Читать книгу: «Сто тайных чувств», страница 4

Один день мне запомнился особо. Мне тогда было лет восемь. Я сидела в гордом одиночестве на постели и наряжала свою Барби в лучшие платьица. И тут раздался девчачий голос: «Гэй во кань»²². Я подняла голову и увидела на кровати Гуань китаянку примерно моего возраста, но очень мрачную. Она тянула руки к моей кукле. Я тогда даже не испугалась. Еще одна особенность встречи с призраками – я оставалась совершенно спокойной, словно все тело вымочили в каком-то мягком седативном средстве. Я вежливо поинтересовалась по-китайски, кто она такая, и тут девочка начала визжать: «Лили-лили!» Когда я швырнула Барби на кровать Гуань, эта девчонка схватила ее, сорвала с шеи куклы розовое боа из перьев, заглянула под розовое платье-футляр из атласа. Девчонка-призрак яростно выкручивала кукле руки и ноги. Я предостерегла: «Не ломай ее!» Все это время я ощущала ее любопытство, интерес и страх оттого, что кукла мертва. Но я никогда не задавалась вопросом о природе этого эмоционального симбиоза. Я заволновалась, что непрошеная гостья может прихватить куклу домой, и потребовала отдать игрушку. Девчонка притворилась, что не слышит меня, поэтому я подошла и вырвала Барби у нее из рук и вернулась на свою кровать. Я тут же заметила, что боа из перьев исчезло, и заорала: «А ну, отдай!» Но девчонка испарилась, что меня встревожило, поскольку мои обычные чувства только сейчас вернулись, и я поняла, что это был призрак. Я искала боа под простынями, между матрасом и стеной, под обеими кроватями. Я не могла поверить, что призрак мог сделать так, что вполне реальный предмет исчез. Всю неделю я разыскивала боа, обшаривая каждый шкаф, каждый кармашек, каждый уголок, но тщетно. И тогда я решила, что девчонка и вправду украла мое боа.

Конечно, теперь я могу придумать более логичные объяснения. Скорее всего, Капитан стащил боа и закопал на заднем дворе. Или его засосал пылесос, когда мама убиралась в комнате. Что-нибудь в этом духе. Но ребенок не в силах отличить реальность от игры воображения. Гуань видела то, во что верила. Я видела то, во что не хотела верить.

Когда я стала постарше, то призраки Гуань уступили место другим детским «верованиям»: Санта-Клаус, Зубная фея, Пасхальный кролик. Я не рассказывала Гуань об этом. Вдруг она снова бы сорвалась? Про себя я заменяла ее представления о призраках и мире инь святыми, одобренными Ватиканом, и загробной жизнью, основанной на системе заслуг. Я с радостью ухватилась за идею накопления положительных баллов, похожих на наклейки «Эс-энд-Эйч», которые можно вклеить в буклеты, а потом обменять на тостеры и весы. Только вместо бытовой техники вы получаете билет в один конец в рай, ад или чистилище, в зависимости от того, сколько хороших и плохих поступков вы совершили и какого мнения о вас другие люди. Однако, попав на небеса, вы уже не возвращаетесь на землю призраком, если только вы не святой. Наверное, со мной такого не будет.

Как-то раз я спросила маму, что такое рай. Она ответила, что это как бы круглогодичный курорт, где все люди равны – короли, королевы, бродяги, учителя, маленькие дети. «А кинозвезды?» – уточнила я. Мама сказала, что там можно встретить самых разных людей, если они будут достаточно хорошо себя вести, чтобы попасть на небеса. По ночам, пока Гуань болтала со своими китайскими призраками, я на пальцах перечисляла тех, с кем хотела бы встретиться, пытаясь расположить их в каком-то порядке предпочтения, если меня ограничат в количестве встреч, скажем не более пяти в неделю. В первых рядах шли Господь, Иисус и Дева Мария. Затем я бы встретилась с отцом и какими-то другими близкими родственниками, которые к тому моменту уже умрут. Кроме дяди Боба. Я бы ждала сотню лет, прежде чем внести его в свой список. Первая неделя – скучно, но необходимо. Все самое интересное начиналось со второй недели. Я бы встречалась со знаменитостями, которые к тому моменту умерли, – «Битлз», Хейли Миллс, Ширли Темпл, Дуэйном Хикманом – и, может быть, с Артом Линклеттером, придурком, который наконец-то понял бы, почему он должен был пригласить меня на свое тупое шоу.

К седьмому классу мои представления о загробном мире стали более серьезными. Я рисовала в воображении место, где собраны бесконечные знания и где все тайное становится явным, что-то типа нашей городской библиотеки, только побольше, где благочестивые голоса, перечисляющие, что ты должен делать и чего не стоит, эхом разносятся из громкоговорителей.

Кроме того, если вы чуть-чуть, но не безнадежно грешили и не попали в ад, то пришлось бы заплатить огромный штраф. Если вы сделали что-то хуже, то вас отправляли в место, похожее на школу для взрослых, куда попали все подростки-хулиганы, которые курили, убегали из дома, воровали в магазинах или рожали детей вне брака.

Но если ты соблюдал правила и не стал обузой для общества, то мог сразу попасть в рай. В раю узнаешь ответы на все вопросы, которые задавали тебе твои учителя. Чему мы должны научиться как люди? Почему мы должны помогать тем, кому повезло меньше, чем нам? Как мы можем предотвратить войны?

Я также полагала, что узнаю, что случилось с некоторыми потерянными вещами, например с боа Барби и недавно исчезнувшим ожерельем со стразами, которое, как я подозревала, стырил мой брат Томми, хотя он и сказал: «Это не я, клянусь богом». Более того, я хотела бы узнать разгадки некоторых тайн, например: действительно ли Лиззи Борден²³ убила своих родителей? Кем был Человек в железной маске? Что на самом деле случилось с Амелией Эрхарт²⁴? И кто из всех приговоренных к смертной казни был действительно виновен, а кто невиновен? Если уж на то пошло, что хуже всего: быть повешенным, отравленным газом или оглушенным электрическим током? А заодно я бы нашла доказательства, что именно отец рассказал мне правду о том, как погибла мать Гуань, а не сама Гуань.

К тому времени, как я поступил в колледж, я больше не верила ни в рай, ни в ад, ни во все эти метафоры воздаяния и наказания, основанные на абсолютном добре и зле. Я тогда уже познакомился с Саймоном. Мы с ним покуривали с друзьями и рассуждали о загробной жизни: «Это просто не имеет смысла, чувак, ну вот ты живешь меньше ста лет, потом все твои делишки складывают, и – бах! – следующие миллиарды лет ты либо нежишься на пляже, либо жаришься на вертеле, как хот-дог». А еще мы не могли купиться на довод, что вера в Иисуса – единственный путь к спасению. Это означало, что буддисты, индусы, иудеи и африканцы, которые никогда даже не слышали о Христе всемогущем, обречены на ад, а члены ку-клукс-клана – нет.

Между затяжками мы говорили, стараясь не выдыхать: «И какой смысл в такой справедливости? Что вселенная вынесет из всего этого?» Большинство наших друзей считали, что после смерти ничего нет – тухнет свет, боли нет, ни тебе наград, ни наказаний. Один парень по имени Дэйв заявил, что бессмертие длится ровно столько, сколько тебя помнят люди. Платон, Конфуций, Будда, Иисус – они бессмертны. Он сказал это после того, как мы с Саймоном посетили поминальную службу по другу Эрику, которого призвали в армию и убили во Вьетнаме.

– Даже если они были не такими, какими их сейчас помнят? – спросил Саймон.

Дэйв сделал паузу, затем сказал:

– Да.

– А как насчет Эрика? – спросила я. – Если люди помнят Гитлера дольше, чем Эрика, значит ли это, что Гитлер бессмертен, а Эрик – нет?

Дэйв снова сделал паузу. Но прежде чем он успел ответить, Саймон твердо заявил:

– Эрик был крутой чувак. Никто никогда не забудет Эрика. И если рай существует, то Эрик сейчас именно там.

Помнится, я была без ума от Саймона из-за этих слов. Потому что сама так чувствовала. Куда испарились те чувства? Исчезли, как боа из перьев, пока я отвлеклась? Стоит попробовать отыскать их снова?

Я цепляюсь не только за обиды. Я помню ту девчонку на моей кровати. Я помню Эрика. А еще я помню силу нерушимой любви. В моей памяти до сих пор есть место, где я храню всех этих призраков.

4
Дом Торговца-призрака

У моей мамы новый бойфренд по имени Жайме Жофре (португалец?). Мне даже встречаться с ним не надо, чтобы удостовериться, что он очаровательный, темноволосый и у него вид на жительство.

Он будет говорить с акцентом, а потом мама спросит: «Правда он сексуальный?»

Слова кажутся ей страстными, если мужчина с трудом подбирает их и если говорит «амор», а не просто «любовь».

Несмотря на всю свою романтичность, моя мать практичная женщина. Она хочет доказательств любви: отдавай – и тебе воздастся. Букеты, уроки бальных танцев, обещание вечной верности – тут уж решать мужчине. А вот примеры жертвенной любви Луизы: бросить ради возлюбленного курить и провести неделю в спа-салоне. Она предпочитает грязевые ванны на термальном курорте «Калистога» или гостиницу «Сонома Мишен инн». Мама считает, что мужчины, понимающие такой обмен, принадлежат к развивающимся странам – она никогда бы не сказала «третьего мира». Колония под иностранной диктатурой – это прекрасно. Когда развивающаяся нация недоступна, она соглашается на Ирландию, Индию, Иран. Мама твердо верит, что мужчины, которые пострадали от угнетения и теневой экономики, знают, что на карту поставлено нечто большее. Они изо всех сил стараются завоевать вас. Они готовы пойти на сделку. Благодаря этим мыслям моя мать находила настоящую любовь столько раз, сколько раз навсегда бросала курить.

Да, я злюсь на мать. В то утро она спросила меня, можно ли ей заскочить и развеселить меня. Два часа она сравнивала мой неудавшийся брак и свой союз с Бобом. Отсутствие ответственности, нежелание идти на жертвы, потребность только брать, но ничего не отдавать – вот общие недостатки, которые она заметила в Саймоне и Бобе. А мы с ней только и делали, что «давали, давали и давали от всего сердца». Она стрельнула у меня сигарету, потом спичку.

– Я видела, что все к этому идет. – Она глубоко затянулась. – Еще десять лет назад. Помнишь, Саймон полетел на Гавайи, а тебя оставил дома валяться с гриппом.

– Так я же сама его отправила. У нас были невозвратные билеты, и ему удалось продать только один.

Почему я его защищала?

– Ты болела. Он должен был подносить тебе куриный бульон, а не скакать по пляжу.

– Он скакал, как ты выражаешься, со своей бабушкой. У нее был удар. – В моем голосе зазвучали по-детски капризные нотки.

Мать сочувственно улыбнулась.

– Милая, больше не нужно отрицать. Я же знаю, что ты чувствуешь. Я твоя мама, не забывай. – Она потушила сигарету, прежде чем заявить в своей обыденной манере социального работника: – Саймон недостаточно любил тебя, потому что это ему чего-то недостает, а не тебе. Ты очень привлекательна. С тобой все в порядке.

Я натянуто кивнула:

– Мама, мне правда пора на работу.

– Иди. А я еще выпью чашку кофе. – Она посмотрела на часы и сообщила: – Дезинсекторы обрабатывали мою квартиру от блох в десять. На всякий случай я хотела бы подождать еще час, прежде чем вернуться.

А теперь я сижу за столом, не в силах работать, выжатая как лимон. Что, черт возьми, мать знает о моей способности любить? Неужели она не поняла, что сделала мне больно? Она жалуется, что время, проведенное с Бобом, было потрачено впустую. А я? Как насчет времени, которое она не проводила со мной? Разве это не было пустой тратой времени? И почему я сейчас трачу силы на размышления об этом? Я снова превратилась в сопливого маленького ребенка. Вот я, двенадцатилетняя, лежу лицом вниз на своей кровати, закусив уголок подушки, чтобы Гуань не слышала моих сдавленных рыданий.

– Либби-а, – шепчет Гуань, – что-то случалось? Ты заболела? Съела слишком многие рождественские печенья? В следующий раз я не буду делать такие сладкие… Либби-а, тебе нравится мой подарок? Если не нравится, то так и скажи. Я свяжу тебе другой свитер. Только скажи мне, какого цвета. Вязать одну неделю. Я закончу, упакую, и опять сюрприз… Либби-а, думаю, папа и мама вернутся с парка Йосемити и привезут тебе красивую подарку! И фотографии! Там снег, горы… Не плачь! Нет! Я не хотела тебя расстроить! Как ты можешь ненавидеть родную маму? Ох! Папу Боба тоже? Цзаогао…²⁵

* * *

Либби-а, Либби-а, можно я включу свет? Хочу показать тебе кое-чего… Ладно, ладно! Не злись! Прости! Выключаю. Видишь? Снова темно. Спи дальше… Я хотела показать тебе ручку, которая вывалилась из кармана брюк папы Боба… Наклоняешь в одну сторону, и там дама в голубом платье. Наклоняешь в другую – ого! Платье-то падает! Я не вру. Посмотри сама. Я включу свет. Готова?.. Ой, Либби-а, у тебя глаза опухли и стали как сливы. Положи на них мокрое полотенце. Завтра не будут так чесать… Ручка? Я увидела, как она вывалилась из кармана, когда мы были в воскресенье на массе, ну да, на мессе… Он не замечал, потому что притворялся, что молится. Я знала, что это притворство, потому что у него голова закатилась набок и он храпел. Хрррррр! Правда! Я его слегка толкала. Он не проснулся, но его нос перестал издавать такие звуки. Ты думаешь, это смешно? Тогда почему смеешься? Через некоторое время я отвлеклась на рождественские цветы, свечи и цветное стекло. Я смотрела, как священник размахивает лампой с дымом. Внезапно я увидела, как через этот дым ко мне идет Иисус! Да, Иисус! Я решила, что он пришел задуть свои деньрожденные свечи. Я сказала себе: наконец я его вижу, я теперь католичка! Я так обрадовалась! Вот почему папа Боб даже проснулся. Я так и улыбалась Иисусу, а потом поняла, то это не Иисус, а мой старый друг Лао Лу! Он тыкал в меня пальцем и смеялся. «Обдурил, никакой я не Иисус! А ты решила, что у него лысая башка, как у меня?» Лао Лу подошел ко мне, помахал рукой перед папой Бобом. Ничего не случилось. Он потрогал легонько его лоб, словно муха присела. Папа Боб стукнул себя. Лао Лу медленно достал неприличную ручку из кармана папы Бога и спрятал в складе моей юбки, да, в складке, я так и говорю! Лао Лу спросил меня: «А почему ты до сих пор таскаешься в иностранную церковь? Думаешь, мозоль на мягком месте поможет тебе увидеть Иисуса?»

Не смейся, Либби-а! Он невежливо говорил. Думаю, он помнит нашу прошлую жизнь вместе, когда мы с ним сидели по два часа каждое воскресенье на твердой лавке. Каждое воскресенье! И мисс Баннер тоже. Мы столько лет ходили в церковь, но никогда не видели ни Бога, ни Иисуса, ни Марию, хотя в те времена ее не очень восхваляли. Тогда она была просто мать младенца Иисуса и наложница его отца. А теперь Мария тут и там во всех названиях. Я рада, что она пошла на повышение. Но, как я уже сказала, Почитатели Господа особо про нее не говорили, так что я хотела увидеть Бога и Иисуса. Каждое воскресенье Почитатели Господа спрашивали меня: «Уверовала?» Я честно отвечала, что пока нет. Я хотела бы сказать «да» из вежливости. Но тогда я бы солгала, и тогда после смерти они бы пришли за мной и заставили заплатить иностранному дьяволу двойной штраф: один за то, что я не верила, другой – за то, что я притворялась, что верю. Я думала, что не могу видеть Иисуса, потому что у меня китайские глаза. Позже я узнала, что мисс Баннер тоже никогда не видела ни Бога, ни Иисуса. Она сказала мне, что она не религиозный человек.

Я спросила: «Почему так, мисс Баннер?» Она ответила: «Я молилась, чтобы Бог спас моих братьев, чтобы он вылечил мою маму, чтобы папа вернулся ко мне. Религия учит, что вере не чужда надежда. Но у меня больше нет надежд, так зачем же мне вера?» – «Ай-я, это так грустно. У вас нет надежд?» Она ответила: «Почти нет. И ни одна из них не заслуживает молитвы». – «А как же ваш возлюбленный?» Она вздохнула: «Я решила, что он тоже не заслуживает молитв. Он меня оставил, ты знаешь? Я писала письма одному американскому морскому офицеру в Шанхай. Мой возлюбленный был там. Он был в Кантоне. Даже в Гуйлине. Он знал, где я. Почему же он не приехал?»

Мне было грустно такое слушать. В тот момент я не знала, что ее возлюбленный – генерал Капюшон. Я сказала: «А у меня все еще много надежд найти свою семью. Может, мне стать Почитательницей Господа?» Мисс Баннер заметила: «Чтобы быть по-настоящему набожной, надо все свое тело отдать Иисусу». – «А вы сколько отдали?» Она подняла большой палец. Я была поражена, потому что каждое воскресенье мисс Баннер читала проповедь. Я думала, что это должно стоить как минимум две ноги. Конечно, у нее не было выбора. Никто не понимал других иностранцев, и они не могли понять нас. Их китайский был настолько плох, что звучал так же, как наш английский. Мисс Баннер должна была служить посредником для пастора Аминя.

Пастор Аминь не спрашивал ее согласия. Просто сказал, что она должна это делать, иначе для нее не будет места в доме Торговца-призрака. Поэтому каждое воскресное утро они с пастором стояли у дверей церкви. Он кричал по-английски: «Добро пожаловать, добро пожаловать!» Мисс Баннер переводила на китайский: «Спешите в Дом Божий! Ешьте рис после встречи!» Божий Дом на самом деле был семейным храмом Торговца-призрака. Он принадлежал умершим предкам и их богам.

Лао Лу подумал, что иностранцы проявили очень плохие манеры, выбрав это место для дома своего Бога. «Это пощечина, – сказал он. – Бог войны сбросит на них с неба конский навоз, вот увидишь». Лао Лу был таким – если его разозлишь, он тебе отплатит. Миссионеры всегда входили первыми, мисс Баннер – второй, затем Лао Лу и я, а также другие китайцы, работавшие в доме Торговца-призрака, – повар, две служанки, конюх, плотник, не помню кто еще. Посетители входили в Дом Бога последними. В основном это были нищие, несколько хакка, поклонявшихся Господу, а также пожилая женщина, которая сложила руки вместе и трижды поклонилась алтарю, хотя ей много раз говорили не делать так больше. Новенькие сидели на задних скамейках – я думаю, специально на случай, если Торговец-призрак вернется и им нужно будет убежать. Лао Лу и мне пришлось сидеть впереди с миссионерами, крича «Аминь!» всякий раз, когда пастор поднимал брови. Вот почему мы звали его Аминем, просто у него фамилия похоже звучала, то ли Амен, то ли Хаммонд, то ли Холлиман, что-то в этом духе. Как только мы пристраивали свои мягкие места на твердых скамейках, нам запрещалось двигаться. Миссис Аминь часто вскакивала, но только для того, чтобы грозить пальцем тем, кто слишком шумел. Так мы узнали, что еще было запрещено. Нельзя вычесывать вшей. Нельзя сморкаться в ладонь. Нельзя кричать «черт!», если туча комаров жужжит под ухом. А Лао Лу так говорил, когда кто-то мешал ему спать. Кстати, было правило: нельзя спать, за исключением тех моментов, когда пастор Аминь молится Богу, поэтому Лао Лу обожал самые длинные и скучные молитвы. Потому что, когда Почитатели Господа закрывали глаза, он мог сделать то же самое и вздремнуть. Я держала глаза открытыми. Я смотрела на пастора Аминя, чтобы увидеть, сходит ли с небес Бог или Иисус. Я видела, как это произошло с Почитателем Господа на храмовой ярмарке. Бог вошел в тело обычного человека и бросил его на землю. Когда тот снова встал, у него были великие силы. Мечи, воткнутые в его живот, согнулись пополам. Но с пастором Аминем ничего подобного никогда не происходило. Хотя однажды, когда пастор молился, я заметила нищего, стоящего у дверей. Я вспомнила, что китайские боги иногда поступали так: приходили, переодевшись нищими, посмотреть, что происходит, кто им предан, кто проявляет должное уважение. Я задавалась вопросом, был ли нищий нашим богом, который наверняка разозлился при виде иностранцев, стоящих у алтаря там, где раньше был он. Когда я оглянулась через несколько минут, нищий исчез. Так что кто знает, был ли он причиной тех неприятностей, которые произошли пять лет спустя.

После молитвы начиналась проповедь. В первое воскресенье пастор Аминь говорил пять минут, издавая множество звуков, которые могли понять только другие миссионеры. Затем мисс Баннер пять минут переводила. Предупреждения о дьяволе. Аминь! Правила попадания в рай. Аминь! Приводите с собой друзей. Аминь! Дальше снова он, потом она, как будто спорили. Так скучно! В течение двух часов мы должны были сидеть неподвижно, отчего деревенели и зады, и мозги. В конце проповеди было небольшое представление с использованием музыкальной шкатулки, принадлежавшей мисс Баннер. Эта часть всем очень понравилась. Пение было так себе, но когда играла музыка, мы знали, что нашим страданиям почти пришел конец.

Пастор Аминь поднимал обе руки и велел нам подняться. Миссис Аминь выходила в переднюю часть комнаты. Так же поступала и нервная миссионерка по имени Лэшер, мы ее называли мисс Мышка, поскольку ее фамилия похожа на китайское слово «мышь» («лаошу»). Был еще врач-иностранец по имени Свэн, по-китайски так восклицают, когда не хотят что-то продолжать («суань лэ!»); неудивительно, что больные боялись к нему обращаться. Мы прозвали его доктор Хватит. Доктор Хватит отвечал за то, чтобы открыть музыкальную шкатулку мисс Баннер и завести ее ключом. Когда играла музыка, все трое пели. У миссис Аминь слезы лились из глаз. Кое-кто из старых деревенских жителей спросил вслух, нет ли в ящике крошечных иностранцев. Мисс Баннер однажды сказала, что музыкальная шкатулка – подарок отца, единственное сохранившееся воспоминание о ее семье. Внутри она держала небольшую тетрадку для записи мыслей. Музыка, по ее словам, на самом деле была немецкой песней о чрезмерном потреблении пива, танцах и поцелуях с красивыми девушками. Но миссис Аминь написала новые слова, которые я слышала сотни раз, но только как звуки: «Мы идем с Иисусом на своих двоих, когда Смерть повернет за угол, мы встретимся с нашим Господом». Что-то такое. Видишь ли, я помню ту старую песню, но на этот раз слова обрели новый смысл. Во всяком случае, это была песня, которую мы слышали каждую неделю, призывая всех выйти на улицу и съесть тарелку риса, дар Иисуса. У нас было много нищих, которые думали, что Иисус был землевладельцем со множеством рисовых полей.

Во второе воскресенье пастор Аминь говорил пять минут, мисс Баннер – три. Затем пастор еще пять минут, мисс Баннер одну. Китайский перевод становился все короче и короче, и мухи пили наш пот всего полтора часа в то воскресенье. Через неделю после этого проповедь и вовсе заняла всего один час. Позже у пастора Аминя состоялся долгий разговор с мисс Баннер. На следующей неделе пастор Аминь говорил пять минут, мисс Баннер говорила столько же. Снова пастор говорил пять минут, мисс Баннер столько же. Но только не о правилах попадания в рай. Она рассказывала: «Давным-давно в одном королевстве жили великан и почтительная дочь бедного плотника, который на самом деле был королем…» В конце каждых пяти минут она останавливалась на самом интересном месте и произносила что-то вроде: «Теперь я должна дать пастору высказаться на пять минут. Но пока вы ждете, спросите себя: умерла ли маленькая принцесса или спасла великана?» После того как проповедь и сказка заканчивались, мисс Баннер просила всех кричать «Аминь», если они хотят получить бесплатную тарелку риса. Как все громко кричали!

Эти воскресные проповеди стали очень популярными. Многие нищие приходили послушать рассказы мисс Баннер о ее детстве. Почитатели Господа были счастливы. Любители риса были счастливы. Мисс Баннер была счастлива. Только я одна беспокоилась. Что, если пастор Аминь узнает, что она творит? Поколотит ее? Неужели Почитатели Господа обсыплют меня углями за то, что я научила иностранку неправильному китайскому языку? Неужели пастор Аминь потеряет лицо и ему придется повеситься? Попадут ли люди, которые пришли за рисом и историями, а не за Иисусом, в ад для иностранцев? Когда я поделилась с мисс Баннер своими опасениями, она рассмеялась и сказала, что ничего подобного не произойдет. Я спросила, откуда она это знает. Она сказала: «Если все счастливы, какой может быть вред?» Я вспомнила, что сказал человек, вернувшийся на Чертополоховую гору: «Когда слишком много счастья, то это счастье всегда заливается слезами печали».

* * *

У нас было пять лет счастья. Мы с мисс Баннер стали хорошими и преданными подругами. Другие миссионеры так и остались мне чужими. Но я видела маленькие изменения каждый день и потому отлично знала их секреты. Лао Лу рассказывал мне о всяких постыдных вещах, которые он видел через их окна, и странных штуковинах, которые он видел внутри их комнат. О том, как мисс Мышка плачет над медальоном, в котором лежат волосы покойника. Как доктор Хватит принимает пилюли из опиума от желудка. Как миссис Аминь прячет кусочки хлеба для причастия в ящике стола, не ест, а просто хранит на конец света. Как пастор Аминь сообщил Америке, что он обратил сто человек, хотя на самом деле это был только один.

В свою очередь, я рассказала Лао Лу некоторые секреты, которые видела сама. У мисс Мышки чувства к доктору Хватит, но он этого не замечает. У доктора Хватит сильные чувства к мисс Баннер, а она делает вид, что не замечает. Но я не сказал ему, что мисс Баннер все еще испытывает сильные чувства к своему возлюбленному номер три, человеку по имени Ва-жэнь²⁶. Только я знала это. В течение пяти лет все было по-прежнему, за исключением этих небольших изменений. Это была наша жизнь, маленькая надежда, маленькие перемены, маленький секрет.

И да, у меня тоже были свои секреты. Мой первый секрет был таким. Однажды ночью мне приснился Иисус, иностранец с длинными волосами, длинной бородой и множеством последователей. Я рассказала мисс Баннер, но забыла упомянуть, что это было во сне. Так что она рассказала пастору Аминю, и он записал меня в сотню новообращенных, – вот почему я знала, что их вовсе не сотня, а один человек. Я не попросила мисс Баннер поправлять его. А то ему было бы совсем стыдно, что не то что сотни нет, а совсем никого.

Мой второй секрет был намного хуже. Это произошло вскоре после того, как мисс Баннер призналась, что потеряла семью и надежду. Я сказала, что у меня так много надежд, что я смогу использовать остатки, чтобы пожелать, чтобы ее возлюбленный передумал и вернулся. Это ее очень обрадовало. Вот о чем я молилась по крайней мере сто дней. Однажды вечером я сидела на табуретке в комнате мисс Баннер. Мы все говорили, говорили, говорили. Когда у нас закончились привычные жалобы, я спросила, можем ли мы сыграть на музыкальной шкатулке. Да, да, сказала она. Я открыла шкатулку, но там не было ключа. В ящике стола, сказала она. Ах! Что это такое? Я поднесла резную фигурку из слоновой кости к глазам. Она была в форме обнаженной женщины. Очень необычная. Я вспомнила, что однажды видела нечто подобное. Я спросила, откуда взялась эта маленькая статуэтка. «Она принадлежала моему возлюбленному, – сказала мисс Баннер. – Рукоятка его трости. Когда она отломилась, он отдал ее мне на память». Васа!²⁷ Именно тогда я узнала, что возлюбленный мисс Баннер был предателем, генералом Капюшоном. Все это время я молилась, чтобы он вернулся. От одной мысли об этом у меня кожа на голове сморщилась. Так что это был мой второй секрет: я знала, кто он такой.

А третий секрет такой: я начала молиться, чтобы он держался подальше. Позволь мне сказать тебе, Либби-а, я и не знала, как сильно мисс Баннер жаждала любви, причем любой. Сладкая любовь длилась недолго, и ее было слишком трудно найти. Но гнилая любовь! Ее так много, чтобы заполнить пустоту. Вот к чему она привыкла, вот за какое чувство ухватилась, как только оно вернулось.