… поколения странников. А я? Единственный ребенок в семье. А книги? Тяните, произведите на свет хоть немного шума. Может это то единственное что осталось нам в награду, прежде чем вы разразитесь бранью: «У моей дочери четверка? Что вы себе позволяете? У нее всегда было отлично» – да, всегда, целый один год, понятие «всегда», когда речь идет о тринадцатилетнем существе столь значительно. Но это хороший повод поорать – а теперь иди, жри свой чафан с водкой. Кошмарные кульбиты и такси, в которое никак не попадешь. Я закурил с морячком во проходе и там Алла Григорьевна – «Ого-го, Константин Евгеньевич, вы курите – ого-го». Ого-го. Баба-оглобля. Но я говорил о другом, почему мы не можем обратить внимание на красоту? Почему серые мыши – те самые от Ибицы до Норфолк Броадс, а скорее еще шире, должны захватывать все наше внимание? Они выуживают из себя сбивчивое понятие, и вот уже святые – ну да, она несимпатична, а потому наверняка умна. Что за дискриминация всего красивого? Не расходись. Смотрит – серые глаза. Если бы у меня была дочь… Почему нельзя оттолкнуться от уже имеющихся данных и не привить ей или ему здоровый образ мысли? Это чушь, что красивые дети избалованы и разнежены. Они сразу в черном теле. Они сразу – «а, ну понятно». И мы, забыв уроки всестороннего развития древних греков будем твердить: «Она такая умница, почти не говорит, страшна как смертный грех (это не в слух), но она умница». Даже если мы так не считаем. Да дело не в красоте – пространство для фантазии – почему ты говорить-то не научилась? Вчера я видел девушку с хромой ножкой. И ирония в том, что всегда это «А, ну понятно» – ты заняла призовое место на олимпиаде – «Все понятно» – поколение озлобленных ведьм, озлобленных на весь мир, которые заправляют всем, не являясь и отдаленно заслуживающими того – да и не наделенных умом, судя потому, что они творят. Спустимся с неба и обратимся к…. Я перешел к подергиванию косичек Кристины, не важно, что их и не было.

– Ну что, опять нарезалась? – спрашиваю я. Вроде смущается. А разве мне хочется ее смущать? Я же совсем не такой, то есть обычно не такой, но тут становлюсь именно таким, вредничаю и язвлю. К чему бы это? Обычно так ведут себя мальчишки младшего и среднего школьного возраста. А ты – Константин Евгеньевич, уже серьезен – почти два года назад…. Ой как важно. Ночевка в зассанной квартирке. Алле, возница, вези меня дооомой. С кандидатской диссертацией платят в университете нашем 16800 рублей в месяц за полную ставку. Все для привлечения молодых. Прав Паша – «Все На Баррикады» – но я не революционер, мне бы только, пока родители подают милостыню, хватало на ежегодные поездки куда подальше. Белорус, думавший, что пинта – это сорт пива. Зачем?

Кристина, Кристина? Чертовски милая девочка. Но мне двадцать семь, а ей четырнадцать. Даже учитывая ее знаки внимания – чистое безумие. О чем ты? Трогательная приязнь. Отцовское умиленье. Тонкий голос умильного существа.

В ушах.

Да и чистое безумие – я же с этим завязал, все кончено. Четверо отношений и только одни адекватные – крайние вообще мрак – Лена. У нее был плюс – она была чертовски симпатичной. С краской на лице…а без нее? Манекен в нижнем белье. И после первых четырех месяцев, я ее не хотел, ни в каком виде и никак. И как же с этим быть?

– Ты меня вообще хочешь?

Убийственный вопрос. А что на него ответить? Ты самая симпатичная, самая… из тех, с кем я встречался, но я тебя почему-то не хочу, более того мне мерзко от самой мысли о тебе. Это нормально? Мне нужна дочь, а не жена. И это длилось еще восемь месяцев, в течении которых мы только все больше ненавидели друг друга. Возможно, вообще напрасно я с ней встречался. Спасла понимаешь, но не такой же ценой. Вот что я должен ответить – ты мне так омерзительна, что сама мысль о сексе с тобой противоестественна, и вообще, не нужно нам было начинать встречаться.

Отличная речь, выйдите и прогуляйтесь, полегчает.

Динь-дилинь.

Мальчик Максим тычет пальцем в телефон:

– Ванич! Засада!

Как всякий.

Это номер…

Кристина смотрела на меня:

– Константин Евгеньевич…

– Да, здравствуйте.

– Вы выглядите нездоровым…

– Ну вы, зато здоровее за всех нас, – улыбка, давай еще, чертов кретин.

– Нет, что-то не так…

Мысли снова унесли меня – почему мне так приятно здесь и в университете, там, где есть Яна, а так неприятно было тогда, когда у меня были отношения? Все мои отношения, это один сплошной крах. Самовлюбленная гордячка. Ревнивица. Неадекватная. Да, просто Сука. Оглядываясь в прошлое, я находил там только негатив, но ведь так быть не должно. Совсем не должно так быть. Должно быть счастье. Должна быть радость. Я знал – я могу дарить это, могу спокойно и легко. Но так и не смог.

Все сморщивается и скукоживается. Надежды счастья оборачиваются отборным хламом.

Я посмотрел на эту девочку, стоящую передо мной – такая милая и такая наивная. Разве не всегда я хотел именно чего-то такого. Спокойствия и тишины. Найти бы такую в соответствующей возрастной категории.

Зазвенел звонок. Я мягко обратился к Кристине:

– Со мной все в порядке, садитесь.

Но все сорок пять минут я не мог отделаться от ее пристального взгляда. Я говорил об основных чертах индустриальной революции в Великобритании, а потом бежал – то был последний урок и пятница – завтра университет и это совсем другое дело, а у нас сегодня пьянка с Николаем (он готов прийти в форму) и нашими друзьями – Пашей, Ромой, Димой и Артемом.

Выбежал, закурил, сел в автобус и меня унесло в мечту.