Читать книгу: «Прыжок», страница 2

Резко выдохнув и оттянув вниз сморщившийся край своего свитера, Лузов с надеждой посмотрел на стоящую перед ним девушку. Губы её слегка дрогнули и растянулись в ласковой дружеской улыбке. Эту улыбку он знал с детства, и за годы она совсем не изменилась.

– Рома, что за пафос? – спросила она. Голос ее удивлялся, а глаза говорили, что она нисколько не удивлена. Его пылкие слова растрогали ее – только и всего. – Долго ты речь готовил?

Лузов понял, что его пламенный рыцарский порыв не произвел должного впечатления, и потупил взгляд. Маша тут же заметила его смущение.

– Значит, ты предлагаешь мне выйти за тебя замуж? – надменно взмахнув головой, произнесла она.

– Хоть бы и так, – отозвался Лузов.

– Недурно. Но подумай, Роман Борисович, мы ведь знаем друг друга еще со школы. И я всегда, всегда – обещаю! – буду относиться к тебе так же нежно, как и много лет назад. Ты мне все равно что брат, понимаешь? Я не смогу видеть в тебе мужа или любовника, как бы ни старалась.

И, то ли от неловкости, то ли от неожиданности, она засмеялась. Её небрежный, нахальный смех барабанной дробью забился в ушах Лузова. Эта нехитрая насмешка кольнула его в самое сердце и засела в нем, как заноза.

– Ты сможешь полюбить меня, – робея, произнес он.

– Нет, нет, прости, это невозможно, – отрезала Маша, вдруг почувствовав себя виноватой. Этого чувства она боялась больше всего на свете и всегда бежала от него. – Наш женский мозг отравлен литературой и кинематографом, где любые отношения – это индивидуальная трагедия. Нам не хочется того, что само идет в руки, нам необходимо страдать от любви.

Она произнесла это с легкостью, не принимая всерьез, и не могла даже предположить, каким адом обернутся для нее эти слова.

– Тогда оставим, – буркнул Роман Борисович и быстро скрылся в дверях павильона. Маша с нежностью посмотрела ему в след. «Какой же он чудной» – произнесла она про себя. – «И ведь вполне искренне. Но не было и щелчка в голове, даже рука не дрогнула». Она ждала, что что-то обязательно екнет, щелкнет, крякнет внутри, предвещая настоящую любовь. В свои двадцать четыре года она и не задумывалась о замужестве, оно было ей попросту неинтересно. Только Лузов об этом не знал. Он копался лишь в себе одном, ковыряя свое нутро тупой пластиковой ложечкой – так гадко и тягуче было его состояние.

Глава третья
В издательстве

«Сейчас, как никогда, ему было ясно, что искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь»⁶

На следующий день Лузов действительно отправился в издательство. С самого пробуждения ходил он по дому, еле передвигая ватные ноги, как старик. Дело нешуточное: фактически встал перед ним вопрос мечты всей его жизни. Ему никогда не было достаточно просто читать литературу и изучать ее. Он хотел создавать литературу, хотел быть ее частью, подобно тому, как каждый из нас хотел бы быть причастен к чему-то великому. Лузов был одержим своей мечтой, как наркотиком, а желание творить порой доходило в нем до страсти.

И вчера эта встреча с Машей казалась ему кошмаром наяву? О нет, настоящий ужас подстерегал его сегодня. Голова раздулась от мельтешащих мыслей и сомнений, по телу пробегала нервная дрожь. Лузов прекрасно знал, что в издательстве никто его не ждет и никому он там, честно говоря, не сдался. Значит, придется навязываться? Писателю – навязывать свое творчество! Никогда не мог он даже подумать о такой безумной затее. Но делать нечего, решение принято, он готов к любой критике. Тем более, утешал себя он, там будет Мари. Уж она-то не даст его в обиду!

Маша работала в крупнейшем издательском доме «Свободное слово» около года, и ей выпала необычайно выгодная возможность ассистировать самой Светлане Родионовне Плутовой – матери-героине в литературных кругах. Эта женщина прошла огромный путь и на закате своих зрелых лет основала собственную редакцию. Не исключено, что на этом поприще ей пришлось идти по головам. Нельзя винить ее, в этом мире все по заветам эволюции: более сильная особь перегрызает горло слабейшей и медленно, но верно подбирается к вершине пищевой цепи.

Мария Агафонова, филолог по образованию, со школы мечтала работать в редакции, выпускать книги, каждый раз наслаждаясь запахом типографской бумаги. Она вовсе не обладала такой же хищной острой хваткой, как ее начальница, зато была организованна и старательна. Собственно, она и посоветовала Лузову, причем очень настоятельно, отправить свои работы Плутовой. Конечно, никаких гарантий в таком деле дать нельзя, но это все же лучше, чем писать прекрасные вещи, возможно, будущие шедевры, «в стол». Маша сама подсуетилась и уговорила Светлану Родионовну пригласить Романа Борисовича на ближайший ужин, который устраивала редакция. На это важное мероприятие были приглашены многие именитые авторы Москвы: Регина Донская, Марина Ветелицкая и даже сам Владислав Полонин. У Лузова глаза на лоб полезли, когда он узнал, какого уровня гости будут на этом званом ужине, даже несмотря на то, что ни одного из этих писателей он не любил.

– Ты один из немногих в нашем поколении, кто талантлив и имеет хоть какие-то амбиции! – говорила ему Маша, и от ее комплиментов Роман расплывался, как желе на солнце. И все же долго не мог он решиться на этот шаг – собственноручно отдать свою многолетнюю работу на суд, да еще и в присутствии любимой девушки! Он думал, что сойдет с ума, умрет, врастет в землю, если работу, которой он отдал всю свою душу, обольют грязью.

Но вот настал день Х, а Лузов так и не умер и не сошел с ума. Он бодрым шагом топал по весенней московской слякоти к метро. До дрожи в коленях боясь опозориться перед Машей, Роман Борисович решил взять в кортеж свою вечную спутницу – Веру. И вот они уже вместе шлепали по грязи в самом сердце города.

* * *

В просторной комнате для приемов было накурено. Завеса дыма стояла в дверях, преграждая путь всякому входящему. Лузов набрал полные легкие отравленного воздуха и едва не закашлялся. Вера посмеялась и первая шагнула в приемную. Это было красивое помещение в стиле 70-х, над которым явно работал дизайнер с громким именем. Стилизация выглядела потрясающе: одна стена, в которую упирался темный дубовый стол, была испещрена трехцветными ромбиками; три другие – горели алым. Стол окружало с десяток желтых кресел на колесиках с изогнутыми спинками и подлокотниками. От дальнего угла к двери протянулся стеклянный книжный шкаф.

Заметив Рому, Маша встала из-за стола и подлетела к нему. Она встретилась взглядом с Верой и, обдав ее надменным холодом, пригласила присоединиться к обеду. Многочисленные гости уже сидели за столом и поедали закуски. Было предложено несколько видов вин, и это был единственный алкоголь, разрешенный к употреблению в любых количествах. Во главе стола, тоненькая, как статуэтка, сидела женщина лет пятидесяти пяти в очках. Это оказалась Светлана Родионовна Плутова – руководитель издательства, первый человек в этом цветном литературном мире. Мари с гордостью представила ей Лузова, умолчав о его прекрасной спутнице, и усадила его поближе к Плутовой. Роман Борисович молчаливо поздоровался со всеми гостями, неуклюже уселся в кресло, а Вера, волнуясь, проговорила:

– Для нас большая честь сидеть в кругу таких людей. Поверить не могу, я даже и не мечтала о таком!

– Этим и хороша наша работа, – улыбнувшись, отозвалась Плутова. – Я могла бы исполнить любую мечту творческого человека, стоит лишь подписать пару каких-то бумажек!

– Не всем мечтам суждено сбываться, – вдруг произнес доселе молчавший Лузов. Маша бросила на него косой взгляд, а Светлана Родионовна раздраженно причмокнула и ударила ножом по тарелке, чуть не разбив её.

– Этот человек пришел разрушать мои планы? – воскликнула она и искусственно засмеялась. Она вообще вся была какая-то искусственная: её движения более походили на движения пластмассовой куклы, чем живого человека, а перетянутое операциями лицо потеряло способность изображать полный спектр эмоций. Многие презрительно ухмылялись, упоминая её в разговоре. И почти все люди, собравшиеся здесь, делали это. Светлана Родионовна обладала талантом приглашать в свой дом тех, кто ненавидит её и смеется над ней.

– Нет, боже упаси, – виновато проговорил Лузов, уставившись в свою пустую тарелку. – Излишний юношеский реализм.

– Юность! – еще громче взвизгнула Плутова. – Именно в детстве и юности и зарождаются самые великие мечты и цели, которые обязательно достигаются в будущем!

– А кто из нас не хотел стать космонавтом? – грустно улыбнулся Роман Борисович, обращаясь одновременно ко всем присутствующим, но больше к самому себе. За столом воцарилась тишина. Гости разом опустили глаза. Одна Светлана Родионовна, будто бы не поняв намека Лузова, вульгарно усмехнулась и положила в рот огромную креветку.

– Ну, расскажите нам, дорогой Лузов, о чем вы пишете, – обратился к нему мужчина в деловом костюме, сидевший рядом с Плутовой. Из его плешивой головы торчало несколько седых волосков, видимо, связывавших его с космосом, как антенны, а ворот рубашки, застёгнутой до самой последней пуговицы, сдавливал толстую короткую шею.

– О человеке, – громко и уверенно ответил Роман Борисович. Где-то в конце стола раздался смешок.

– Это очень размытое понятие, друг мой, – деловито сказала Плутова, окидывая Лузова холодным взглядом. – Все вы, писатели, про людей пишете.

– Про людей – все, но не каждый – о человеке. В наше время личность никого не интересует, – возразил ей Роман Борисович. Снова послышался смех.

–Перескажи им сюжет, – шепнула ему на ухо Вера, но он отмахнулся от нее и раздраженно закатил глаза.

– Честно говоря, я бы хотел позиционировать свое произведение как форму нового жанра… – продолжал Роман Борисович.

– Какого еще нового жанра? – деловито спросила Плутова с какой-то ехидной насмешкой в голосе. Но Лузов не собирался сдаваться.

– Романа-рефлексии. Такого еще не было в литературе, – Роман Борисович осекся, – по край мере, в нашей, отечественной литературе. Это нечто вроде философской новеллы, но разница в том, что весь мир здесь показан сквозь призму восприятия единственного человека – главного героя, все его чувства, страхи, переживания предстают как на ладони, гипертрофируются, теряют свою натуральность. Потому что так нездорово воспринимает их персонаж…

Лузов даже перестал заикаться, настолько был увлечен. Он поднял глаза и посмотрел на Мари. В ее взгляде он прочел одобрение, и это несказанно его подбодрило.

– Что ж, идея действительно интересная, – тем же важным тоном проговорила Светлана Родионовна и сделала глоток вина. – Однако мне кажется, нашим читателям все эти новшества не нужны. Такие штучки прошли бы у Достоевского, но сейчас народ не так уж увлечен чтением, как в 19 веке, вы понимаете, о чем я, Роман Борисович? – и Плутова впилась в него всеми своими четырьмя глазами, как будто пытаясь высосать из него ответ. Лузов молча кивнул.

– Но, может быть, вы прочтете хотя бы главу? – вдруг вступила в бой Вера. Лузова прямо перекосило. – Поверьте, эта вещь вас приятно удивит! Как удивила меня когда-то.

Плутова смерила ее холодным оценивающим взглядом.

– Милая, я несказанно рада, что вы тянетесь к искусству и любите читать произведения своих друзей, но вы ведь все-таки не литературовед, чтобы разбираться во всех жанровых тонкостях…

– Так ведь читатели тоже не сплошь литературоведы, а обычные люди… – смущенно произнесла Вера, но надменное выражение лица Светланы Родионовны не позволило ей закончить, и она совсем замкнулась в себе. Лузов сидел, сжав пальцы и стиснув зубы, он был почти вне себя от всего, что ему пришлось здесь услышать.

Ужин был закончен. Из всех присутствующих действительно ела одна Светлана Родионовна. Плешивый мужичок, который, как оказалось, был личным помощником Плутовой, за весь вечер проглотил только один маринованный помидор да выпил бокалов шесть вина. Лицо его порядком раскраснелось, жирные черные брови расслабленно опустились ближе к глазам-бусинкам и почти закрыли их своей тенью. Маше кусок в горло не лез. Она сидела по левую руку от Светланы Родионовны и нервно елозила на стуле. Ей хотелось заступиться за друга, но в то же время она прекрасно понимала, что Плутова, хотя и выражалась подчас слишком грубо и высокомерно, отчасти была права. Она работала в издательстве почти полжизни, огромная редакция – плод ее усилий. Под закат своих лет она, возможно, немного выжила из ума, но расчетливое, коммерческое чутье ее не подводило. Агафонова видела, с какими злыми глазами сидел за столом Лузов, ей хотелось, чтобы его мучения скорее закончились, но она была бессильна среди этих литературных гигантов.

Наконец, протерев салфеткой уголок губ, Плутова призналась:

– На самом деле я ознакомилась с вашей работой, Роман Борисович, – Лузов так и подскочил на месте, испуганно уставившись на Светлану Родионовну. – И не могу не похвалить ваш язык. Дорогой мой, он просто превосходный! Но…

Это многозначительное и презрительное «но» как будто обухом ударило Лузова по голове. Он даже пропустил похвалу своего языка мимо ушей. Нижняя губа его чуть дрогнула, но он сохранял невозмутимость.

– Но мне думается, – продолжила Плутова, – Что сама идея и ее выражение слишком уж тенденциозны. Вы говорите, что мир крутится вокруг мыслей и великих переживаний главного героя, а я, тем не менее, не вижу здесь никаких мыслей, кроме ваших собственных. Не поймите меня неправильно, мой дорогой друг, – сказав это, она как-то странно подмигнула Полонину, который сидел, насупившись, в другом конце стола. – Конечно, все творчество должно быть выражением самого автора и его творческого кредо, и все-таки… я вижу слишком много автора и не вижу героя.

Лузову показалось, что он всем своим атрофировавшимся телом врос в мягкую обивку кресла, холодные пальцы его скрючились под столом. Вера нервно и громко дышала, и он в который раз пожалел, что притащил ее с собой. Ему хотелось испариться, исчезнуть в воздухе, будто его тут никогда и не было. Но он продолжал сидеть и вежливо слушать все замечания присутствующих, лишь периодически встречаясь воспаленным взглядом с бегающими глазами Мари. Вдруг Плутова вздумала нанести ему коронный удар и с концами потопить корабль его уверенности. Она достала из портфеля несколько листов и пустила их по столу. Присутствующие, один за другим, пробегались по распечаткам. Кто-то едко усмехался, кто-то безмолвно поднимал брови или выпячивал губы.

– Это отрывок из произведения господина Лузова, – надменно-торжественно продекламировала Плутова, ноздри ее победоносно раздулись от резкого выдоха. Роман Борисович, весь бледный и обледеневший, следил за реакцией авторов и работников издательства. Вера ласково положила руку ему на колено, но он резко дернулся в сторону и нахмурился.

– Что ж, это действительно ново, – вдруг отозвался из небытия Полонин. – Очень даже свежо, в духе времени. Он может двигать современную литературу вперед, только бы внести некоторые стилистические поправки…

И тут Плутова беспардонно подняла ладонь вверх, прося его замолчать.

– Вы действительно так считаете? – спросила она, хитро прищуриваясь и заглядывая в его мрачные глаза. Полонин быстро отвел взгляд и замешкался.

– Ну, я бы сказал, что это как минимум интересно…

Холодного Лузова вдруг обдало жаром. Он понял, что все, кто сидел с ним за одним столом, не только в тайне презирали Плутову, но и по-заячьи боялись ее. И следом за жаром, словно таз с ледяной водой, обрушилось на него осознание, что сама Светлана Родионовна прекрасно это знает. Не в силах вынести ни секунды этой публичной пытки, он с грохотом вскочил из-за стола и выбежал из приемного кабинета редакции. Вера, тихо извинившись, тут же бросилась вслед за ним. Она нагнала его в холле и схватила за руку.

– Вера, хватит таскаться за мной! – вдруг закричал он, и испуганная девушка отшатнулась назад. Никогда прежде Лузов не повышал на нее голоса.

– Ты ведь сам позвал меня. Не нужно вести себя так, – принялась втолковывать она, будто общаясь с маленьким ребенком. – Эти люди могут помочь тебе в твоем деле, так что будь добр уважать их хотя бы ради судьбы твоего романа.

Глаза Лузова злобно сверкнули и быстро потухли, однако Вере удалось заметить, как в одну секунду изменилось его лицо.

– Как бы сильно я ни любил свою книгу, даже ради нее я не стану поддерживать их абсурдные, тупые разговоры ни о чём, а тем более пытаться этому сброду понравиться! Да я лучше сдохну!

Вера закрыла его рот руками, и в её взгляде выразился неподдельный ужас.

– Никогда, никогда не говори ничего подобного! – взволнованно произнесла она. Лузов резко одернул её руку.

– А ты заставь меня, – сквозь зубы проговорил он, смотря Вере в глаза. Та нервно обхватила руками живот, будто прячась от грозного пристального взгляда. Лузов цинично усмехнулся, дернулся вперед – отчего Вера чуть не испустила дух – сдержанно поцеловал её и попрощался.

Глава четвертая
Вера

«Ты угадал: любовь моя такая,

Что даже ты не мог ее убить»⁷

Из-за темного облака над зданием правительства Московской области уже вылупилась половина лунной скорлупки. Вера шла по мосту, отчаянно кутаясь в шарф, но ничто не спасало от ветра, дующего с реки. Ее душила обида, она чувствовала себя использованной. Она шла и думала: «Никогда в жизни больше с ним не заговорю! Пошел он к черту, этот психопат!» И нельзя осудить ее за лицемерие – она и вправду считала Лузова полупомешанным. Что-то выдавало в нем настоящего маньяка, и Вера, долго страдавшая паническими атаками, иногда всерьез его побаивалась. Его по-настоящему дьявольская красота превращалась в омерзительное уродство, как только в лице его изображалась горячая злоба. Такая метаморфоза холодила душу Веры и обезоруживала ее.

После смерти мужа она стала замечать за собой головокружения и приступы необоснованного страха. Часто случалось, что она просыпалась среди ночи от стойкого чувства близкой смерти. Она то и дело бегала в комнату своей дочки, чтобы убедиться, дышит ли та в своей кроватке. Бывало даже, что страх смерти сковывал ее в общественном месте, и тогда она в ужасе убегала подальше от скопления людей, падала на землю и закрывала голову руками.

Страх неотступно преследовал ее от самого метро. Вера дышала часто, глотая обжигающе холодный воздух, порывистый ветер залетал в уши и колюче морозил их. Она дошла уже до середины, как вдруг зашлось сердце. Обхватив металлическую палку перил, Вера медленно опустилась на мост. Люди теплыми сгустками проходили мимо, чувствовалось, как трясется под ними железная махина. Гулче звучали голоса, снег больно белел перед глазами. Кто-то остановился рядом и заговорил громко и взволнованно. Вера не могла посмотреть наверх и просто сидела, опьяненная своим страхом. Тогда человек бережно обхватил ее руку и, чуть помогая корпусом сзади, поднял Веру на ноги.

Его звали Артем Дягилев. Он был совершенно обычный, ничем не примечательный, без малейшей доли «цветущей сложности». Он был обычен до превосходности, непримечателен до величия. В таких мужчин никогда не влюбляются с первого взгляда, от них не теряют голову. Они просто есть, они незатейливы и легки на подъем – и в конечном счете они получают все самое лучшее, потому что умеют ждать.

Он подхватил Веру под руки, спрятал под огромную черную палатку своего плаща и повел ее, трясущуюся, домой. Когда Вера очутилась в постели, привычная домашняя сумрачность пахнула в лицо – она успокоилась. Свет потух, опустились, вздохнув тяжело, занавески на окнах. Не было больше страха, несчастья, соленые капли дождя, как слезы, стекали с крыш. И смерти тоже не было. Вере не нужен был этот выдуманный бог, не нужен был рассеивающийся перед глазами продырявленный пулями образ жертвенности, она сама была и богом, и жертвой.

* * *

Между тем приближался злополучный день середины марта. Иные раздраженно закатывали глаза и начинали махать руками, стоило кому-то заговорить о выборах, другие оживленно включались в дискуссию. В университете Лузов не особо поддерживал эти разговоры с известными либералами, в плане политическом он взял на вооружение тактику Микояна и двигался «между струйками», чтобы не промокнуть. Хотя полностью избежать прений ему не удалось, и один профессор с кафедры сумел-таки подловить его на «политической мимикрии». Лузов лишь посмеялся и быстро забыл о нанесенном оскорблении.

– Это в ваши годы, господин профессор, обычные люди мечтали вмешиваться в политику и влиять на нее, – парировал Роман Борисович. – Сегодняшнее общество политически индифферентно. Мы ничего не решаем, а только упиваемся своими иллюзиями о демократии и власти народа, который с помощью бунта сможет свергнуть незаконного монарха.

– Вы рассуждаете, как мальчик! Я ожидал от вас большего, – едко усмехнулся старый профессор. – Если кто и должен влиять на ситуацию, так это интеллигенция. Так всегда было, так всегда и будет.

Рома едва сдержался, чтобы не прыснуть смехом. Наивность этого мудрого ученого поразила его, впервые он осознал подлинную разницу поколений.

– Извините, но это какая-то чушь, – довольно резко сказал он. – Россия всегда выбирает себе монарха, такая уж у нее природа. Из любой правительственной группы выделяется один лидер и ему поклоняются, как императору. За Лениным стояли Троцкий и Рыков, но кто стал иконой Страны Советов? Он один. У Берии был значительный политический вес, как и у многих других из кружка Сталина. Но снова выделился гигант и воссел на престоле, яко царь Иоанн IV. – Профессор нахмурился и покачал головой, вынужденно соглашаясь с аспирантом. – Нам нужен самовластный монарх, образ сильной личности, которую мы, возможно, сами себе и придумали. Но если нет ее, этой личности, то и величия нет, страна-победительница меркнет. Единственное, на что мы можем как-то повлиять, – добавил он, – так это на то, чтоб монархи почаще менялись.

Стоит признать, что остальные университетские умы решительно планировали бойкотировать «подачку палача» и не собирались отдавать свой голос какому-либо кандидату. В весеннем холодном воздухе витала тяжелая отчаянная усталость, казалось, даже леса вытянулись в струнки, последний раз натягиваясь, чтобы снова на долгие годы покорно склониться к земле…

* * *

Рома, его сестра Надя, Маша, Вера и еще несколько их друзей договорились все вместе встретиться на одном избирательном участке и дружно разрисовать свои бюллетени. Эта затея казалась им забавной – в тот год многие молодые избиратели поддержали такой флешмоб. Кто-то из принципа и политических убеждений, кто поблагороднее – из чувства социальной справедливости, ну а остальные, в том числе и наша компания, – из спортивного интереса и по большей части от скуки. Выборы превратились для них в очередной фестиваль, настоящую ярмарку тщеславия, на которую ты либо приходишь лицемерить и веселиться, либо не приходишь вообще.

Они встретились в парке неподалеку. Один молодой парень, бывший сокурсник Лузова (из немногих, с кем он смог найти общий язык), развлекал публику, чтобы она вконец не заскучала. Ждали Веру, которая, вопреки своим обычаям, сегодня запаздывала. Рома уткнулся в телефон и делал вид, что читает, чтобы не встречаться потерянным взглядом с Мари. Та время от времени поглядывала на часы и перекидывалась бессмысленными фразами с Надей. Наконец за колонной ровных березок показалась спешащая фигурка Веры в джинсах и розовом пиджаке. Но шла она не одна: рядом, обхватив ее за руку, шагал какой-то незнакомый господин в молодежном прикиде. Этот смешной вид явно не шел его возрасту – выглядел он лет на тридцать.

Поздоровавшись со всеми, Вера представила им Артема Дягилева. Все дружно его приветствовали, а Вера украдкой следила за реакцией Лузова. К сожалению, ничего кроме раздражения в его лице она не увидела. Всей толпой они двинулись на участок.

Первым в кабинку зашел Лузов. Весь день его мучили колики, и ему с трудом удавалось держаться надменно-достойно. Сказывался алкоголь – да и мало ли что может сказываться в таком возрасте! Сейчас люди стареют куда быстрее, чем может показаться на первый взгляд. Разглядев как следует выданную бумажку, Лузов усмехнулся и уже собрался хорошенько ее подпортить, как вдруг впечатляющая затея пришла ему в голову. Никогда раньше особое чувство патриотизма его не тяготило, но тут он вдруг понял, что он – русский, и мороз побежал у него по спине. Расскажи он кому-то эту историю – и его подняли бы на смех. Но сейчас, оставшись наедине со своими мыслями, Рома решился на настоящий протест. «Все это – буря в стакане, ну и что теперь? Если от меня и в самом деле ни черта не зависит, я хотя бы не буду чувствовать себя идиотом, которого обманывали восемнадцать лет».

Вооружившись ручкой, он резко зубами сдернул с нее колпачок и вывел крупно: «Я люблю так преданно, что предупреждаю тебя: все сословия, от низших до высших, и даже те, кто сейчас на войне, дошли до последней черты… Какие еще трагедии могут произойти, какие страдания нас ждут?»⁸ Лузов грустно вздохнул и всунул испорченный бюллетень в урну.

– Ну, кто будет делать ставки? – насмешливо спросила Мари, когда все вышли с избирательного участка.

– Я только что понял: ведь мы не знали никого другого за всю свою сознательную жизнь. Даже начинает казаться, будто он мой отец, – усмехнулся Рома. Надя уставилась в пол и молчала.

Расходились молчаливо. Дягилев попрощался с Верой у метро и ушел в другую сторону. Мари, чмокнув Надю, заговорила с кем-то по телефону и с мрачным видом скрылась в толпе. И только Лузов загадочно улыбался. У него все еще была вера.