Читать книгу: «Час исповеди. Почти документальные истории», страница 2

Двухгодичники – 1

Митяев держался абсолютно независимо и, как мне казалось, в душе глубоко презирал армейскую среду и людей, с которыми служил два года.

Рассказывал такой случай с капитаном Самокрутовым, техником отряда:

– Неисправность. Я посмотрел – нужно опрессовку делать, наше все работает. Слез с вертолета, стою. Подбегает Самокрутов: «Ы…ы.. давай лезь, снимай…» (Самокрутов заикается немного). Чего я полезу, говорю, у меня начальник есть, я ему доложил. Он орать. Стой, говорю, где стоишь, или иди…

– Ну, и что было? – удивляюсь я. С тех пор вес Самокрутова заметно возрос, он сейчас потенциальный приемник инженера, и «тыкнуть» ему мало кто может.

– А ничего. Неисправность же не у нас была, это они должны делать опрессовку.

Пояснение: «они» – это группа ВД, вертолета и двигателей, группа голубой крови среди технарей, группа привилегированная. В нашей авиации основными, главными специалистами считаются специалисты по двигателям. Инженер полка, то есть, заместитель командира полка по инженерно-авиационной службе, подполковник – специалист по ВД. Инженер по эксплуатации, второй инженер полка, – тоже. Инженер эскадрильи – двигателист. Техники отрядов – тоже. Начальник ТЭЧ – аналогично… Майоры, капитаны. Между тем, по радио- или авиаоборудованию на весь полк, как правило, один майор, один капитан – начальник соответствующей группы ТЭЧ, а ниже старшие лейтенанты да лейтенанты. В нашем большом полку, правда, по авиаоборудованию было два инженера-майора, один по электронной автоматике и приборам, другой исключительно по электрооборудованию. Вот поэтому, в силу многочисленности своей и узаконенного главенствующего статуса группа ВД всегда «зажимает» и радистов, и «спецов», и оружейников. Чаще препирательства носят шутливый характер, но бывают случаи не шуточные, явно хамские случаи…

Итак, Митяев. Тепло отзывался он только о Кривоносе, величал его Андреем Филимонычем, всем остальным, кому можно, «тыкал», потому что все «тыкали» ему. Ни разу не видел я, чтобы он козырнул кому-нибудь. (Справедливости ради: с командиром полка мы с ним вместе ни разу нос к носу не встретились.) И еще Колька преспокойно нарушал форму одежды, ходил в комбинезоне, когда это было строжайше – приказом командующего армией запрещено.

На работе был не суетлив, основателен, методичен; к концу службы вертолет знал отлично, любил копаться в схемах и сломанных приборах. Сойтись мы с ним не сошлись, он по характеру, по-видимому, не способен был к тесному дружескому сближению, да и слишком мы разные люди оказались. Тем не менее первые три месяца я больше всего общался именно с ним, он и работе меня учил, и о людях рассказывал, и об армии, и о тех временах, когда меня ещё не было в эскадрилье. Но покровительственного тона по отношению ко мне он не взял, не выступал этаким старшим наставником.

Он закончил ЛИАП (Ленинградский институт авиационного приборостроения), коренной петербуржец. Четыре месяца до армии работал. Приехал в Прибылово семейным (сыну, тоже Кольке уже четыре года), а в армии обзавелся вторым сыном. Единственный из двухгодичников, он сумел получить однокомнатную квартиру в пятиэтажном доме, самую, правда, незавидную, угловую, на первом этаже, но все-таки для двухгодичника это было невероятным достижением! Объяснял он это случайностью: жил, мол, первый год в комната во 2-ом ДОСе, родился второй потомок – и как раз рухнул угол… В такой ситуации, да с семьей, да с новорожденным, не могли не дать ему пустовавшую «хорошую» квартиру.

Был он очень домашним, поклонником телевизора, газеты «Советский спорт» и исторических романов. Я приходил к нему несколько раз смотреть футбол, он ко мне несколько раз за велосипедом. Семью свою Колька звал не иначе, как «семейством», жену – «мамашей» (она звала его «папашей»).

При первом же нашем знакомстве он сказал мне:

– На двухгодичников здесь смотрят как на негров… Люди второго сорта.

Он пил очень мало, и на мой вопрос, почему все начальники в беседе с новобранцем вспоминали о горькой, ответил так:

– Здесь пьют все: от командира полка до последнего сверхсрочника. Но нужно пить умно. Если попадешься – будьте любезны, затаскают, год будут вспоминать.

Перед Первомаем мы убирали стоянку. Технология: рассыпались и бродили между вертолетами, собирая бумажки, камешки, щепочки и прочее. Как раз перед этим наш комэск, майор Барабаш, что-то ляпнул на построении.

– А наш командир большого ума мужчина, – сказал я, цитируя Стругацких.

– Да ты что! – искренне изумился Митяев. – Он же дурак дураком! Смотри, не скажи кому-нибудь, засмеют. Вот Кучер до него был (Кучеренко), еврей-летчик, тот был – командир. Загонял в самодеятельность, в хор. Я не пою, ну и говорю ему – не пою, мол. Митяев, в армии не бывает «не пою», не бывает, чтобы один пел, а другой нет, говорит.

– Ну и что?

– Ничего. Не ходил я. А остальных «всех до единого», как Барабаш говорит, заставил.

(Забегая вперед: Барабашу никогда не удавалось заставить «всех до единого». )

Митяеву удался ещё один фокус, прямо скажем, уникальный: в течение двух лет он не занимался марксистко-ленинской подготовкой, ни конспекта не вел, ни на семинарах не выступал. Как он ухитрился – загадка.

Забыли Кольку быстро, изредка вспоминали лишь в нашей группе. Он не запомнился эксцентричными выходками, не дал рацпредложений, не оформил стенды, не нарисовал плакаты. Он спокойно работал, так и оставшись для эскадрильской братии «вещью в себе»…

Как-то я спросил, рыбачит ли он.

– Нет. Скорее всего, из принципа. Когда вокруг только и разговоров, что о рыбалке..,

Он оставил фразу незаконченной. Не привык, видимо, объяснять такие вещи…

Характерно, что даже двухгодичники, в одно время с ним служившие, не все его знали. Зато пьяница Хорьков был полковой знаменитостью, и вспоминают его часто, очень часто.

У меня был адрес Н. Н. Митяева, но съездить к нему за два года я так и не собрался…

Лето 1972 года

Я уже работаю, хотя официально зачета не сдал. Но – нужно работать, и пришлось плюнуть на все зачеты. Сегодня встал в 5.30 утра на полеты. До часу дня проторчал на жаре, бегал туда-сюда, вертолеты благоухают маслом и керосином, внутри духота и пекло невероятные… Завтра подъем опять в 5.30. В четверг, кажется, будет полегче – ночные полеты. А в пятницу и вовсе дрянь – классные занятия…

Вот в пятницу я и проспал зарядку, но на утреннее построение явился вовремя. Озираюсь опасливо, встаю в сторонке. И – на тебе! – прямо на меня идет наш комэск майор Барабаш. Отдаю честь.

Он останавливается и смотрит на меня со странным выражением. Так смотрел бы баран на новые ворота. Наконец, он меня признает, лицо ставится осмысленным.

– Прибыли? – бурчит он с кривой усмешкой. – Надо докладывать…

А перед обедом, когда мы ждали открытия столовой в тени березок, на отшлифованных задами личного состава валунах, меня подозвал начальник группы ВД эскадрильи капитан Гриценко:

– Петров, тебе оказана большая честь… Так как ты неделю где-то прогулял…

– Я не прогулял! – возражаю серьезно. – Я в краткосрочном отпуске был!

В самом деле, Гриценко может и не знать, где я был. Но я попал совсем не в тон, и вокруг заржали.

– Вот я и говорю, неделю отдыхал. Будешь сегодня после обеда старшим. Солдатами будешь руководить, понял?

И Гриценко скучно объясняет, что это надо вымыть, это – убрать, это – почистить. Слушаю, запоминаю. Один пункт задания меня поражает: требуется перенести кусок парусины размером с половую тряпку из одного конца коридора в другой. Да я бы и сам перенес… Но, по-видимому, самому нельзя, не офицерское это дело, погоны не позволяют.

Гриценко не колоритен, слушать его скучно. То ли дело инженер нашей эскадрильи капитан Осинин! Как он орет «Да…………………..!!!» и хлопает себя по бокам!..Очень здорово у него выходит. Говорят, он способен вдарить оземь шапку и отфутболить ее на десяток метров, но, поорав и устроив матерный разнос, через пять минут успокаивается и зла никогда не помнит.

Ладно. Вот тебе, думаю, и офицерское крещение. Это настоящие солдаты. Своим братом, студентом, и то нелегко командовать, не любил я этого, хоть и на одном языке говоришь, одну кашу ешь. А тут пропасть все-таки: лейтенант и солдат. Страшновато. И любопытно.

Иду после обеда на стоянку.«Литературкой» запасся. Они – полы мыть, а я почитаю. Прихожу, а солдаты куда-то собираются. Куда?

– Товарищ лейтенант, звонил дежурный но полку. Пятерых срочно к штабу. В лесу пожар.

Правда – пожар. И близко, дым виден. Поднялся и пошел туда МИ-8.

Солдат остается двое. Один делает фотогазету, другой чинит замок. Помогаю парню делать газету. Потом ее вешаем и уходим. Крещение не состоялось. Не вздрючат ли завтра? Хотя пожар есть пожар.

Получил деньги, все сразу: подъемные, зарплату. Больше, чем командир эскадрильи. Не скоро придется держать в руках такую сумму, года через два.

Суббота, воскресенье – тоскливые дни. Вокруг пьют, гуляют, играют в волейбол, отовсюду доносится музыка. А мне словом не с кем перекинуться. Сколько я сегодня сказал слов? С десяток – в сберкассе, с десяток – на почте, с десяток – в столовой, с десяток – дома, сам себе. Не больше пятидесяти слов в день.

18 июня 1972 года

В ближайшее время у нас законсервируют три машины, экипажи уходят в отпуск. По этому поводу высказался Н. Н. Филиппов, начальник группы радиоэлектронного оборудования (РЭО) нашей эскадрильи. Самое интересное, сказал он, что все машины полка можно спокойно законсервировать на неопределенный срок, и ничего не случится, и ничего не изменится, и сколько горючего сбережем!

Купил себе ботинки за 9.60. Сиротские, прямо скажем, ботиночки. Приютские. Однако – по форме. Заставили.

Дело в том, что ботинок мне до сих пор не выдали. В апреле черные уже прекратили выдавать, а коричневые еще не начали. Говорят, коричневые, которые отныне положены, нового образца, только в октябре получим.

Покупать же свои я никак не хотел. Из какого-то упрямства. (Я сюда не рвался. Призвали? Ну так обеспечивайте!) Изворачивался, ходил в черных технических тапочках, в туристических ботинках, в итальянских, сугубо цивильных. Спасало то, что по весне ходили в комбинезонах, а с комбинезоном можно и тапочки напялить. Но вот – лето, жара. Ходим в брюках и рубашках, тапочки никак не подходят. И вопиющее нарушение формы, и просто смешно.

И вот на днях – строевой смотр. Стою в итальянских. Все в черных, а я сверкаю итальянским лаком. Готовлюсь привычно ныть: служу, мол, недавно, не выдали… Но прогуливающийся по плацу майор Мартынюк, замещающий сейчас Шелеста, внезапно направляется прямо ко мне. Зайчик, что ли, от итальянского лака попал ему в глаз?

Мартынюк останавливается передо мной, плешивый коротышка в мундире мешком. На кончике моего языка трепещут привычные оправдания, но он ничего не спрашивает, он смотрит на меня ледяными глазами и цедит:

– Чтобы этих ботинок я больше не видел.

– Не выдали, – затягиваю я песню двухгодичника.

– Ему не выдали, он…, – подскакивает перепуганный Барабаш.

Мартынюк на Барабаша внимания не обращает:

– Вы сколько получаете? А?! Купить и доложить послезавтра!

Пришлось ехать в поселок, разоряться. Докладывать не пошел, конечно, но на следующий день чувствовал себя полноценным.

– Петров, ишь, какие ботинки себе отхватил! Рублей пятнадцать, небось? – засмеялся Филиппов: я сидел в курилке и небрежно болтал ногами.

– Десять! – с гордостью ответил я.

Катится месяц июнь, заканчивается долгий переходный процесс акклиматизации. Процесс сей был бурен, амплитуды максимумов и минимумов велики. Будем считать, что заканчивается. Так спокойнее.

9 августа 1972 года

Плохое настроение сегодня. Во-первых, получил обходной и уходит Митяев. Он свое отдал, мне еще предстоит.

Во-вторых, в приказном порядке собрали деньги на похороны генерала, заместителю командующего армией, разбившемуся на днях на МИГ-17.С офицеров по два рубля, с прапорщиков по рублю. И это со всей армии. В-третьих, утренняя зарядка. Объявили: купание закончилось, начинаются разные перекладины, бега и прочее. А это значит, что воспитание личного состава будет начинаться теперь с самого утра. И точно, командир третьего отряда капитан Шустрин уже ободряет подчиненных возле турника:

– Висишь, как мешок с дерьмом. Живей, живей! Жену, наверно, тоже так …?

Подчиненные молчат, пыхтят, карабкаются на перекладину. Усердия на то, чтобы подтянуться хотя бы пару раз, у них должно хватить.

Раньше к институтскому значку, «поплавку», я относился спокойно, даже безразлично. Подумаешь, высшее образование!.. Никогда не стал бы в Москве носить «поплавок».

Здесь же «поплавок» превращается в своего рода символ. В знак качества. В визитную карточку «двухгодичника». Им гордишься, ей Богу. О нем не забываешь. Он и впрямь – поплавок, спасательный круг. Он не дает утонуть в этом болоте.

Прощаясь, спросил Митяева:

– А если бы предложили тебе должность инженера полка, остался бы?

– Нет. – Спокойно, как о давно и бесповоротно решенном.

В самом деле: инженер полка по нашей специальности – майор. Подполковники, полковники тем паче, единицами представлены в штабах, а в основном – в крупных городах, в НИИ, в учебных заведениях. А в строевых частях, хоть тресни, майор. Знать, что годам к 45-ти дослужишься до майора, уйдешь себе на пенсию, ища на гражданке доли попроще, и остаться? Есть ли смысл? Чтобы делать военную карьеру, нужно иметь доброго и влиятельного дядю. Как говорится, с волосатой лапой.

Вот Чубик, командир Смольникова, стал начальником группы в Технико-эксплуатационной части, ТЭЧ. Это должность капитанская. Так что Чубик достиг заветной цели… и потолка. Еще лет семь будет он носить на плечах четыре звезды. А потом поедет в Чернигов, утешаясь тем, что на парадном мундире его, который он, скорее всего, больше никогда не наденет, сияет майорская звезда. И будет майор запаса Чубик ловить в Десне рыбу и продавать в киоске газеты.

Двухгодичники – 2

В середине мая командир полка поздравил его перед строем с 27-летием. Он бежал к начальству рысью, как бегают, впрочем, почти все, кроме майоров и офицеров в годах.

Он украинец. Хохлы легко и прочно приживаются в армии. Они, как давно известно, службисты. В чем тут дело? В том ли, что они – при хозяйстве, при вышестоящем пане-начальнике, и в то же время сами какие-никакие, а паны-начальники? Или они видят в службе надежную не скудеющую кормушку?

Вот и двухгодичнику Смушко служба нравится. Привез в гарнизон всю семью, даже тещу, хозяйством обзавелся, лодкой, мотороллером.

Мой сосед по дому Елисеев, год проживший и прослуживший со Смушко бок о бок, говорит о нем так. Как специалист – отличный. Лучший, пожалуй, радист в полку. Как человек… Лучше промолчать. Примеры? Пожалуйста. Елисеев с Захаровым, свои, двухгодичники, делали приставку к телевизору, чтобы брать Финляндию. Что-то не получалось, пошли к Смушко. Он помочь отказался: не знаю, мол, ребята, не делал, да и нездоровится что-то… Не делал!.. Еще как делал! Кому, однако? Начальнику ТЭЧ, где он работает, замполиту ТЭЧ, секретарю комсомольской организации полка.

Или еще… Как-то раз в ТЭЧ командир полка что-то такое заметил. Приказал Смушко это самое устранить, но не прибавил, что доложить о выполнении. Наутро драит Смушко сапоги на крыльце. Минут десять драит. Куда идешь? К комполка иду, доложить, что устранил.

Мнение Елисеева: выслуживается Смушко и вообще лучше дела с ним не иметь – продаст.

Служить ему осталось два месяца. Вроде бы хочет остаться в кадрах, написал рапорт. Ну что ж, репутация хорошая есть, поплавок – есть и охота, главное, есть – что же не служить?

И вдруг – ошеломительная новость. Отказ. Что такое?! Недавно еще с трудом вырывались двухгодичники, мне самому множество советов перед уходом в армию давали, о кознях рассказывали, как стелют мягко, как запугивают, чуть ли не шантажируют… Считалось: армия в двухгодичниках заинтересована сильно. И вот – отказ.

Смушко стал бороться за погоны. Писал. Ездил в в штаб армии. Позвольте, говорил он. Вот только что вышло новое положение: двухгодичникам разрешено до окончания срока присваивать звание старшего лейтенанта. Разве это не стремление поощрить и заинтересовать? Разве не привлекают нас таким образом в кадры? Разве эту политику нужно понимать по-другому? Разве…

Да, да, говорят ему. Но, знаете ли…

Так что же? Я взысканий не имею. Я не пью. У меня поощрения…

Да, да… Но, знаете ли, сейчас есть мнение, что острая нужда в кадрах с высшим образованием проходит. Так что заинтересовать мы хотим главным образом двухгодичников со средним образованием. Борттехников, например. Нет, не подумайте, мы не собираемся оставаться на уровне вчерашнего дня. Специалистов с высшим образованием будет вообще требоваться все больше и больше, но уже сейчас начинают выпускать инженеров высшие военные училища, не считая академий, и в ближайшие годы инженеров будет достаточно. Не хватает техников, техников остро не хватает! Вы знаете, конечно, что для радиста в полку есть одна – одна! – инженерская должность. В вашем полку эту должность занимает человек, заканчивающий заочно институт. И что же вы думаете, после того, как вас оставят в кадрах, у вас будет право занять его место? Вы согласны служить начальником группы? А куда нам девать своих? Тех, полысевших и растолстевших, сорокалетних старших лейтенантов, начальников групп в эскадрильях, кого нехватка должностей сделала неудачниками?

Я согласен остаться на должности техника. Я согласен написать рапорт, что в течение двух лет я не буду претендовать на должность инженера, – шел на уступки Смушко. Видите ли, отвечали ему. В это трудно поверить. Через полгода вы начнете жаловаться, что вас затирают, не дают расти молодому перспективному специалисту. И вы будете правы. Дело в том, что юридически вы будете иметь право потребовать инженерскую должность, не взирая ни на какие рапорты! Существует приказ министра обороны, согласно которому запрещается использовать инженеров на технических должностях. Это положение не распространяется только на двухгодичников. Мы потому и используем вас, инженеров, в качестве техников, заставляем вас выполнять менее квалифицированную работу, что нам остро не хватает техников, исполнителей, обслуживающего персонала! Но когда вы останетесь в кадрах, мы не сможем оставить вас техником. И даже если вы проявите добрую, так сказать, волю, и действительно не будете от нас ничего требовать, нарушение есть нарушение. Комиссия по проверке кадров – и…

Но откровенность штабистов на Смушко не подействовала. Он продолжал настаивать.

Если уж вы так настаиваете, сказали ему, учтите: в течение долгой еще службы серьезную конкуренцию вам будут составлять выпускники академий, потому что у них высшее военное, а у вас только высшее гражданское образование… Но если наши доводы вас все-таки не убеждают, то… хорошо, мы попробуем подобрать вам место. Но знайте: вам придется ждать, не имея твердых гарантий. Гарантий мы дать не можем, а задержать вас приказом на пару месяцев можем. И еще: место будет не в Европейской части СССР и даже не в цивилизованной части Сибири…

Примерно так рассказывал Смушко о своих попытках стать кадровым военным. Но за суть ручаюсь. Ни сибирская глушь, ни Заполярье, ни Дальний Восток ему не подходили, в июле он уволился и уехал к себе в Калугу.

Осень 1972 года

7 сентября 1972 года

Сентябрьское парное, чуть туманное, не холодное и не теплое утро. Вянет листва, и звезды ночью – совсем осенние. Черным-черно, но это еще не тот сентябрь, когда «леденеют зубы».

Грибная лихорадка. Грибов много, много и хороших. Три дня подряд приносил по корзине. Сейчас лес прочесали, потому что в полку три дня ночных полетов.

Долго не мог понять: почему же так не хочется ходить на зарядку? Наконец, понял: ведь физкультура прекрасным утром должна быть удовольствием, радостью. Но приходишь на стадион, и сразу же начинаются построения, перестроения, проверки, команды, рапорта, окрики. В результате все превращается в подобие строевых упражнений. Даже бежать нужно колонной по три.

Наверно, никакой кислотой не вытравить из меня «гражданскую расхлябанность». Хотя, возможно, я утрирую, и проблема вживания не так уж и страшна.

В четверг и пятницу распилили дрова Захарову и мне. Маханули кубов тринадцать. Дух вон, как говорится.

Притащился на работу, как побитый. Нас было всего двое со Спиридоновым. Неисправность с аккумуляторами на 55—ой машине. Витька на правах начальника ей занялся, а мне пришлось запускать пять вертолетов и бежать на старт. Сижу, как положено, в курилке, и вдруг налетает Осинин. Орет, почему я не машинах, они зарулили! Зарулили? Часа не прошло, а когда это перерыв бывал раньше, чем через два часа? Переход на «сложняк», доразведка погоды, а ты проспал! – кричит «дед». Всыпал он мне, я резвенько побежал.

В субботу – на большой остров. Охота на белые грибы. Именно охота, охота! Коварен белый гриб, хитер. Сегодня его нет, а завтра он уже старый, червивый. Когда он успевает пробиться сквозь вереск, мох, сучья?

Еще же очень хороши в сентябре на Севере вечерние часы.

После окончания лесопильной эпопеи и кражи велосипеда я ходил на ужин часов в семь вечера. Как следует одевался, не торопясь шел в столовую, спокойно ужинал и тихо брел домой. Было ясно и холодно, непередаваемо пахло осенью, красный закат стоял над морем…

Дома растапливал печку, и когда гудение в ней становилось ровным и уверенным, впереди был еще целый вечер. Скоро становилось тепло, что-то говорил или пел приемник, светила лампа, и можно было читать, писать, думать… А если забредал кто-то из своих, кто-то из Валерок – Захаров либо Смольников – можно было вскипятить чайник, достать из «тревожного чемодана» пачку печенья и устроиться у печки, смакуя чай и разговаривая о всякой всячине.

А потом, когда в полночь нужно было идти за водой, уже на пороге поражала ледяная ясность осени.

5 октября 1972 года

Я простудился и получил три дня освобождения. Но выдают зимнее техническое обмундирование, и пришлось идти на склад.

Встретил Харчевского. Он сообщил, что меня собираются послать в командировку в Чкаловскую под Москвой, принимать из ремонта машину. После этого я ног под собой не чуял и часа два глупо улыбался. Сидел дома за столом, а сам был уже и в Чкаловской, и в Москве, и ездил в электричках, и покупал цветы…

Господи, только бы не сорвалось!

8 октября 1972 года

Сорвалось. Я до конца все равно не верил, и правильно делал. Я же невезучий. Поедет Спиридонов. Приказ инженера полка: едут только начальники групп. Машина плохая, принять можно только под их ответственность.

Сегодня они выезжают, завтра в 8 утра будут в Москве. А я остаюсь здесь. Ладно, пойду погуляю. Погода изумительная.

Погулял, поужинал. Проводи глазами машину, увозящую наших к московскому поезду. Вернулся в свои стены.

«В строенье воздуха – присутствие алмаза». Это ясно понимаешь, когда стоишь на просеке возле Ключевого. И еще понимаешь: вот и осень проносится мимо, а ты стоишь на просеке. Вечный прохожий, вечный чужой.

На фоне осени мелькают, сменяя друг друга, житейские картинки. Вот старик, повстречавшийся на тропинке, взглянувший удивленно. Вот тихие, осенние, чуть грустные девушки. Вот шумные мальчишки. Вот двое тащат смертельно пьяного третьего. Вот…

А я прохожий. Я беру от мира только осень, без людей, только растения, камни, алмазный воздух, звезды…

Свой мир я несу в себе, и, может быть, когда-нибудь он соединится с миром всех.

К вопросу о вживании.

Угораздило меня в воскресенье днем заскочить к Смольникову по какому-то пустяку. Валера принял меня в чулане. Несколько смущен, и есть отчего. По полкам млеют пироги, отсвечивает перламутром селедочка, краснеет винегрет, матово смотрится салат, румянится жареная рыбка… У меня слюнки побежали, и я поскорее убрался восвояси. Потом Валера зашел, попросил луку, общипал то, что осталось на грядке, и ушел – мало ли зачем семейному человеку лук?

Неожиданно эта история продолжилась в следующую пятницу. По тревоге я оказался в передовой команде. Едем в Малышкино. Травят мужики байки по дороге, про выпивку, конечно. Когда, чего, сколько, где, с кем… Про известных в полку любителей выпить за чужой счет вспоминают, про скупердяев. И тут по теме выдает свою историю Славка Карпов, сосед наш по «Шанхаю», прапорщик.

– Да вот, – рассказывает Славка, – пригласили нас с подругой тут к одному на день рождения жены, еще Елисеев был с подругой, всего, значит, три пары. Стол – во! Выпили по первой, значит, четвертинка на троих, по 83 грамма. Для начала – ничего, думаю, пора и еще. Бабы вермут дуют, а мы сидим. Тут хозяин говорит: эх, хорошо бы еще выпить! То есть как это, думаю?! А бабы вермут дуют – литр итальянского вермута на троих. Как же это, думаю?!А больше ничего и не было, четвертинка на троих! По 83 грамма!!! А бабам – литр итальянского вермута на троих. Белого, итальянского! Нужно было бабой прикинуться! Повеселились, вобщем… Телевизор посмотрели… Кофе напились,.. … …! Хозяин, а? Еще бы выпить!!!

Публика по достоинству оценила ситуацию, гоготала над рассказом от души и комментировала без стеснения. Да, вот так. С волками жить – по-волчьи выть. Можно, конечно, и не выть. Но тогда и жить не стоит.

Гуляю, гуляю по осени. В глазах людей, вероятно, я кажусь чудаком. Но ведь это не я, это моя неуклюжая большая оболочка, простуженная и молчаливая, бродит среди вас. А я – далеко!

Поправляюсь. Так на же тебе! В пятницу, в половине шестого утра – тревога. Болен, не болен, бежать надо. (Только совсем уж больным полагается по тревоге ковылять в санчасть и готовиться к эвакуации.) Когда тревога, всегда подспудно сидит в тебе страх: вдруг это всерьез? Умом-то знаешь – понарошку, но…

Бегу по лесу, спотыкаюсь о корни, задыхаюсь. Темнотища, холод, звезды с блюдце.

Прибежал – молодец, грят. Полезай в машину с передовой командой. Сунул пистолет в задний карман брюк (как красиво, как по-мужски!), патроны, правда, забыл, бегу к машине, галифе мои необъятные под тяжестью пистолета сваливаются совсем. Повезли нас в Малышкино, полтора часа обозом тянулись. Приехали, надели противогазы, залезли в щели, подышали, посидели. Отбой. Сняли противогазы, вылезли, поехали. В дороге поломались наши боевые машины, загорали полчаса, пока починили их. Околели. Починились, поехали.

В гарнизоне давно все позавтракали и разошлись, а мы, передовые, все тревожимся. Еще напасть: забыл в машине противогаз, искал шофера, потом никак не мог сдать пистолет. Домой пришел в 12 дня. И это человек, освобожденный от выполнения служебных обязанностей!

На службе все нормально. Стараюсь избегать умственных усилий, приберегая энергию для другого, а поэтому выполняю труд обезьяний. Что делать, приходится выбирать. За «своего» меня по-прежнему никто не считает, так и живу несколько на отшибе, но это, по-видимому, неизбежно. Колька Митяев тоже так жил. И Смольников у себя в ТЭЧ почти белая ворона. И на Захарова в его четвертой эскадрилье с недоумением смотрят – не всегда, но достаточно часто.

В последнее время не могу найти верного тона с инженером. Он меня раздражает своей суетливостью и бабьими причитаниями, я перед ним даже немножко теряюсь. Он их тех людей, реакцию которых предугадать невозможно. На один и тот же сигнал он может обложить матом или улыбнуться. Впрочем, здесь чаще матом изъясняются – по-хорошему и по-плохому, по делу и без дела. Ну, никак не могу приспособиться к этому казарменному средневековью.

Наконец-то проводили старого комполка. Долго собирался, но все-таки отбыл. В среду нас два часа держали на плацу в строю. Передача должности, речи, подарки. Он простился с полком холодно, как и полк с ним. Зато новый командир, Шумов, всем симпатичен; хотя нас дела наверху и мало касаются, общий тонус все же значительно поднялся.

Неделя была неудачной, суетливой, нервозной. Планы менялись по сто раз на дню, совершенно невозможно было организовать свое личное время. То приезд польской делегации, то смена командира, то назначают полеты, то их отбивают – бардак, который может быть только в армии. Несчастное комсомольское собрание переносили со дня на день, но так и не провели за неделю. В довершение всего начались репетиции праздничной самодеятельности, четыре раза в неделю, в восемь вечера. Пришла тетя с аккордеоном, жена нашего комэска, и сказала, что она «самодеятельность наладит», «устроит», «организует», «заставит»… Наша эскадрилья уже когда-то пела под ее руководством, и вот они затянули старую, юбилейную. Одеревеневшие люди старательно вытягивали какие-то революционные слова, ничего не понимая, не вникая в смысл. Я досидел до перерыва и ушел. Теперь надо дожидаться сценария праздничного фейерверка, ибо читать все равно придется. А уж петь – увольте.