Читать книгу: «Люди как люди. Жизнь неизвестных», страница 3

Про то, как Царь Петр англичанину гадил

Джон Ивлин – английский государственный деятель, основатель Королевского общества, историк, врач, теоретик садоводства, архитектор, химик и мемуарист – вообще-то был порядочным русофобом. И причины этого не ясны из его дневника и переписки. В 1698 году ему сильно подгадил лично государь Петр Алексеевич. Но и до того он крайне негативно отзывается о русских в отличие от всех прочих иностранцев, то есть вообще всех.

Он в юности долго путешествовал, но только по Италии и Франции, бывал в Голландии и паре германских земель, к России не приближался. Поэтому судит только по русским, посещавшим Англию. Ивлин в своем дневнике отмечает приезды разных посольств – французского, голландского, ост-индийского, вест-индийского, марокканского, османского, ну и русского. Это были посольство воеводы Прозоровского 1662 года и Великое посольство Петра I 1698 года. Оба они достаточно подробно отражены в русской исторической литературе, нет необходимости писать о них подробно. И промежуточные визиты посланников.

Но если вначале Ивлин просто констатирует иноземные антураж и обычаи, с легким английским снобизмом комментирует одежду и чрезмерную роскошь процессии и церемониала, то спустя несколько лет его уже буквально трясет от русских. И почему – непонятно. «27 ноября 1662 г. Ездил в Лондон посмотреть въезд русского посла, которого Его величество повелел принять с большими почестями, поскольку Император не только был благорасположен к Его величеству в годы несчастий, но и прервал всякую торговлю с нашей страной на время Смуты».

Какой из царя Алексея Михайловича император – вопрос отдельный. 29 декабря 1662 г. Ивлин описывает церемонию вручения верительных грамот (тогда особо никуда не торопились) со всеми экзотическими деталями, но без пренебрежения. Этот текст переведен с комментариями доброхотами из ЖЖ. Правда, там приведена цитата из английской профессорки, которая упирает на привычку Прозоровского ходить всюду с соколом на руке: это не так, Ивлин про это не пишет, но соколы на руках сокольничих в процессии посла его впечатлили, да. Как и привезенный русскими пеликан, которого он ходил смотреть несколько раз. Так, 9 февраля 1665 г. он пишет: «Ходил в Сент-Джеймсский парк смотреть разных зверей и там осмотрел горло onocrotylus, или пеликана, смеси журавля и лебедя, унылой водной птицы (melancholy water-fowl), привезенной из Астрахани русским послом». В день отъезда посольства «попрощавшегося с Его величеством с великою пышностью», 30 мая 1663 г., Ивлин закрыл сметы расчетов с государством за ремонт и кадастровые справки и получил в бессрочную аренду поместье Сэйс-корт в лондонском пригороде Дептфорде вместе с компенсацией расходов в 160 фунтов. Это важно для дальнейшего повествования.

28 августа 1667 г. Ивлин присутствует при вручении верительных грамот посланником русского двора М. Н. Головниным. Его бесит (по сравнению с другими послами) нежелание посланника говорить по-французски и по-английски, ему переводит немец-толмач. Это чуть ли не единственная причина враждебности, которую Ивлин признает. Он с нежностью и почтением пишет про других послов, даже «дикарских», если они стараются правильно говорить на официальных языках. А отказ русских от конформности трактует как дикарское высокомерие. «Вечером была аудиенция русского посланника в приемной Королевы, его ввели с большой пышностью, стража из солдат, пенсионеров и внутренних стражников в полной форме. Верительные грамоты его внесли завернутыми в отрез шелка слуги в богато отделанных жемчугом камзолах. Он говорил свою речь на русском языке, совершенно неподвижный, ни жеста, ни движения тела, и его слова одновременно громко переводил немец на хороший английский язык: половина, правда, состояла в перечислении титулов Царя, весьма возвышенным восточным стилем, а суть прочего была в том, что он послан только увидеться с Королем и Королевой и узнать, как у них дела, – и всё это очень высокопарным языком с множеством комплиментов. Потом они поцеловали руки Их величеств и ушли так же, как пришли. Но их подлинная цель была занять денег». Ну не совсем, но и денег тоже, тут Ивлин отчасти прав. Главная цель посольства была все же в получении поддержки против Швеции в завоевании Балтики.

А 24 ноября 1681 г. Ивлин присутствует уже при представлении посольства П.А Потемкина, о котором пишет довольно раздраженно. «Я был на аудиенции русского посла у Их величеств в Банкетном доме. Подарки внесли сначала, это сделали их слуги, выстроившиеся в две колонны перед возвышением с престолом, и там были гобелены (одна серия, без сомнения, куплена во Франции, мне знакома материя, просто этот посол проезжал там по пути из Испании), большой персидский ковер, собольи и горностаевые меха и т. д., но ничего, что сравнилось бы по великолепию с антуражем того посла, что приезжал вскоре после Реставрации Его величества. Этот теперешний посол был крайне оскорблен тем, что его карете не разрешили въехать во двор, и он успокоился, только когда ему объяснили, что это не дозволяется никому из королевских послов, однако он потребовал письменного свидетельства, подписанного рукой сэра Чарльза Коттерела, Церемониймейстера, опасаясь, как я полагаю, чем-либо нанести оскорбление своему Господину в случае нарушения хотя бы одного положения протокола. Говорят, что он [царь] приговорил своего сына к обезглавливанию за то, что он сбрил бороду и переоделся на французский манер, будучи в Париже, и он бы казнил его, не вмешайся французский король – впрочем, это не подтверждено». Слух абсурдный, но отражающий общие настроения. Впрочем, грань между слухом и правдой тонка, пройдут 37 лет, и этот сын, император Петр, казнит своего сына Алексея как раз примерно за это, с некоторыми усложнениями и допущениями.

24 января 1682 г. Ивлин рассматривает марокканского посла при дворе герцогини Портсмутской и не может нарадоваться его английскому языку, его манерам, скромному и незаносчивому нраву. Дикарь должен знать свое место, конечно. Тогда он окажется и умным и красивым в глазах Ивлина. Он заканчивает этот день в дневнике словами: «Одним словом, русский посол, который все еще при дворе, вел себя как клоун по сравнению с этим воспитанным (civil) язычником». А мы помним, что «clown» – это ярмарочный грубый крестьянский шут, между тем как салонный шут в хорошем доме – это «jester». Клоуны шутят, в основном, пусканием газов и рыганием, а джестеры – энигмами и аллегориями, как у Шекспира.

Ну и наконец пятнадцать лет спустя Ивлину пришлось лицом к лицу столкнуться с русским государем Петром Алексеевичем, которого отец все же, видимо, не казнил за бритье бороды. Ивлин, стиснув зубы, пишет в дневнике лапидарное:

«30 января 1698 г. Царь Московии приехал в Англию и, намереваясь посмотреть на строительство кораблей, нанял мой дом в Сэйс-корт и устроил там свой двор и дворец, и Король заново ему всё меблировал.

21 апреля 1698 г. Царь выехал из моего дома, чтобы вернуться домой. Исключительно ветреная и холодная весна».

У Ивлина просто нет слов. По крайней мере, приличных. А он не Пипс и ведет дневник не для себя по ночам, а для вечности и потомков. Государь разгромил ему поместье до состояния «проще новое купить». Конечно, Ивлин и его знакомые преувеличивают разгром в своей переписке и вовсю оттягиваются на дикарстве русских, приписывая им, вероятно, и то, чего не было. Но факт остается фактом: Ивлин вложил несколько лет в живую ограду на участке, а у государя было любимое развлечение – пьяных катать в садовой тачке сквозь кусты и кататься в ней самому. У Ивлина была любимая искусственная горка-клумба в саду: «400 футов в длину, 9 футов в высоту, 5 в диаметре совершенно уничтоженной садовой растительности, спасибо Царю Московии». Вроде бы, также мебелью топили камин, картинам подрисовывали всякое и раздаривали отдельные произведения захваченным по дороге из театра актрисам. Резиденция Петра на несколько месяцев стала еще одним центром развлечений в и так бурлящем бурлеске Лондона периода Реставрации. Кто бы как ни ругал Петра, все отмечают, что он, как заправский куршевелец, в ответ на любой запрос просто сыпал из кошелька, пока не говорили «довольно».

В сети пишут, что Ивлин сдавал поместье прославленному Стивенсоном адмиралу (тогда еще капитану) Джону Бенбоу, а тот, мол, самочинно отдал угодье в субаренду Петру. Это не так. Поместье принадлежало короне, Ивлин был арендатором, а Бенбоу – субарендатором, а законы об имуществе были там и тогда такие же, как здесь и сейчас. И король мог в любой момент аннулировать все договоры субаренды без консультаций с субарендатором. Государственные нужды требовали, чтобы русский царь поселился поближе к верфям, потому что он хотел там консультироваться с корабелами, – и всё. Бенбоу руководил этими корабелами на дептфордских верфях, поэтому логично, что Его величество ему и предложил разместить царя в своем доме, а уж чем тот провинился перед Вильгельмом III, мы не знаем. После отъезда Петра капитан тоже, как и Ивлин, претендовал на возмещение ущерба, но после первой же жалобы Вильгельму поехал с глаз долой воевать с испанцами в Вест-Индии и уже там стал адмиралом.

После отъезда Петра сам королевский государственный Мастер-Архитектор сэр Кристофер Рен провел инспекцию поместья Сэйс-корт и определил сумму компенсации за нанесенный ущерб в 360 фунтов. Государь Петр уже с дороги домой, вспомнив про Ивлина, прислал ему в подарок пару оленьих перчаток. Это было не оскорбительно, подарок – относительно дорогой, но на грани. Ивлин это достойной компенсацией не счел.

Но вообще все описания петровских похождений по иноземным дворам отличает читающееся между строк беспредельное счастье, в котором государь пребывал за границей. Желающие бросить в него камень пусть сперва растратят свои каменные запасы на российскую золотую молодежь в Куршевеле. Петру было 26 лет, он всего третий год правил один, бесконтрольно и самодержавно, хотя фактически властвовал уже 9 лет. Все иностранцы отмечают, насколько он энергичен, любезен, любознателен и весел, он щедр и любим дамами, ему все рады, он всем рад. И по вечерам у себя дома он закатывает пиры и пьянки, где меры не знает не только он сам, но и все приглашенные. Пеняющие ему дикостью иностранцы оглянулись бы на собственные гравюры этого периода, живописующие их увеселения, и устыдились бы. Но понятное дело, Московия – все еще дикая, далекая и снежная пустыня, где живут собакоголовые люди. Поэтому и все творимое московитами, по умолчанию, – это дичь. Эта картина мира будет сломана только в эпоху российских дворцовых переворотов, и новая картина мира у европейцев сложится только при Елизавете Петровне.

А Петра и всех послов до него и после него нужно просто понять и простить: кроме обычных эмоций золотой молодежи, они были преисполнены и ни с чем не сравнимой эйфории после того, как вырвались из всей этой хтони, грязи и крови, походили пару дней по паркету и попользовались канализацией, глотнули «воздуха свободы», тем более опьяняющего, чем неминуемее было возвращение обратно. Туда, где Петру предстояло, как он отлично понимал, снова оттяпывать головы, бить людей палкой и пытаться раскачать лодку, чтобы хотя бы что-то делалось и намекало на возможность улучшения.

У места, где было здание Сэйс-корт, растет тутовое дерево, которое якобы посадил Петр в качестве компенсации за ущерб, нанесенный Ивлину. Просто по времени это совпало, говорят экскурсоводы, с попыткой Карла II провести с шелковой промышленностью в Англии ту же реформу, что Хрущев – с советским сельским хозяйством, когда кукурузу надо было сажать от Крыма до Ямала. Карл в этом не преуспел. Но шелковица в Дептфорде осталась. Около нее лежит памятный камень.

В 2000 году Михаил Шемякин поставил чуть в отдалении, ближе к докам, очередной памятник Петру. Государь-реформатор вечно не давал покоя скульптору, который изыскивал все новые способы изуродовать его черты. В данном случае ему даже не хватило места на фигуре самого Петра, и он пристроил к нему отдельного уродливого карлика с компасом в руке, чтобы композиция была вдвое уродливее. А если поместить рядом с ними пустой трон и изукрасить его спинку страшными рожами и отрезанными ушами, то уродство возрастет втрое. Профит.

Про дуэлянтов круглого стола

Круглые и прямоугольные «арендные столы» распространились в эпоху Реставрации в Англии скорее не как эстетическое, а как техническое новшество. Это были бюро с ящиками и ящичками каталожного типа – для облегчения сортировки документов. Свое название они получили от первых моделей с семью отделениями, по числу дней недели и якобы для раскладывания домовладельцем документов по уплате аренды жильцами. Однако вскоре они стали востребованы поголовно всеми и приспосабливаемы как для деловой, так и для светской жизни – в качестве туалетных столиков.

Член Государственного совета и заместитель директора Казначейства сэр Уильям Ковентри заказал себе особый арендный стол – следующего поколения технической мысли. В центре стола была круглая дыра, где располагался на крутящемся табурете клерк или сам Ковентри, имея облегченный доступ по всем ящичкам и документам одновременно. Можно себе представить, сколько радости из этого предмета мебели извлекли бы комедианты в описанной выше пьесе. Но она не была ни разу сыграна на сцене, не была опубликована и считалась утраченной или никогда так и не написанной до тех пор, пока ее внезапно не обнаружили в 1973 году в Шекспировской библиотеке в Вашингтоне, как обычно, неописанным подшитым приложением в папке с лондонскими афишами и брошюрами на тему театра за 1680-е годы.

Пьеса «Деревенский джентльмен» (1669) оказалась в центре скандала между самыми знаковыми персонами Реставрационной Англии – герцогом Бэкингемом, двоими братьями Стюартами, их спутницами, главрежами Киллигрю и Дэвенантом и лордами Казначейства.

Всё правление Карла II было отмечено гласной и негласной конкуренцией между ним и его младшим братом Иаковом, ярым католиком (что минус), но гораздо более дельным администратором (что плюс). Сторонники короля и сторонники герцога Йоркского сформировали первые политические партии в Парламенте. У каждого была своя придворная клика, и между ними шли постоянные конфликты и трения. При этом братья отлично друг к другу относились, дельно сотрудничали и извлекали максимум удовольствия из полутайных шпилек друг другу. Смерть Карла, воцарение Иакова и католическая реакция привели к падению дома Стюартов в 1688 году. Это всё хорошо известно.

А театр играл тогда роль современного телевидения, даже не современного, а 1980—2000 годов, когда он был всем. А звезды театра были звездами света. Что, впрочем, совершенно не мешало людям собственно света, как, скажем, известному театралу сэру Чарльзу Сэдли, заказать избиение театрального/ной примы Эдварда Кинастона.

Второй герцог Бэкингем, Джордж Вильерс, сын известного соратника Анны Австрийской и Карла I Стюарта, отстаивал династию Стюартов ценой собственных крови и денег до последнего, сопровождал юного Карла II в странствиях в изгнании, потом помогал реставрировать его на английский престол, и всё это в промежутках между своими химическими упражнениями по учебникам Джона Ди и курсами астрологии. Естественно, после реставрации он в чем-то стал напоминать известного всякому россиянину Меньшикова в том, что касалось чинов, влияния при дворе и всепоглощающей коррупции.

Кроме всего прочего, он взял на себя нелегкий труд поставки Карлу II спутниц жизни, в чем тоже преуспел нешуточно, успев привлечь к делу свою дальнюю родственницу миледи Вильерс, актрису Нелл Гвин, племянницу кардинала Мазарини Гортензию Манчини и горничную сестры короля Луизу де Керуай.

Бэкингем постоянно конфликтовал с лидером парламентских консерваторов Генри Беннетом, графом Арлингтоном. Суть конфликта была стара как мир: у Карла II не было законных детей, и прогрессисты в парламенте (виги) выступали за наследование престола его братом Иаковом, а консерваторы (тори) – за поиски косвенных наследников, только бы не сажать на престол католика. Одним из ходов в этой бесконечной и безуспешной (как выяснится потом) борьбе Бэкингем и вступил в сговор со своим соратником (и алхимиком) драматургом сэром Робертом Говардом. Бэкингем вставил в его пьесу «Деревенский джентльмен» сцену, оскорбительную для главного соратника и главной опоры лорда Арлингтона – заместителя директора Казначейства Ковентри – и назначил день премьеры в Королевском театре Киллигрю. За несколько дней до этого он беседовал с Ковентри и предлагал ему место в Госсовете, если он примкнет к партии якобитов. Тот отказался. Ну что же, Бэкингем сделал всё, что мог.

Главную роль в пьесе отдали спутнице короля Нелл Гвинн, так что успех был обеспечен. Пьесу ставили в театре ближайшего друга короля и официального придворного острослова Киллигрю. Король был заранее накачан и подготовлен леди Вильерс, – Бэкингем был опытным стратегом.

Но Ковентри, узнав о готовящемся перформансе, не ограничился жалобами Пипсу. Он действительно широко распространил свое обещание отрезать актерам носы, а после этого с той же целью пришел к Бэкингему и официально вызвал его на дуэль. Тот еще не отсидел за прошлую дуэль, исключительно по милости короля, поэтому вежливо отказался. Ковентри триумфально развернулся и вышел, но не успел дойти до дома, как его взяли под белы ручки и увели в Тауэр за покушение на жизнь члена Госсовета. Такого поворота от Бэкингема не ждал никто: народ любил его именно как безбашенного хулигана и кутилу. Ковентри просидел в тюрьме два месяца, и два месяца газеты шельмовали Бэкингема за использование служебного положения.

Пьеса так и не была поставлена. Но спустя 304 года американские театроведы выяснили, что она все же была. Такая вот история.

Про плотовы тестикулы

Оксфордский профессор, доктор права и физики Роберт Плот (1640—1696) был светочем раннего Просвещения и просто фантастическим занудой. В историю масонства он вошел тем, что написал первое оформленное антимасонское сочинение в 1686 году, за 30 лет до официальной даты «создания масонства». Он описывает в «Естественной истории Стаффордшира» причудливые ритуалы гильдии каменщиков, подвергает текстологическому анализу их апокрифы о строительстве Первого Храма, потом так назидательно грозит им пальцем и резюмирует: «В Библии ничего такого нет. Значит эти ваши масоны – вруны. Ну и всё».

Но за 10 лет до этого Плот больше интересовался науками естественными, занимался алхимией с Джоном Майо, епископом Ральфом Батерстом и Натаниэлем Хаймором, астрологией – с Эшмолом, потом вообще стал секретарем Королевского общества. И в 1677 году издал «Естественную историю Оксфордшира», где большую часть текста описывал природные сокровища родного края и всякие его примечательности. Так, например, он чуть ли не первым описал динозаврью окаменелость. Ее предоставил ему «преспособнейший д-р Томас Пеннистон» из оксфордширского Корнуэлла, и представляла она собой довольно явный край бедренной кости, похожей на человеческую, но здоровенной.

Окаменелости такого рода находили и раньше. Китайцы называли их, конечно, останками драконов. Но и всё на этом. На удивление, больше никто о драконах и не вспоминал. Греки писали, что это кости грифонов, и закономерно, что их находят в глубине, потому что грифоны стерегут зарытые сокровища. Европейские монахи закономерно писали о реликтовых останках уничтоженных Потопом прежних видов животных и людей. Но Плот был просветителем и занудой. Он во все эти бредни не верил. И резюмировал, что обнаружены останки слонов, которых притащили в Англию римляне при завоевании страны.

Два года спустя ему показали бедренную кость слона, на что он ответил: «Ну и что? Значит, это был очень большой человек». И далее на семи страницах собрал отчеты о великанах, встречавшихся в Оксфордшире – в косвенное подтверждение.

Эта легендарная кость хранится в Эшмолеанском музее университета до сих пор. У нее даже есть собственное имя. Англичане – вообще народ тонкого и изящного юмора, прямо скажем. И прекуртуазных манер. Короче, век спустя врач и зоолог Ричард Брукс (1721—1763) написал свой программный труд, озаглавленный уже в традициях расцвета Просвещения – «Естественная история Вод, Земель, Камней, Окаменелостей и Минералов вместе с их Свойствами, Качествами и Способами применения в Медицине, к коией присовокупляются Методы, применимые ко всему сему Линнеем, а именно Новая и Точная Система Естественной Истории» (1763). В этой работе он приводит описание старинной музейной кости, «напоминающей самую нижнюю часть бедренной кости человека», однако дает ей название «Scrotum Humanum» в силу очевидного сходства с человеческими гениталиями.

Отсюда происходит вековая легенда о том, что в Эшмолеанском музее хранятся окаменелые яйца допотопного человека.

Приезжий восторженный французский натурфилософ Жан-Батист Робине сумел вскоре обнаружить на окаменелости «уретру». Еще полтора века спустя уже нормальный палеонтолог Беверли Холстед хотел дать имя «Scrotum Humanum» более-менее опознанному динозавру, который когда-то этот кусок кости потерял. Но его коллеги защитили покойное животное-инвалида и назвали его просто «мегалозавром». А кость осталась «костью Плота».