Читать книгу: «Люди как люди. Жизнь неизвестных», страница 2

Анна Грин – обратно

В университете тело повешенной было вручено в гробу знаменитому физиологу, секретарю Гоббса и другу Декарта, сэру Уильяму Петти и его ассистенту – пионеру неврологии и исследователю мозга Томасу Уиллису. Наутро они навострили скальпели, но тело Анны Грин оказалось тепловатым и дышащим. Доктора оживились, собрали студентов и объявили, что вскрытие отменяется и заменяется семинаром по экстренной реанимации.

Строго в соответствии с каноном врачебной науки Анне экстрадировали четыре передних зуба (видимо, в демонстрационных целях, потому что рот можно было разжать и так, мышцы не окаменели), вставили трубку и стали попеременно заливать в нее горячий бренди с сахаром и щекотать горло пером, стараясь вызвать кашель и восстановление дыхания. Одновременно с этим растирали кисти рук и стопы. Через четверть часа дыхание стало более проявленным, и пациентке, конечно, сразу же пустили кровь. Потом на голову, грудь, стопы и кисти рук были наложены спиртовые пластырь и припарки (желеобразная масса из вареного льна или мха, пропитанная спиртом). Растирание не прекращали. Пациентку переместили в кровать и положили с ней рядом женщину в качестве живой грелки, которая еще и продолжала растирать Анну. Через 12—14 часов Анна заговорила. Ей сделали клизму из табачного дыма и снова отворили кровь. Но она ничему не научилась и заговорила снова. Оказалось, что она сохранила разум, но абсолютно не помнит ничего про беременность и казнь.

Через четыре дня она смогла есть твердую пищу и полностью восстановила основные функции организма. А вот сэр Томас Рид, напротив, уже полтора дня как был мертв, внезапно скончавшись от апоплексического удара и не попав на стол к Петти и Уиллису как человек приличный. Происшедшее с Анной было объяснено властями «Божьим промыслом», и она была отпущена без формального оправдания. Она уехала в деревню, забрав гроб с собой, вышла замуж, родила троих и уже как честная женщина умерла спустя девять лет (или пятнадцать, по записям разных краеведов), в 31 год или в 37 лет, соответственно.

Случай Анны Грин, конечно, неоднократно описывался в ряду «чудесных спасений», но здесь скорее ценен с точки зрения технических деталей эпохи.

Про то, что других пациентов у нас для вас нет

23 ноября 1667 года в Королевском обществе в Лондоне прошло первое в Англии переливание крови животного человеку. До того успешный эксперимент по переливанию крови собаки – собаке состоялся 14 ноября 1666 года. Во Франции Жан-Батист Дени успешно практиковал переливание в целях лечения горячек. Ну и английские virtuosi, как сами себя называли академические ученые, решили внедрять передовые методики у себя.

При поддержке и по настоянию сэра Роберта Бойля проблемой занялся авторитетный доктор Ричард Лоуер, мучитель тех собак. Для эксперимента, конечно, нужно было решить диогенову проблему: найти человека. Его привел Лоуеру приятель доктор Кинг, друг Бойля и мемуариста Пипса. Господину Артуру Коге было тридцать два года, он был кембриджским студентом-богословом, человеком полунищим, дружелюбным и в меру тщеславным. Бойль пишет, что он очень хорошо знал латынь и любил этим щеголять в компаниях, но вот мозгами иногда перегревался [his brain was sometimes a little too warm]. Когда Коге предоставили выбор животного, он, не задумываясь, выбрал овцу. Когда его спросили, почему, он, наслаждаясь вниманием ученого сообщества, ответил дословно так: «Sanguis ovis symbolicam quandam facultatem habet cum sanguine Christi, quia Christus est agnus Dei» (Овечья кровь имеет некую символическую силу крови Христовой, поскольку Христос есть Агнец Божий). К тому же ему заплатили 20 шиллингов (около 120 фунтов на современные деньги). Цель эксперимента была очевидна: если трансфузией лечат горячки, значит, ее можно использовать и в психиатрических целях, после нее кровь в голове Коги охладится, и он выздоровеет. Правда, доктора справедливо опасались проникновения натуры овцы в пациента и не могли от него это скрывать, в соответствии с принципами врачебной этики. Кога все равно согласился.

Итак, ему перелили 12 унций (340 г.) овечьей крови из сонной артерии в латеральную подкожную вену, и он выжил. Во время операции ничего не чувствовал, сразу после нее почувствовал прилив сил и активности. Ему назначили следующее переливание на 12 декабря.

Но в назначенный день Кога оказался не готов продолжать. Он даже не был уверен, кто он такой. Он написал в Королевское общество и в две центральные газеты письма, где утверждал, что virtuosi «превратили его в другой вид», что он потерял все волосы на теле, на месте которых начало расти натуральное руно, что у него наклевываются рога и вообще он готов, конечно, продолжать эксперименты, но только как полноценное животное, если ученые довершат его обращение в овцу. Подписывался он «Agnus Coga».

Модные комедиографы моментально подхватили тему, и можно себе представить, что и как писали весь последующий год в юмористических журналах и брошюрах, ставили в театрах и рассказывали на рынке. Эксперименты по переливанию крови застопорились в Англии почти на век. Когу пару раз откапывали желтые журналисты, но он очень быстро деградировал, и с ним стало не смешно общаться. Про него забыли, и он пропал. Где он доживал и когда умер – никому не известно.

Про бурную жизнь канадцев в старину

19 сентября 1654 года, был зарегистрирован первый брак в Канаде.

Ну то есть индейцы и кожаные чулки не считаются, а так чтобы приличные люди в шляпах, в церкви и с брачным договором.

Но какие страсти и перипетии скрываются буквально за каждой строчкой переписей населения и сухих фактов «а знаете ли вы что».

Брак был зарегистрирован между Маргаритой Седийо и Жаном Обюшоном. Маргарита, дочь солидного парижского торговца, была рождена от второго брака. Отец полюбил ее мать, уже будучи женатым и с двумя детьми. Он женился на ней в парижском пригороде и практически тут же, дабы избежать суда за двоеженство, бежал в Америку. Ну или женился специально, чтобы обоих взяли на корабль. В течение пары лет он сумел аннулировать первый брак, но мать его детей выслала их ему в нагрузку, и далее он жил со второй женой, двумя детьми от первого брака и шестерыми – от второго.

Нормандский же торговец Жан Обюшон по прозванию «Надежда» (dit l’Esperance) получил близ Монреаля земли в аренду и решил обзавестись семьей. Ему было 22 года. Впрочем, его брак с Маргаритой аннулировали через неделю после его заключения из-за несовершеннолетия невесты. Грешно заключать браки до достижения невестой 12 лет. А Маргарите было 11 с небольшим. Поэтому новобрачным пришлось расстаться до апреля следующего года, когда их брак был восстановлен.

Однако первый ребенок у Маргариты родился только 6 лет спустя. Весь ее подростковый период Жан, вероятно, тяготился гормональными перепадами, поэтому сколько веревочке ни виться, а конец всегда один. Он согрешил с замужней Маргаритой Буассель, и замуж-то взятой из милости, с внебрачным ребенком от некого Пьера Шене «по прозванию Чащоба». За это Жана выслали из города с запретом возвращаться. Вероятно, пять лет были потрачены на восстановление доброго имени, но затем он вернулся, и они зажили с Маргаритой Седийо душа в душу. И народили 14 детей, из которых 6 даже перевалили за подростковый возраст. И всё было у них отлично.

Пока в одно прекрасное утро Жана Обюшона не зарезали в собственной постели. Его старший сын отсидел под следствием полгода, но никто ничего не сумел доказать, и жизнь потекла обычным течением.

Маргарита Седийо через год снова вышла замуж, родила еще одного. Двоих своих старших сыновей и дочь она обженила в соседском семействе Кюссон с их двумя дочерьми и сыном. Оно и недалеко ходить, и чтоб сто раз не вставать. Маргарита Буассель пережила первого мужа, потом второго мужа «по прозванию Вандейский» (он был солдатом и протянул недолго), потом жила с каким-то мелким торговцем вообще не из приличного круга общения – ну Шульц, о чем дальше говорить-то. С такой неоседлой жизнью у нее было всего четверо детей.

В Канаде удивительно информативные и подробные архивы в открытом доступе, должен я вам сказать. Такая вот история быта и история в деталях.

Про Стюартов, зверей и родственников

Кроток ли крот?

Пророк Исайя (2:20) полагает, что в день прозрения «человек бросит кротам и летучим мышам серебряных своих идолов и золотых своих идолов, которых сделал себе для поклонения им». В данном конкретном случае все будет слегка иначе, и идолов будут творить даже не из кротов, а из их элементов.

К 1688 году король Иаков II Стюарт завел внутреннюю и внешнюю политику страны в настолько глубокий тупик, что его пришлось свергать сверху, а то свергли бы снизу. На престол воссела его дочь Мария Стюарт и, соответственно, ее муж и двоюродный брат, сын ее тети, Марии Стюарт, – статхаутер Нидерландов и вечный друг-противник Людовика XIV, Карла II Английского и Карла II Испанского – Вильгельм Оранский, ставший английским королем Вильгельмом III. Стюарты и их сторонники-якобиты бежали в Европу и плели оттуда заговоры, сформировав несколько «дворов в изгнании» в Риме, Сен-Жермен-ан-Лэ и Фраскати.

Но Вильгельму не суждено было править долго: 19 марта 1702 года он умер, через полтора года умерла Мария, детей у них не было, и престол перешел к младшей сестре Марии – любвеобильной и подагрической королеве Анне, последней Стюарт на английском престоле.

Важнее для нас обстоятельства смерти Вильгельма. Крупнейший протестантский политик XVII века, самый юный полноправный игрок на европейском поле при формировании крупных абсолютных монархий – новых империй, переделе сфер влияния, при католической реакции на Реформацию и освоении новых миров, хитрейший политик и умнейший интриган – упал с лошади на охоте, переломал ключицу и акромион, перфорировал легкое и в итоге умер от сепсиса и воспаления легких. Правда точно не известна, но все были уверены, что конь наступил в кротовую нору. Это говорили при английском дворе, якобитских дворах и европейских дворах. Значит, такова была определявшая настроения истина.

Обрадованные якобиты за границей и в самой Англии последующие полвека на застольях обязательно поднимали тост за крота – «джентльмена в черном бархатном жилете», ввели в моду, собственно, черные бархатные жилеты и принялись обтягивать черным бархатом мебель, книги и т. д. Бархат – развлечение, конечно, дороговатое, поэтому в ход почти сразу пошли замша, велюр, плюш и т. д. Однако всё это все равно называлось «кротовьей шкуркой» – по-английски «mole skin».

Постепенное удешевление материала не привело к эрозии термина, и к середине XIX века молескин – это грошовая плотная хлопковая ткань, которой обтягивают блокноты размером примерно А5, очень удобные для ношения в карманах и напропалую используемые художниками для мелких набросков. В «прекрасную эпоху» блокноты «carnet moleskine» поставляют в Париж подводами.

В 1997 году маленькое итальянское дизайнерское бюро «Modo&Modo» обращается к маркетологу Марии Себрегонди с предложением разработать концепцию линии писчебумажной продукции. Она вдохновляется популярным романом Брюса Четвина «Строчки песен» (1987) в смешанном жанре фэнтези-мокьюментари, откуда и берет повествование о художницких блокнотах. Потом основывается компания «Moleskine» и выпускает свою продукцию до сих пор.

Российскому читателю этот бренд памятен, в частности, по любовно-саркастическому напоминанию каждого второго автора РуНета 2000-х гг., обращавшегося к своей предполагаемой чистопрудненской аудитории: «Запишите в свои молескины».

Есть упоение в Бою

Шотландские короли Стюарты впервые воссели на английский престол в 1603 году, когда Иаков VI Шотландский стал Иаковом I Английским. Ему наследовал его сын Карл I, который по доброй родовой традиции простюартил все шансы и возможности, проиграл им же начатую войну протестантским буржуа и потерял 30 января 1649 года голову, как пишет Дюма, от руки сына Миледи – Мордаунта.

Но проигрышу и казни предшествовала двенадцатилетняя Гражданская революционная война. Довольно часто приходится слышать от современных читателей и зрителей исторического фикшена выражение непонимания, как вели себя в быту и бою напудренные и нарумяненные господа в париках и с мушками. Да вот примерно так же, как проявивший в революционной войне героизм и ставший талисманом королевской армии охотничье-боевой белый пудель принца Руперта – Мальчик (Boye).

Принц Рупрехт фон дер Пфальц (англичане могли произнести только «Руперт») был племянником английского короля Карла I Стюарта и дядей Лизелотты Палатинской, жены младшего брата Людовика XIV. Большую часть жизни прожил в Англии на службе у дяди, при котором был командующим всей кавалерией. В годы кромвелевской республики работал пиратом и грабил английские караваны в Вест-Индии, потом перекантовывался в германских княжествах. После Реставрации этот «воин-философ» стал первооснователем Королевского общества, физиком и военным инженером, ну и герцогом Камберлендским.

Боя подарил принцу его друг Уильям, граф Крейвен, когда после крупного поражения в Тридцатилетней войне принца посадили в 1638 году в линцскую тюрьму и бесконечно долго торговались об условиях его освобождения. Просто Крейвену отказали в жертвенной просьбе сесть в камеру вместе с другом, и он попытался хоть так облегчить принцу заключение. Бой был с принцем до самой смерти неразлучен, ездил в его седле или подмышкой и только в экстренных случаях (ну там конная атака, бал, канонада) передавался адъютантам.

По мнению пуритан, которое широчайше тиражировалось в памфлетах и слухах, Бой был фамильяром принца. Перед передачей принцу магистр теологии и астролог полковник кавалерии Крейвен якобы заключил в его тело душу некой женщины «из Лапландии или Финляндии, безлюдных мест, где живут одни лишь кудесники», и с тех пор Бой мог по своей или хозяйской воле становиться невидимым, превращаться в людей и других животных, ловить пастью пули, плеваться ядом, отыскивать клады и временами пророчествовать. Ну и он был неуязвим, конечно. На лубках его изображали, соответственно, карликовым львом.

Принц с радостью поддерживал все эти слухи, добавлял к ним новые подробности и вообще наслаждался ситуацией. Пудель же действительно обладал (что неудивительно при такой жизни) неимоверно злобным и скандальным нравом, но был предан хозяину как собака и все время искал повода кого-нибудь за него порвать на еще не британский, но вполне английский флаг. Кормили его куриными грудками и ростбифом.

«Черная легенда о псе принца Руперта» играла во время войны важную роль в пропаганде обеих сторон. В знаменитом политико-сатирическом памфлете пудель Бой сцепляется в остром диалоге с «Перчиком, собакой Тоби» и обменивается с ним рифмованными изобретательными оскорблениями, где перечисляются все стереотипы о роялистах и парламентаристах. Перчик явно принадлежит «железнобокому» из гвардии Кромвеля, пуританину Генри Уокеру, который прославился перед революцией изданной проповедью на Книгу Товита («Тоби»), где пророк странствует в сопровождении собаки.

Бой погиб в битве при Марстон-Мур 2 августа 1644 года. Видимо, свита у принца поредела к последней крупной битве войны, так что пса привязали в лагере, но он прогрыз путы и помчался искать хозяина в гущу артобстрела. Его смерть тоже отражена в комически издевательской «Элегии псу, или Слезах Руперта» на восьми страницах. Пуритане писали, что его «заметил и настиг в битве отважный воин, искусный также в некромантии, сразивший его, зарядив мушкет медной пуговицей». На их лубках Бой, конечно, черен. В другом парламентском памфлете он не погибает, но трусливо бежит с поля битвы, перебирается в Рим и восседает там на папском престоле. Выясняется, что это он организовал рейд Непобедимой армады на Англию при Елизавете, Пороховой заговор при Иакове I и отравление как его самого, так и его сына. Ну а что поделаешь, если это уже не пес, а легенда.

И ухо и рыло

О связях дома Стюартов с Испанией было сказано уже достаточно, но этого никогда не бывает мало. Связи эти были, были они не случайными, и опасность этих связей варьировалась по показателям исторического барометра от «переменная облачность» до «ураган-тайфун-цунами». Взять хотя бы одного испанского короля Филиппа II, которого можно, теоретически понять во всех его кровавых предприятиях. Как говорится, сначала вас женят на некрасивой английской женщине с жутко непроработанным отцовским комплексом, которая к тому же ваша двоюродная сестра по матери – Марии Тюдор. Вы думаете, что хотя бы прирастили себе державу английскими землями. Но она не дает вам там жить и правит сама. Потом она умирает, на трон садитесь не вы, а ее сводная сестра Елизавета, которая, с вашей точки зрения, незаконнорожденная и к тому же иной веры. Тут хочешь – не хочешь, а пошлешь Непобедимую армаду вернуть себе свое. И такие проблемы были буквально у всех пар с испанским участием на голландском, датском, британском и французском престолах.

Однако одним из побочных продуктов этих демографических диверсий стало появление в Англии завезенных Марией и Филиппом небольших декоративно-охотничьих собачек, родственных пекинесам и японским хинам – традиционно «королевским», придворным породам. Называли их англичане «испанцами», что закономерно – «spaniards». На французский манер это произносилось как «espaigneul», что очень быстро превратилось у англичан в «spaniel».

К моменту первого изгнания Стюартов домашние спаниели уже довольно часто встречались во французских и голландских салонах, и принц Чарльз Стюарт, всю молодость провоевавший с испанцами, тем не менее полюбил их всей душой, зная или не зная о происхождении породы: на эту тему история молчит. Нет другой такой собаки, которая больше походила бы на господина в алонжированном парике по моде второй половины XVII века. Поэтому немедленно после Реставрации король Карл II стал личным примером – и раздаривая щенков всем любовницам и друзьям – распространять в качестве модного салонного прикола моду на спаниелей по своей державе. Это были 25 лет, когда в Англии правили шик и прикол. За это время специалисты вывели пару десятков пород спаниелей: часть вымерла, часть осталась до сих пор.

Конечно, на портретах разных Стюартов мы видим то, что ну никак в современном нашем понимании не является спаниелем. Однако это именно они: в некоторых отчетливее проступают родовые черты пекинесов, в других – намешанные гены английских грейхаундов, третьи вообще уже скорее напоминают дворовых метисов, в которых заметен вклад всех кобелей околотка. «Одним достается наследство, другим – наследственность». Со Стюартами всегда так.

Корчи воображения

«Ступайте в театр, живите и умрите в нем, если можете. Но увы! всё это – поэзия, а не проза…»

В период английской Реставрации 1660—1688 гг. в больших городах королевства расцвели театры. Был театр Короля, театр его младшего брата, официальные театры знаменитых придворных, частные театры в усадьбах, импровизированные театры на рынках. Они давали представления по 3—4 раза в день, там круглосуточно функционировали развлекательные фойе – светские салоны и ярмарки сплетен, помолвок, интриг и деловых договоров. Но речь здесь скорее не о содержании театральной среды, а о форме театральных представлений.

Театр, конечно, уже давно ушел от средневековой мистерии и претерпел шекспировские и пост-елизаветинские реформы. Он неустанно искал новые формы.

В период Реставрации, например, на сцену в массовом порядке выпускали дрессированных животных. Конным появлением Ричарда III или Фортинбраса на сцене никого не удивишь и сейчас, и тем более тогда. Поэтому по сцене стали пускать эскадрон. Это впечатляло гораздо больше и стоило всего лишь строительства двух покатых подъемов-спусков по бокам сцены. Но позволить это себе мог только его величество. В опере Пёрселла «Царица фей» на сцену чинно выходил хор дрессированных обезьян, танцевал и пел. Ну пытался, по крайней мере, его единственное представление продлилось несколько минут, а потом, конечно, в публике нашелся какой-то милый и непосредственный человечек-приколист, который начал швырять в мартышек апельсинами (их продавали там же), и всё закончилось.

В представлениях особенно часто использовали, конечно, собак, и здесь царил синтез еще большего числа жанров: персонажам пьес помогали собаки, наученные паре ярмарочных фокусов вроде «отгадывания карты» и «притворись мертвым», и эти перформансы вписывались в сюжет.

Для иллюстрации сцен охоты на помост выводили тоже собак, лис, волков и медведей. Иногда они были животными ярмарочных дрессировщиков, а иногда просто дикими зверями, которых прогоняли из конца в конец сцены, и на этом их роль считалась исполненной. Ну почти. Потому что театр все еще не был формой искусства, отдельной от прочих ярмарочных жанров, и если представления давались, скажем, по вторникам, четвергам и субботам, то по понедельникам, средам и пятницам на том же помосте устраивались петушиные, собачьи или кошачьи бои, травля привязанных к столбам медведей и лис собаками и прочие народные забавы.

Но не нужно поспешно обвинять людей в харасменте животных. Потому что абсолютно таким же образом, по мере необходимости, на том же самом помосте вместо утренних спектакля или травли проводилась публичная казнь. Что характерно, от Елизаветы и до периода Реставрации палачи одевались в театральные костюмы, носили маски и парики, перед исполнением приговора и после они вполне могли на радость публике произнести по паре реплик или по целому монологу из какой-нибудь нашумевшей пьесы с казнью в сюжете, ну или просто по велению души. У каждого же может быть свой момент славы. Мы так привычно цитируем Шекспира про жизнь и театр, философски морща лоб и поднимая палец, что редко думаем о том, что Шекспир просто констатировал очевидное, глядя со сцены в зал и понимая, что любой милый господин вон из третьего хотя бы ряда может завтра стать звездой утреннего представления «знаменитая английская шестерная казнь» (ну это описано Дрюоном в «Узнице Шато-Гайара» и частично показано в «Храбром сердце»).