Читать книгу: «Час исповеди. Почти документальные истории», страница 3

Шрифт:

Двухгодичники – 3

Колька Елисеев, москвич, 1947 года рождения, то есть фактически ровесник, мой сосед по дому, имеет выслугу на восемь месяцев больше моего. Жена Люда, медсестра, а ныне сельская домохозяйка, дочь Катюша трех лет, такая малюсенькая, что и двух не дашь, – вот его «семейство».

Елисеев настолько общителен, что кажется болтливым. Шумен. При первом же знакомстве он меня заговорил. Рассказал много ядовитого, ибо к армии относится активно-неприязненно и этого не скрывает. Сначала, говорит, заявлял об этом прямо, в любых разговорах, с собеседниками любых рангов, но потом стал язык придерживать, ибо понял, что откровение плюет людям в кашу, а им это не нравится.

Елисеев рассказывает:

– Приезжаю сюда 25 августа. Дождь хлещет. А на танцплощадке – танцы. Чуть не это, под гармошку. Ну, думаю, ёлкины, оптимисты! Побродил. Ну, ёлкины, дыра! День торчу, потом иду к Малову и прям говорю: нужно, это, за семьей съездить! Он мнется, да вы понимаете… Я ему прям говорю: не пустите, буду в армию писать, вы мне в глаза плюете, а я что?! А у самого очко играет. Тут мне сразу – бац! – отпуск за 71-ый, десять суток, и еще, представляешь, на дорогу трое суток!!!Это от Ленинграда до Москвы – трое суток! Я – в Питер, на самолет, елкины, и в два ночи подкатываю к дому на такси! Гражданка, ёлкины! Привожу семью. Дают деревянный домик финский. Ты знаешь, что это за дом? Зимой на кухне около печки, когда топишь, сорок градусов, а в комнатах восемь. Иванов – знаешь Иванова? – капитан, в первой, лысый такой, жена еще в штабе торчит, говорит, что вентилятор с МИ-4 устанавливал, гнал воздух из кухни в комнаты, и все равно больше одиннадцати градусов никогда не бывало. За зиму по двадцать кубов сжигали, ёлкины! Октябрь, ёлкины, а у меня вода по утрам замерзает. Торчу, ёлкины! Комнат нет. Наконец, дали комнату – тут, представляешь, приехал какой-то генерал, ему комнату отдали под гостиницу на две недели. Очко играет, жена в панике, Катька заболела. И так, ёлкины, тяну до ноября. Привез дров, осина, сырая, вонючая. На 7-ое ноября выпал снег, я выколупливаю дрова из-под снега, пилю, колю. Праздник, все торчат, а я как негр, ёлкины! Иду к Малову, очко играет, злой, представляешь! Что ж вы, говорю, если двухгодичник, так можно, елкины, издеваться? И тут, представляешь, подвезло: черта одного выгнали, сверхсрочника, пьянь. Я сразу сюда. Катька почти всю зиму болела, и контейнер с барахлом да мебелью, представляешь, два месяца шел, ёлкины!

Служит Елисеев легко. Так получилось, что начальников над ним в ТЭЧ, кроме самого командира части, майора Николаевского, нет. Изредка Колька ходит в эскадрильи с установкой для снятия параметров двигателей после регламентных работ, но этим его техническая деятельность и ограничивается. В основном он рисует и пишет плакаты. В ТЭЧ, в управлении, в клубе. У него способности. (Оформленная Елисеевым «Комната боевой славы» заняла но армии третье место, так что ему даже предложили остаться в кадрах на должности завклубом. Моисеев отреагировал бурно-насмешливо.)

…Он закончил авиационное училище и работал в Домодедове механиком на ТУ-114. Потом через какие-то общественные каналы поступил на физмат в Университет Дружбы народов. Закончил первый курс… и тут пришла повестка. В военкомате он сначала объяснял и просил. Потом требовал. Потом орал. Потом готов был впасть в истерику… но понял, что его просто не видят и не слышат. Он был для комиссии подлежащим призыву специалистом определенного профиля, и комиссию не трогали личные планы студента первого курса Елисеева.

Поняв, что жизнь летит к чертям, он, придя из военкомата, заперся в ванной, взял из баночки щепоть марганцовки и стал втирать себе в левый глаз. Почуяв неладное, жена рвалась в ванную, но он открыл только после того, как дело было сделано и он завыл от боли.

Глаз вспух, заплыл, загноился… и через две недели прошел. Как раз к последней повестке. Елисеев избежал ответственности за членовредительство, а службы не избежал…

(Забегая вперед. Таким вот воинственным, шумным я и увидел его впервые в апреле 1972 года. Тогда он еще позволял себе «вольности», несмотря на зарок жить тихо.

Например, на семинаре но марксо-ленинской подготовке в ТЭЧ заходит спор.

– Система образования в США…, – начинает Елисеев.

– В США нет образования, там пропаганда, – на полном, что называется, «серьёзе» перебивает его заместитель начальника ТЭЧ капитан Андреев, закончивший недавно академию в Ленинграде. Моисеев выразительно хмыкает и ржет ему в лицо.

Или случай с инженером 4ВЭ капитаном Желтовым. Елисеев, придя на пробу, топчется со своим прибором возле домика, не зная, какой вертолет должен запускаться после регламента.

– Товарищ капитан, – обращается он к Желтову – на какую машину идти?..

Желтов стоит рядом, но Елисеева не видит, вопроса его не слышит, смотрит в другую сторону. Это его обычная манера.

– Товарищ капитан, куда идти-то?

Желтов не шевелится.

– Вы что, не можете ответить?

– Ты сколько времени служишь? – неожиданно спрашивает Желтов, не меняя позы.

– Десять месяцев, а что? – недоумевает Колька.

– Ну и вот, – говорит Желтов.

– Что… «вот»?.. Так на какую машину мне идти?!

– Вот.

– Вы что, оглохли?! – кричит Елисеев.

Однако на втором году службы он поутих. Его мучала неопределенность в будущем. Возвращаться на второй курс в 27 лет вроде бы поздно. Квартиры нет. Удовлетворительной профессии нет…

Но к идее остаться в кадрах он по-прежнему относился непримиримо. Люда вообще о возможной жизни в Прибылове и слышать не хотела.

Елисеев уехал в Москву в августе 1973-го, взвинченный и полный ожиданий. Письма не прислал.

И вот в декабре 1973-го я узнаю невероятную новость: Елисеев возвращается! В кадры! Я не поверил своим ушам. Колька, который… который… Смольников расспросил начальника ТЭЧ. Выяснилось, что через пять месяцев после увольнения Елисеев пришел в военкомат и написал рапорт. Служить он просился к нам. Полк запросили, и от нас в военкомат пошел официальный вызов.

Но Елисееву не суждено было стать кадровым военным. Он не приехал. Как сказал Смольникову тот же Николаевский, в рапорте Елисеева были два существенных условия: только в наш гарнизон и только на летную работу, борттехником. С гарнизоном устроилось, а комиссию на борт он не прошел но состоянию здоровья.

Елисеева уговаривали идти на наземную должность, в ту же ТЭЧ, но он не согласился. Начав службу в 25 лет, он к 45-ти имел бы без льготного исчисления всего около 20-ти лет выслуги и в лучшем случае – звание капитана…

19 октября 1972 года

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окрестных гор…

Александр Сергеевич, все не так… Наполовину зима, земля покрыта полурастаявшим снегом, сквозь который проглядывает что-то желтое. Незавершенная картина бездарного художника, бездарное время, зима, готовая растечься знобкими потоками. Ноябрь на носу, ноябрь, глухое время. А днем греет солнце – глупый парадокс, скучная пародия на раннюю весну.

…Холодной осени печален поздний вид…

…А друзья? Иных уж нет (в друзьях), а те (все остальные) далече…

День 19 октября 1972 года чем-то поразил меня, и я долго носил его в памяти, все собираясь понять, чем же. Чего было в нем такого, тяжело осевшего на дно души, какие подробности или мысли были особенно важны?..

Что же было в тот день?

Как всегда, с утра я проспал. Вскочил рывком и бросился на кухню, оставив постель неубранной, но с постелью так бывало ежедневно, я убирал ее под вечер. На кухне привычным, тоже ежедневным, уколом возникла мгновенная боль. Ее почему-то всегда вызывали занавески в подсолнухах на окнах и на двух кухонных полочках. Почему именно занавески? Черт их знает. Ситцевые жалостные подсолнухи вызывали воспоминания о бывшей здесь недавно жене, о ребенке, которого мы ждали, который вот-вот должен был появиться… Теперь я был здесь один, в моем довольно запущенном, холостяцком, прокуренном углу. Пробегали одинокие секунды, минуты, часы, дни – дни, недели, месяцы без горевшего здесь когда-то огонька уюта, теплого и желтого, как подсолнухи на занавесочках.

Но боль была мимолетной, хотя и острой. Я к ней привык, она стала столь же обязательной по утрам, как холод, жужжание электробритвы, полстакана кофе. Она не ослабляла. Скорее наоборот, она не давала мне смириться с армией, слиться со средой. Через такую, по сути, элементарную вещь, как тоска по теплу, мое сознание немедленно приходило к осознанию теперешней несвободы, навязанности чуждого мне образа жизни, среды, занятий и – следующая ступень – к необходимости противостоять давлению окружения, к необходимости выжить, не потерять лицо, не прогнуться, не опуститься.

Впрочем, почему – «несвобода»? Может быть – свобода? Свободные вечера, а то и дни. Делай, что хочешь! Занимайся, чем душа велит! Отбарабанил на службе свое, и сам себе хозяин. Хотя бы в пределах гарнизона. Неограниченно используй личное, свободное время для личных свободных занятий. Трать на них пять часов в день или пять минут в день. Столько, сколько нужно для восхождения. Восхождения куда? К себе самому. К тому, кем ты в силу своих потенциальных возможностей можешь и должен стать. Не имеешь права не стать… Но задача восхождения¸ цель, которую я перед собой ставил, порождала постоянный внутренний конфликт с армейской средой, в которой я жил, с делом, которым я занимался, короче – со службой.

Так ли думал я в день 19 октября 1972 года? Не знаю. Скорее, это сегодняшний анализ тогдашнего состояния. Естественно, я не помню деталей. Но зато хорошо помню состояние. Если счастье – состояние, то в том состоянии, том настроении от счастья было очень мало. И многого, наоборот, не хватало. Не в последней мере – тепла. Впрочем, если я ищу его всю жизнь, то мне не хватало себя. Самого себя…

Деталей того утра я, естественно, не помню. Оно точно было таким же, как еще сто. Об одной непременной детали я сказал: это занавески в подсолнухах, вызывающие укол боли. Кроме того, я совершенно определенно прыгал по кухне в трусах, совершенно определенно орал приемник, изливая на меня вдохновляющий поток слов о подготовке к празднованию очередной годовщины Октябрьской революции, о трудовых успехах на многочисленных стройках пятилетки. Они влетали в одно ухо и тут же вылетали из другого. Как и обвинения американских агрессоров в новых злодеяниях во Вьетнаме. Результаты вчерашних футбольных и хоккейных матчей и сводку погоды я старался расслышать сквозь жужжание электробритвы. Но, в общем, было не до хоккея. Одновременно я насыпал в стакан растворимый кофе и сахарный песок, ставил чуть-чуть воды в кружке на газ, умывался, выключал газ, размешивал кофе, причесывался, закрывал вентиль редуктора на газовом баллоне, надевал брюки, рубашку, пил кофе, закуривал, бежал в комнату за книжкой, которую нужно было взять с собой, допивал последние глотки кофе, собирал полевую сумку, затягивался дымящейся в пепельнице сигаретой, влезал в китель, гасил сигарету, зашнуровывал ботинки, натягивал шинель, выключал свет, выскакивал за дверь, запирал ее и уже на бегу прятал ключ в нагрудный карман рубашки, чтоб понадежнее…

Построение у нас – в 8.50. Чтобы успеть к 8.45 – 8.47, когда на плацу начинают выстраиваться эскадрильи, нужно выйти из столовой в 8.40.Так как основная масса приходит на завтрак в 8.15—8.25,нужно выйти из дома в 8.15,чтобы с гарантией сидеть за столом не позднее, чем 8.25.Тогда можно быть уверенным, что нормально позавтракаешь и вовремя встанешь в строй.

Оптимальный вариант: заканчиваются известия по радио, ты выходишь из дому, спокойно запираешь дверь и спокойно идешь.

Но в тот день я наверняка несся в столовую на всех парах и хорошо, если успел сесть за столик в половине девятого.

Эта уж мне столовая! Сейчас она мне осточертела. Каждый день слышать: «Щи, рассольник, горох, вермишелевый, борщ, харчо, рисовый, полевой, пшенный, гречневый, лапша домашняя… бифштекс, домашнее, духовое, тушеное, жареное, селянское, поджарка, биточки, котлета, по-грузински, по-русски, с овощами…» Каждый день кусок масла, кусок сыра, стакан компота, два стакана чая, винегрет, капуста, кусочек рыбы или селедки, немного соленого огурца, квас, булочка… О, господи!

Все обошлось, я позавтракал. Вероятнее всего, наспех. По правилам – не торопясь, используя вилку и нож, ешь на ужине, когда спешить некуда. А на завтраке – лишь бы прожевать успеть.

Хорошо помню, что день сей был целиком посвящен каким-то занятиям. Учебный год в армии начинается 1 декабря, и промежуток от 15 октября до 1 декабря бывает в основном заполнен разного рода занятиями, которые, на взгляд гражданского человека, возможны только от безделья, да, собственно, и есть безделье. Это времяпровождение – характернейшая особенность армейской системы, не повторяющаяся, по-видимому, больше нигде. Особенность эта связана со специфическим, уникальным социальным положением огромной массы людей, составляющих армию.

Один горе-лектор, полковник из политуправления нашей воздушной армии, на вопрос, к какому социальному слою относится армия, ответил – «к интеллигенции». Возможно, он приятно пощекотал нервы сидящих в зале офицеров. Если им нравилось относиться к интеллигентам, чего я, например, не наблюдал. Но это совершеннейшая чушь! Военнослужащие составляют особую социальную группу, в которую, кроме них, никто не входит. Во-первых, эта группа ничего не производит, ни материальных, ни духовных благ. Во-вторых, она не находится ни в каком отношении к средствам производства и собственности. В-третьих, она замкнута по роду своей деятельности: деятельность армии, в мирное время – учеба и поддержание боеготовности – есть самоцель.

Поэтому в период от середины октября до конца ноября огромная масса военнослужащих изнывает от безделья и глупости. Время это используется:

• на проведение всякого рода инспекторских проверок;

• на проведение итоговых проверок по политзанятиям (прапорщики, сверхсрочники, солдаты) и марксо-ленинской подготовке (офицеры);

• на итоговую проверку по защите от оружия массового поражения;

• на сдачу зачетов по техническим и летным дисциплинам;

• на сдачу зачетов по уставам Советской Армии;

• на прочее в том же духе.

Однако так стройно и красиво все выглядит лишь на бумаге да в головах начальства. А на самом деле… На самом деле наши летчики, например, шутят: «мы – классные летчики, все в классе да в классе.»

Куря на ходу (что всячески преследуется!), иду от столовой на плац.

Курение на ходу, если ты в форме, периодически придается анафеме. Очередная кампания длится несколько дней, потом утихает, все спокойно курят, где хотят, когда хотят и сколько хотят. Потом смерч борьбы за уставные порядки опять подхватывает начальство, мечутся громы и молнии. Повод для этого всегда найдется. Все поводы, собственно, известны и включены в стандартный набор. В нужный момент из колоды извлекается наиболее подходящий для момента.

Ну, например, нарушения формы одежды. Тут борьба направлена на то, чтобы офицеры носили ботинки только установленного образца, обязательно простроченные по носку, погоны на рубашках – даже под кителями, носки зеленого или темно-коричневого цвета.

Или начинаются придирки по поводу отдания воинской чести, потому что, не знаю, как вообще в армии, но в авиации это фундаментальное уставное положение сплошь да рядом забывается. Одна из понятных причин – куртки и комбинезоны летунов и технарей. На них погон нет, поди разбери, кто там идет тебе навстречу. Это всем удобно, отпадает идиотская необходимость то и дело прикладывать руку к фуражке. Солдаты, конечно, честь офицерам и прапорщикам отдают, но уже прапорщики офицерам – дифференцированно. Честно говоря, я бы удивился, если бы вдруг какой-нибудь прапорщик отдал мне честь. Но тот же прапорщик непременно козырнет Осинину. Я же – нет. И с инженером полка по электрооборудованию, моим прямым начальником просто поздороваюсь. Но инженеру полка козырну, хотя он моему начальнику равен по званию. Короче, все знают, кому честь нельзя не отдать, а кому и можно. Не уставные взаимоотношения, а шкурные…

Еще один повод побороться – курение на ходу и держание рук в карманах. По правде, в куртке и ходить-то иначе неудобно, а в шинели руки в карманы и захочешь – не засунешь: некуда.

А неуставные взаимоотношения между военнослужащими? Это вечный объект борьбы. Никакого панибратства! Только на «вы», только по званию! Например, к Осинину нельзя обратиться «Виктор Федорыч», можно лишь «товарищ капитан». Или, меняем мы с Градовым на вертолете прибор, и я ему «товарищ прапорщик» либо «прапорщик Градов» говорю, а он ко мне адресуется не иначе, как «товарищ лейтенант».

Но сколько ни слышал я, правда, о том, чтобы «никакого панибратства», никогда это не выполнялось. Даже попытки никто никогда не делал, и борьба за уставные взаимоотношения ни разу не вышла за пределы пустой говорильни.

Но любят, очень любят в армии время от времени побороться за что-нибудь такое, казенное, уставное! А тут, в конце учебного года, времени для этого сколько угодно – целых полтора месяца!

И вот вам еще одна, тотальная, разновидность борьбы – строевой смотр!

Итак, куря на ходу, я шел от столовой на плац. Шел на строевой смотр. О нем сообщили неделю назад, а вчера вечером я гладил брюки, особенно тщательно чистил ботинки, собирал в бумажник требуемые документы: удостоверение личности, расчетную книжку, комсомольский билет, талон-заменитель на пистолет и 20 рублей денег. Утром в спешке я все-таки ухитрился надеть подходящие носки. Они не очень, чтобы уставные, неопределенного, бежево-зеленоватого цвета, но ни разу не подвели, никто к ним не придрался.

Несоответствующие носки – источник неприятностей. Проверяющий отойдет на несколько шагов от шеренги и скомандует:

– Первая шеренга, поднять брюки!

Все задирают штаны и смотрят на свои носки и на носки соседей. Если наблюдается оживление, значит, у кого-то носки «с петухами» – не того цвета или, о, ужас, с каким-нибудь рисунком. На карандаш его, ату, ату!

Мы построились, мы начищены, надраены, аккуратны. В карманах свеженькие носовые платки… нет, уже не свеженькие, уже впитавшие пыль и вобравшие табачную труху.

– Как, запаслись платками? – прохаживается перед строем начальник штаба нашей эскадрильи майор Ковалев. – Будем проверять наличие платка у молодого человека, у офицера, так сказать!

Начало праздника, впрочем, проходит обычно, буднично. Равнение, приветствия, доклады, появление командира…

Но вот… вот от управления отделяется какой-либо чин и направляется в нашу сторону. Рангом чин не ниже майора-инженера. Не дай Бог, если это инженер полка. Шелест, даже сам Шумов, не так страшны, как он.

Ответственный момент:

– Эскадрилья, равняйсь! Смирна!! Равнение-на-право! Товарищ…,, третья вертолетная эскадрилья представляется по случаю строевого смотра! Командир эскадрильи майор Барабаш.

И начинается священнодействие.

– Срочная служба, кр-р – ругом! Капитан Осинин, проверить солдат!

Инженер уводит блестящих сапогами солдат.

– Капитан Кривонос, проверить прапорщиков. Прапорщики, кр-р-ругом!

Кривонос отводит прапорщиков далеко на правый фланг.

Остаются офицеры. Дается команда шеренгам разойтись на три-четыре шага, и товарищ из управления, сопровождаемый Барабашем и Ковалевым, раскрывшими каждый по толстой общей тетради, начинает осмотр с первой шеренги.

Доходят, в конце концов, и до меня. Представляюсь:

– Лейтенант Петров.

Вынимаю бумажник, предъявляю документы. Проверяющий листает удостоверение. Цель проверки: правильно ли записаны звание и должность. (Часто, например, бывает, что лейтенант, получивший старшего, все еще ходит с лейтенантским удостоверением). Но у меня документы в порядке, они просто не могут не быть не в порядке, я кем пришел на службу, тем и уйду. И все же:

– Где ваш личный знак?

Личный знак – это жетончик из тугоплавкого полиметалла, на котором выбит номер, под которым ты числишься и на действительной службе, и в запасе. У двухгодичников всегда возникают осложнения с личными знаками. Нам их почему-то не дают, они лежат в сейфе у начальника строевого отдела, прикрепленные к личному делу шпагатом. Объясняю. Сколько раз я это объяснял!

Я стою, а глаза начальника ощупывают мое лицо, прическу, одежду. На лице начальника написано напряжение, в его глазах – свет поиска. Не хочу сказать, что он ищет, к чему бы, так сказать, придраться. Но – могу утверждать! – он считает себя обязанным найти недостаток. Иначе, где же требовательность? Непримиримость к нарушениям? Где, наконец, опыт, наметанный взгляд старшего? Ну, что бы сказать? И вот рождается замечание такого, допустим, характера:

– У вас криво сидят птички на петлицах. Одна петлица пришита чуть-чуть выше… Видны нитки, которыми пришиты погоны…

Ковалев и Барабаш стоят рядом, пишут в свои черные книги. Фиксируют недостатки. Но это, конечно, ерунда, а не недостатки.

Обойдя шеренгу спереди, проверяющий делает общий проход сзади. На предмет причесок. Тут уж придирок хватает, потому что многое зависит от субъективных понятий проверяющего о допустимой длине и форме причесок, И тут уж я непременно попадаю в список нестриженных, потому что с моими волосами следовать армейской моде трудно. Напрасно объяснять, что позавчера стригся (хотя это чистая правда!), напрасно ссылаться на природу… В тетрадь, в тетрадь, сразу в две тетради!

Но вот проверка закончена, подводят солдат и прапорщиков, чин удаляется к управлению. Комэск ходит перед строем со своим раскрытым талмудом:

– Учтите… все, которые тут записаны… Мы от с майором Ковалевым посмотрим, что было записано в прошлый раз, и кто систематически нарушает, предупреждаю, будем наказывать! Чтоб это было в последний раз. Хватит разговоров, от. Наказывать будем, от.

Мы внимаем. Могу поспорить, что после следующего смотра Барабаш так же будет расхаживать перед строем, смотреть в раскрытую тетрадь и говорить те же слова…

(Только один раз на моей памяти меры были приняты незамедлительно. Когда шла борьба против черных ботинок, нарушителей прямо из строя прогоняли в магазин, несмотря на то, что не все получили к тому времени уставную обувь.)

Строевой смотр, как всегда, венчается прохождением. Под душераздирающие звуки нашего самодеятельного оркестра мы делаем небольшой круг по плацу.

Десять минут перекура – и в класс. Сдача уставов Советской Армии. Ковалев втиснул свое пузо за стол и достал две бумажки. Писарь прошел по рядам и раздал каждому по бумажке. По чистому стандартному листу. Ковалев посмотрел на первого, за первым столом левого ряда сидящего, и продиктовал два вопроса с двух своих бумажек. Один – из Устава Внутренней службы, другой – из Устава Гарнизонной и Караульной службы. И пошел, и пошел – каждому по два вопроса.

Дошла очередь и до меня, Ковалев запнулся, вздохнул и продиктовал не из листков, а из головы:

– Вопрос первый: общие обязанности военнослужащих. Вопрос второй: понятие гарнизона. Что составляет гарнизон, что называется гарнизоном…

«Овопросив» всех, Ковалев посидел грозно за столом минут пять и вышел.

Что тут началось! Я вытаращил глаза. Обстановка в точности напоминала обстановку в нашей институтской группе при сдаче зачета по какому-нибудь сварочному делу. Господа офицеры, вплоть до капитанов и даже одного майора, сдирали и подсказывали, как зеленые студенты. Те, кто догадался захватить с собой уставы, трудились в поте лица. Те, кто пришел с пустыми руками, приставали к догадливым. Их беспрестанно дергали: много ли осталось? Образовались очереди. Они быстро увеличивались. Старшие лейтенанты Толстанов и Горожанин не поделили место в очереди за уставом Полубоярова и принципиально сцепились. Сначала они выясняли, кто за кем, потом вспомнили взаимные обиды, дошли до оскорблений, чуть не до драки. На них заорали, и они разошлись – побагровевшие, непримиримые… Те кто опоздал вовремя сунуться в очередь, бегали со своими вопросами по всему классу и приставали к списывающим. От них отмахивались…

Со мной рядом сидел старший лейтенант Ячменев, прибывший из Польши на замену уехавшему туда старлею-радисту. Вернее, не сидел, а ерзал. Человек новый, он чувствовал себя отчужденно: не полез в очередь за уставом и спросить никого не решался… Попыхтев минут десять, он, наконец, с отчаянием повернулся ко мне. Двадцать лет отслуживший, поседевший и обрюзгший, состарившийся на исполнении этих самых уставов, он обращался за помощью ко мне, двухгодичнику, «проходившему» уставы двадцать часов, предусмотренных институтской программой! Я сочувствовал ему, я понимал его страх, его опасение па первых же шагах в новом полку сесть в калошу, но я чуть не рассмеялся ему в лицо…

Однако пора было отвечать на вопросы. Я отвернулся от этого позорища и стал писать ответы. Точных формулировок я, конечно, не помнил, но вопросы давали возможность логически связать очевидные вещи и обрывки уставных положений, застрявших где-то на задворках мозга. Так я и сделал, и через двадцать минут положил листок на стол, в оставленную Ковалевым папку, и пошел курить.

Постепенно, справившись с экзаменом, выходили соратники.

На мероприятие было отпущено два часа, но все уложились в час. Пришел писарь, взял папку и понес в штаб Ковалеву. Папку забрал, а распорядок остался. Положено, отведено на зачет два часа – сиди два часа. Вот когда пригодилась захваченная из дома книжка!

Я стал читать Бунина, но читать было трудно, потому что другие убивали время иначе: слонялись, громко обсуждали вчерашний полупорнографический финский кинофильм, ржали…

Вот тут-то и возникла подробность. Деталь. Факт. Может быть, день 19 октября 1972 года и запомнился мне благодаря этому факту. Хотя ничего «такого» в факте не было.

Майор Полубояров, 47 лет, отслуживший тридцать лет «календаря», участник Великой Отечественной войны, техник отряда, получающий в месяц 340 рублей чистыми деньгами, мужик еще крепкий во всех смыслах, имеющий две лодки, два мотора, два мотоцикла, два велосипеда, полный дом барахла, маленькую семью из дочери и жены, скупающих в дни завоза в военторге все дорогие вещи, майор Полубояров,..

Стоп. Сначала немного о классе, в котором мы сидели. Это длинная комната. Стены увешаны схемами и плакатами, по углам – макеты. Доска, мел. Два ряда белых канцелярских столов. Для удобства под столешницами приделаны решетчатые полочки настилов из ровненьких, окрашенных в зеленый цвет реечек. Сделали их, видно, давно, и теперь кое-где реечки оторвались, выпали или держались на двух боковых планках.

…Оторвавшись от книги, я попал глазами в Полубоярова. Он ходил но классу от стола к столу, опускался возле каждого на корточки и ощупывал реечки. Оторвавшиеся просто вынимал, едва державшиеся отрывал без усилий. Обследовав все столы, он набрал шесть гладких, сухих, покрашенных реек, отнес их на свое место, осмотрел и спрятал.

– Надо дома к цветам приспособить, – сосредоточенно бормотал Полубояров.

Он вел себя так, будто был один. Но на него и в самом деле никто не обратил внимания.

…Такой вот факт. Случай. Эпизод. Ничем не выдающийся. Для армии – совершенно рядовой. Но он запал в память, он потянул за собой цепь других фактов и эпизодов, и ожило минувшее, и выстроился день – «Лицейский день 19 октября 1972 года»…

Меж тем, в класс возвращался накурившийся зеленый народ: идет Ковалев. Начштаба ни слова не говорит о результатах зачета. Все, значит, сдали. Объявляет: обед переносится на час, в два сидеть в клубе. Очередное мероприятие: приезжает некто генерал Живолуп, участник всех войн.

В два – в клубе. Старый генерал держится прямо и вообще воин бравый. Он что-то длинно, скучно и косноязычно рассказывает о боях, о походах… Мы со Спиридоновым читаем «Литературку». Проговорив минут сорок, генерал меняет тему: обращается к молодому поколению, к сидящим в зале. Он говорит о памяти, о преклонении… Я снова углубляюсь в газету, успев подумать: «3ачем? О войне, о войне – бесконечно… Зачем призывать с трибун смотреть в ржавую воду на дне старых окопов? Пусть каждый определит в душе свое отношение к этому, переживет, встанет в душе своей на колени… Но зачем так – бесконечно, официально, казенно?»

Генерал Живолуп все еще на трибуне, все еще бубнит свое. Потом выступают наши: солдаты, офицеры, молодежь, старшее поколение, комсомольцы, коммунисты… До пяти часов вечера.

Что было после митинга – не помню. Зато помню, что в 20.00 – репетиция. В том же самом классе. Сидим со Спиридоновым за столом, там же, где и днем. Читаю в «Литературке» подборку новых стихов Вознесенского.

Витьке скучно, он заглядывает в газету и читает начало стихотворения «Петрарка»: