Читать книгу: «Счастье падало с неба…», страница 4

Подарок

Отпраздновав восьмидесятилетие в уютном недорогом кафе, последующие дни рождения Маргарита Николаевна отмечала в узком семейном кругу, включающим в себя двух соседок по лестничной площадке, одинокую старушку с нижнего этажа, кошатницу с верхнего, и сводная по отцу сестра Нина, младшая всего на двенадцать лет, каждый раз помогала с покупкой праздничного провианта и его приготовлением.

День рождения приходился на шестое марта, праздновался по всем правилам старушечьей пирушки – с заливным, мясом по-французски, тонкими бутербродами с красной икрой и фирменным яблочным пирогом. Торт по традиции пекла Ниночка, и доедали его с чашкой некрепкого кофе на следующий день, растягивая удовольствие от праздника, а Восьмого марта сам Бог, а с ним и немки Клара с Розой постановили празднование продолжить.

Таким образом, получалось, что день рождения Маргариты Николаевны тянулся три дня, и еще неделю стояли в хрустале нежные тюльпаны с застенчивыми нарциссами, напоминая о моментах торжества.

В трехкомнатной квартире Маргуля, как Нина называла сестру, царствовала в полном одиночестве. Жизнь сложилась у нее на зависть всем друзьям и недругам, но последних Маргуля переживала уже на десяток лет. Окончив после школы секретарские курсы, пользовавшиеся успехом в партийном аппарате, Маргуля рано вышла замуж за комсомольского работника районного уровня, рано заимела отдельное от родителей жилье и пользоваться соответствующими привилегиями благодаря мужу тоже научилась заблаговременно, потому что через пять лет молодой муж ее скоропостижно скончался от сердечного приступа. Такая ранняя смерть научила Маргулю иметь при себе лишние деньги на всякий непредвиденный случай.

Овдовев в двадцать три года Маргуля принялась искать нового кандидата в мужья и нашла его довольно быстро среди партийных работников городского масштаба с помощью все той же секретарской работы. Ходили грязные сплетни, что она увела из семьи порядочного человека, рассорила его с женой и детьми, но это была черная клевета. Второй муж ее и так находился в стадии развода, просто Маргуля своевременно подвернулась ему с утешениями. Тут и пригодилась ее пустующая трехкомнатная квартира, потому что секретарь парткома оказался человеком порядочным и все нажитое оставил первой жене с детьми, а к Маргуле пришел с одним чемоданом и стопкой книг Карла Маркса.

Забеременеть во втором браке у Маргули не получалось как и в первом, но там она не рвалась к материнству из-за беспечной молодости, а тут рождение ребенка служило связывающей нитью с разведенным мужчиной. Многие шептали на ухо, что если один раз бросил семью, то и во второй ничего не удержит от побега. За одиннадцать лет связь ее так и не оплодотворилась. Куда только Маргуля не обращалась за помощью, диагноз ставили везде одинаковый – бесплодие.

Партийный муж с Маргулей скучал, на стороне встречался с детьми, всячески помогал, и с первой женой как-то постепенно выстроились доверительные отношения, потерянная любовь вдруг нашлась и обрела новый смысл. И однажды после очередного дня рождения Маргули муж собрал поношенный чемодан и ушел к старой жене, оставив букет роскошных роз, как подарок на Восьмое марта, и книги Карла Маркса на полке, как неоспоримое доказательство несовместимости политического мышления с семейными неурядицами.

Маргуля тосковала недолго. Мужчины роем вились вокруг ее стройной фигурки. Переживания не давали набрать ей лишних килограммов, а модное увлечение аэробикой только шло на пользу. Шел Маргуле и природный блонд, который она регулярно поддерживала, посещая парикмахерский салон. Уход за телом требовал немалых затрат, но кое-какие накопления уже имелись, да и от дополнительной работы одинокая Маргуля никогда не отказывалась. Жизнь с привилегиями научила ее не брезговать подработкой, и в свободные часы ухоженные пальчики четко отбивали на клавишах печатной машинки тексты всевозможных кандидатов и утвержденных доцентов.

Маргуля коротала второй срок одиночества, растянувшийся на пять лет, когда в санатории Пятигорска в Академической галереи ей повстречался вполне еще дееспособный отставник пограничных войск, давно овдовевший к роковой встрече с хрупкой блондинкой, нуждающейся в мужском внимании и не менее мужественном обхождении.

При коротком знакомстве Маргуля сознательно опустила второй неудавшийся брак и сосредоточилась на своем первом вдовстве, направив сближение в нужном направлении. Курсовка ее заканчивалась через пять дней, поэтому форсировать события пришлось спешно, с некоторой страстью, чтобы крупная рыба не сорвалась с крючка. Через два месяца пятигорский знакомый с хозяйственной скрупулезностью уже помогал Маргуле с ремонтом лоджии, обустраивая новое семейное гнездо.

Третий муж достался ей щедрый, внимательный, любивший путешествия больше дворового домино с картежным преферансом. Супруги объездили значительную часть страны с входящими в Союз республиками. Больше всего Маргуле полюбились рижские каменистые улочки, и ташкентский базар оставил в душе неизгладимый след изобилием фруктов, сладостей и незабываемого запаха специй.

Этот последний благословенный брак Маргуля считала самым удачным, хотя и бездетным. Детей Владимир Иванович от нее и не просил, понимал: возраст. Маргуля после сорока расцвела запоздалым вишневым цветом, но все равно раз в год продолжала наведываться в санатории ради грязи и нарзанных ванн.

Стареть она начала после шестидесяти, когда умер дорогой Володенька, причем уход его, несмотря на здоровый образ жизни, регулярные пешие прогулки и диетическое питание, был для Маргули полной неожиданностью. Маргарита Николаевна рассчитывала еще лет пятнадцать пожить при муже. Расчет оказался неверным. В период второго вдовства она сильнее привязалась к Ниночке, вспомнив о сестре, как о спасательном круге в океане одиночества.

Нина с детства отличалась скромностью, полудетской наивностью и склонностью к затворничеству. Скорее всего, эти качества и сделали из нее старую деву, ни от кого независящую, но для полного счастья все равно чего-то не хватало. Она умудрялась существовать на скромную зарплату музыкального работника детского сада, чем приводила Маргулю в совершенное восхищение, потому что старшей сестре такой зарплаты хватило бы лишь на стрижку с еженедельным маникюром.

Оставшись в стороне от закрученного водоворота жизненных страстей Маргули, Ниночка поочередно досмотрела стариков-родителей, по праву заполучив в наследство их двухкомнатную квартиру, в которой и проживала неподалеку от старшей сестры.

За Маргулей она принялась ухаживать с новыми силами после того, как та серьезно переболела гриппом, еле вычухалась и стала прихрамывать на правую ногу. Располнела Маргуля тоже неожиданно, утратив узкую кость и гибкость в членах, налилась лишней жидкостью и после болезни безобразно оплыла. Ниночка после шестидесяти наоборот сохранила умеренно покатые бока, а грудь еще больше попышнела, словно тесто на дрожжах.

По субботам обе сестры делали вылазку на колхозный рынок за продуктами. В воскресенье Ниночка помогала сестре с уборкой квартиры, раз в месяц мыла окна, стирала шторы, выбивала коридорный коврик, привезенный из Ташкента. Любовь к чистоте проснулась у Маргули в период последнего вдовства от безысходности, но полнота не позволяла ей управляться с уборкой так, как это делала сестра – с легкостью и стремлением услужить.

…Ниночка опаздывала на целый час, хотя уговор был пойти на рынок пораньше, чтобы успеть сделать влажную уборку гостиной перед праздничным днем. Блюда обсудили заблаговременно, составили список продуктов, подсчитали расходы, и Маргуля накинула лишнюю тысячу на экзотические для марта фрукты, полюбившиеся ей совсем недавно.

От нечего делать Маргуля третий раз обновляла перед зеркалом в прихожей макияж, когда громко прозвенел звонок в дверь. Первое, что бросилось в глаза, была довольная Ниночкина улыбка, и в хмуром лестничном просвете сияли необычно зажигательно серо-голубые глаза.

– Что случилось? – настороженно поинтересовалась Маргуля вместо приветствия.

– Ничего не случилось, – бодро отчеканила Ниночка. – Погода сегодня удивительная. Весенняя. Ты готова? Пошли.

И они потащились на ближайший рынок, Маргуля с кожаным вместительным ридикюлем, Ниночка с хозяйственной сумкой-тележкой на колесиках. Последний год ее музыкальные пальцы противились тяжести, фаланговые косточки болели, иногда опухали.

По Маргулиным правилам закупки мясные ряды они обошли два раза: в первый просто осматривали товар, во второй интересовались ценой. На третий заход шли с подтвержденной уверенностью – у какой торговки самое свежее мясо и подходящая цена. Сценарий повторялся и для колбасного ряда, и для молочного, и для овощного. Базарный променад заканчивали зеленью и фруктовой палаткой.

Ниночка отчего-то спешила, все время нервно дергалась, когда Маргуля, неудовлетворенная качеством продукта, тащила ее на очередной круг вояжа, но открыто возражать боялась. Когда выбирали рыбу, Маргуля и вовсе заподозрила в сестре измену, потому что Нина перепутала сазана с зеркальным карпом, прекрасно осведомленная, что вонючего сазана Маргуля терпеть не могла.

Вернулись они с опозданием к обеду, и тут Ниночка снова выкинула новый фортель. Вместо того чтобы основательно пересмотреть провизию, в сотый раз перенюхать мясо с рыбой, чинно пообедать и приступить к уборке, Нина едва помогла разобраться с покупками, от супа отказалась и тут же засобиралась домой.

– Ты, Маргуличка, не сердись на меня. Я вечером забегу, все на завтра тебе приготовлю. Сейчас спешу ради сюрприза, извини!

Она щедро приложилась полными губами к морщинистой щеке Маргули, и пока та собиралась с мыслями, дверь за ней захлопнулась звонко – от сквозняка стеклярус на люстре в прихожей зазвенел весенней капелью. Маргуля почувствовала глубокое разочарование.

Протомившись до вечера странными словами о сюрпризе, она кое-как протерла на горизонтальных поверхностях пыль, поелозила шваброй паркет, из глубины шкафа вытащила праздничные тарелки, перетерла начисто, освежила фарфор. Мысли ее крутились связно, но пробить брешь в заслоне не получалось, мало Ниночка оставила информации для размышления.

– Какой сюрприз? – бормотала Маргуля, в ожидании посматривая в окно. – Что она может мне засюрпризить? Духи, шарфик, крем для рук? И нежности такие…

И правда, целоваться сестры не привыкли. При свидетелях еще могли щеками приложиться, но так, чтобы в порыве души – ни боже мой.

Вечером интрига продолжилась. Ниночка пришла в утреннем настроении, порхала по кухне и проворно, с некоторым азартом проворачивала мясо, потрошила карпа, при этом напевала под нос бульварный мотивчик. Втиснувшись своим рыхлым телом между столом и холодильником, пристроившись на табуретке, Маргуля молча наблюдала за полетом торопливых рук, украдкой поглядывая на сестру. Лицо Ниночки сияло. Появились румяна, которых раньше не было. Губки, подкрашенные новой помадой, соблазнительно изгибались в улыбке. Глаза рассеянным взглядом созерцали вовнутрь, и было очевидно, что внутренний мир Ниночку интересовал больше внешнего.

Изо всех сил Маргуля сдерживалась от комментариев. Затянувшаяся интрига непременно получит разрешение на следующий праздничный день. Ждать оставалось недолго.

Провозившись с приготовлением блюд до позднего вечера, Ниночка и гостиную заранее преобразила к торжеству, разложив складной стол, расставив стулья. Постелить накрахмаленную скатерть Маргуля не позволила из санитарных соображений, но посуду все же выставили аккуратной стопочкой на трельяже и бокалы, перевернутые вниз на подносе, разместили как можно ближе к эпицентру застолья.

После ухода сестры Маргуля осталась одна посреди начавшегося разворота неминуемого праздника, но до конца не доведенного, словно не развернувшийся парус в штормовом порыве повис в ожидании крепких рук.

Ночь накрыла Маргулю бессонницей. Капли не помогли уснуть до самого утра. Измучившись от догадок, взбудораженная раньше времени Маргарита Николаевна встретила рассвет с капризным раздражением обманутого ребенка. В чем конкретно заключался обман, она не знала, но ждала прихода сестры с легкой обидой.

Застолье планировалось на обеденный час. Ниночка, всегда приходившая заранее, чтобы довести блюда до окончательной готовности, на сей раз тоже запаздывала, и Маргуля сервировку стола начала без нее, но руки после бессонной ночи дрожали. Разбив бокал, она отвлеклась на уборку, упустила момент прожарки мяса, и когда позвонили в дверь, степень раздражения ее зашкаливала.

Ниночка пришла не одна. На пороге стоял мужчина с букетом благоухающих роз.

– Вот, Маргуличка, знакомься – Алексей Геннадьевич! Мой хороший знакомый.

– Маргарита Николаевна, – уточнила хозяйка. – Маргуля я только для Ниночки.

– Совершенно справедливо, хочу заметить. Но Нина мне о вас столько рассказывала…

Гость учтиво приложился к дрожащей руке именинницы, рассыпался в комплиментах. От мужского запаха, давно позабытого в чистоте регулярных уборок, Маргуля размякла, слегка качнулась от приятного головокружения и расплылась в довольной улыбке. Гость повел ее под руку в гостиную, следом бежала Ниночка с тортом и коробочкой дорогих духов, перевязанной розовой лентой.

Дальнейшее проплывало перед Маргулей как сладостный сон. За столом она царствовала на почетном месте, справа сидела Нина, слева – Алеша, на счет имен Маргуля не церемонилась. Соседки пришли организованно, парами. Расселись на свободные стулья, принялись закусывать, но честно говоря, именинница их не замечала. Все внимание Маргуля сосредоточила на госте, принимая его за истинный сюрприз: «Ай да Ниночка – синий чулок! Вот не ожидала. Вот порадовала сестру. От чистого сердца подарок преподнесла!».

Маргуля сыпала вопросами. Кто? Откуда? Род занятий? Возраст? Размер пенсии?

– Ты, Маргуличка, такие глупые вопросы задаешь, – хихикала с боку Нина, все больше напоминая глупую пятиклашку. – Неприлично такие вопросы мужчине задавать. Алексей Геннадьевич и обидеться может.

Обходными путями Маргуля выяснила все, что хотела. Гость оказался с высшим образованием, в прошлом мастер спорта по вольной борьбе, в настоящем пенсионер, семь лет назад овдовевший, и по совместительству дедушка – вечерами забирает внука из детского сада. Ниночку он приметил на новогоднем утреннике и уже два месяца имеет счастье знакомства с нею.

– А года мои, дорогая Маргарита Николаевна, бесценный клад существования на этой бренной земле. – После третьей рюмки коньяка гость заливался соловьем. – Жил хорошо, скажу как на исповеди, полмира изъездил, много стран повидал, имел верных друзей. Не жалуюсь. Жена покинула меня рано, Царствие ей небесное, замечательная женщина была, превосходная мать и бабушка на редкость заботливая. Да вот только жить дальше надо…

Маргуля специально пропускала тосты, едва касаясь губами сладкой настойки. Впервые в день рождения ей не пилось и елось без особого желания. Давление замерло в неопределенности: то ли повышаться, то ли катиться вниз. Гостю на тарелку она подкладывала угощения, а наливал он присутствующим сам, и по всему выходило – не алкаш, в приличном доме меру знал.

По случаю появления кавалера организовали танцы. И поочередно Алексей Геннадьевич безотказно вальсировал в свободном пространстве между дверью и окном с каждой дамой, почтенно придерживая за талию. Раскрасневшись от впечатлений, именинница походила на пунцовую розу. Маргуля всеми силами рвалась в объятия кавалера, но чувствовала: вальс не осилит, слишком темпераментно Алексей Геннадьевич вел партнершу.

За чаем полились рекой интересные истории, посыпались анекдоты приличные и не совсем. Захмелевший Алексей Геннадьевич восходил в зенит массовика затейника с безупречной репутацией весельчака. Неожиданно в платяном шкафу нашлась старая гитара, о ней вспомнила Нина. На гитаре учился играть последний муж Маргули, подражая Высоцкому.

Песни пели сначала хором, потом Алексей Геннадьевич затянул городской романс, и женские сердца дрогнули. Под столом Маргуля притоптывала ножкой, прихлопывала ручкой, и покатое плечико ее дергалось заметно в такт.

После съеденного пирога задули свечи на именинном торте, испеченном Ниночкой, с изумительной пропитанностью. Подали кофе как заключительный аккорд торжества, но расходиться никто не думал. Такого насыщенного празднования в Маргулиной квартире не было уже давно, если посчитать точно – никогда.

Утомленные непривычным перееданием и долгим сидением на стульях соседки покидали праздничный стол также парами. После их ухода веселье переместилось в кухню, а именно к мойке, где Алексей Геннадьевич, подвязавшись фартуком, ловко управлялся с грязной посудой. Ниночка перекладывала остатки угощения в судочки и баночки, а Маргуля на своем любимом месте возле холодильника наслаждалась видом широкой мускулистой спины под хлопковой сорочкой. Она жадно ловила каждое слово, перехватывала взгляды, пеленговала недвусмысленные намеки.

Наконец стали прощаться.

– Ты, Маргуля, нас завтра не жди. – Ниночка не глядя запускала руки в распростертое за ее спиной пальто. Алексей Геннадьевич играл галантного ухажера до конца. – Завтра Алеша будет знакомить меня с детьми. А Восьмого марта мы обязательно к тебе зайдем после обеда, вечером идем на концерт. Праздник же!

Все эти объяснения дошли до Маргули позднее, когда в тишине гостиной часы отстучали девять вечера. За окном давно лежала ночь. В душе боролись противоречивые чувства.

Давление все-таки не удержалось, скакануло. В голове бухали молотки по наковальне, распирало изнутри, дробило затылок. Таблетка немного смягчила кровяной поток, но положение лежа оказывало лучшее терапевтическое действие. Маргуля устроилась на высокой подушке, укрыла оплывшие ноги теплым пледом и немигающим взглядом уставилась в черный проем не зашторенного окна. Стоявший в изголовье торшер отбрасывал на ее фигуру неприятно желтый свет.

Размышления вели Маргулю по лабиринту неподтвержденных гипотез, иногда попадали в тупик, в поисках логики возвращались обратно, но в четвертом часу то ли утра, то ли ночи стало понятно, что в одиночку ей не справиться. Около пяти приехала фельдшер на «скорой помощи», вколола пять кубиков неоспоримого доказательства Маргулиного маразма, и еще полчаса драгоценного времени, пока давление приходило в норму, потратила на психологический анализ.

– Вас что-то беспокоит?

– Беспокоит, доктор! – Маргуля задыхалась от переполняющего негодования. – Сестра почти родная, но не родная, а сводная, вбила кол в мое больное сердце. Представляете, мужчину у меня увела! – Маргуля на ходу фальсифицировала историю, чтобы не признаваться в своих истинных желаниях.

– Боже мой, страсти-то какие в восемьдесят пять. – Фельдшерица не торопилась. Угощенная тортом с чаем, пригревшись в тепле, она могла, не диагностируя, слушать всякий бред. – Вам с мерцательной аритмией волноваться противопоказано.

– Волнений ничего не предвещало, доктор. Мне ли себя не знать! Но здесь особый случай…

Случай, действительно, к медицинской практике не относился, и надо отдать должное фельдшеру по вызову, из запутанного лабиринта страстей Маргариту Николаевну она вывела довольно безболезненно.

– Вы ей уступите.

– То есть как? – возмутилась больная.

– А вот так! Сделайте сестре подарок. Она вон какую нелегкую жизнь прожила. У вас мужья не переводились, а ей в одиночку пришлось век коротать. Надо и ее пожалеть. Для женщины хуже одиночества доли нет, это вы должны понимать. Уступите…

Наутро после отъезда «скорой» в квартире остался стойкий запах лекарства, два использованных шприца и уравновешенные чаши весов Маргулиной совести. Кофе пила она с остатками торта без всякого интереса, по привычке, а после обеда вышла во двор на свежий воздух. Возле подъезда ее встретили соседки, вчерашние свидетельницы торжества, обеспокоенные ранним стоянием машины «скорой помощи» у крыльца. И присев на лавочку, Маргарита Николаевна поведала им необычную историю своего пожертвования ради счастья сводной сестры.

– Поверьте, от многого мне пришлось отказаться. Но я-то пожила! Пусть уж и у Ниночки жизнь по-другому сложится. Глядишь, и оценит мой подарок…

Гамак

Во всей станице только у Веры Васильевны имелся гамак. Его вешали ранней весной, когда зацветали яблони, и не снимали до поздней осени, пока с деревьев не опадала последняя листва. Был он плетенный в крупную ячейку на двух гладко выструганных палках-распорках, а по краю свисала короткая бахрома. Все лето его раскачивал донской степной ветер, проливные дожди с грозами полоскали теплыми потоками, а южное солнце с завидной периодичностью высушивало до стального звона. От пыли гамак посерел, на распорках кое-где проступили следы черной древесной плесени, а веревки огрубели настолько, что лежать без подстилки было жестковато.

Никто из соседей не видел Веру Васильевну отдыхающей на этом гамаке. Утром она спешила в сельскую больницу на прием, где после войны работала терапевтом и старшей медсестрой, успешно совмещая две должности из-за нехватки медперсонала. За плечами остались тяжелые годы войны, полевой госпиталь и нескончаемые операции под тусклой газовой горелкой в хирургической палатке. Но это было давно, и последнее время многое стерлось из памяти.

Односельчане Веру Васильевну уважали и почему-то побаивались. Было в ней что-то такое, что заставляло всех, от мала до велика, подчиняться ей беспрекословно, не задавая лишних вопросов, четко выполняя все предписания лечащего врача. И между тем нрав у Веры Васильевны был тихий, обращение вежливое. Голос она никогда не повышала, говорила ровно, вкрадчиво и таким манером, что каждый буян перед ней смиренно склонял голову, кивал в ответ.

Замену себе в больнице Вера Васильевна ждала шестой год, и все напрасно. На заслуженную пенсию ее проводили приказом об увольнении, а на следующий день новым приказом приняли обратно. И получалась она работающей пенсионеркой, незаменимой во всех отношениях.

Из семьи осталась у нее одна мать, еще крепенькая старушка, в один год оглохшая на оба уха. Глухота придала Авдотье Тимофеевне силы забросить огород, не торопясь избавиться от кур, а вместе с ними и от всех остальных домашних дел руки ее освободились.

Утром после завтрака Вера Васильевна выводила старушку во двор, устраивала на лавочке и шла на работу. В обеденный перерыв прибегала на полчаса, кормила мать супом, укладывала на сон и до вечера снова бежала в больницу по терапевтической надобности. Вечера коротали вдвоем за домашними делами, причем Авдотья Тимофеевна, соскучившись за день по общению, подолгу любила рассказывать дочери свои послеобеденные сны.

Жили они мирно, дружно, и по прошествии долгих лет никто уже не вспоминал имена тех, кто был с ними еще до войны. Альбом с фотографиями лежал под медицинскими книгами. Его открывали редко, когда память возвращала минуты потерянного счастья, и тогда Вера Васильевна надевала очки, ближе пододвигала настольную лампу и под монотонный старушечий храп перебирала пожелтевшие фотографии довоенной поры. Новых фотографий в альбоме не было.

Отлаженный однообразный быт двух женщин изменился одним летом. Соседке бабе Паше в начале июня из города невестка привезла внука Сережу, мальчишечку лет семи с темно-карими, почти черными, глазами. Доброта его станичным задирам-озорникам пришлась не по душе. Лишь у братьев Криворучко сыскал Сережа мальчишечью дружбу, но те пятью годами были его старше и могли целый день не выходить на улицу, помогая отцу по хозяйству.

Без друзей Сережа скучал. Книги, которые мать привезла ему из города, перевязанные шпагатом, вместо интереса навеивали тяжелый сон. Баба Паша игрой внука не развлекала, с утра до вечера возилась со скотиной или с тяпкой мелькала в огороде среди высокого подсолнечника, в обед под камышовым навесом на летней кухне гремела котелками. В одном не могла она отказать внуку – досыта кормила родную кровиночку, оставшуюся от сына Николая, угоревшего от печи в далеком городе.

Сиротство свое Сережа особо остро чувствовал в станице посреди пустой улицы, когда мальчишки разбегались по хатам смотреть фильм о войне, а его бросали на дороге. В гости не звали. Такие часы тянулись страшно долго. Сережа искал себе занятие, слонялся без дела по улице и однажды наткнулся на Веру Васильевну, которая возвращалась домой после дежурства.

– Ты чего здесь один маешься на такой жаре? Голова не покрыта. Где кепка твоя? А друзья где?

В ответ Сережа взглянул на нее такими грустными глазами, что сердце бывшего военврача сжалось от нежности.

– Ну, пойдем тогда, угощу кое-чем.

И Сережа побежал за соседкой вприпрыжку, как щенок, нашедший долгожданного хозяина.

В доме Веры Васильевны царила чистота и прохлада. Прохладной оказалась и топленая ряженка с коричневой пенкой, хранившаяся в глубоком погребе, и круглые яблоки с желтым бочком, и красный петушок на палочке – детский леденец в прозрачном целлофане, но Сережа за леденец не обиделся, хоть и считал себя достаточно взрослым для такого угощения.

Под недовольным взглядом Авдотьи Тимофеевны он подробнейшим образом рассказал о своей беде, о том, что все мальчишки после обеда разбегались по домам смотреть телевизор, а у бабки его из электроприборов висела под низким потолком только одна единственная лампочка, да и ту баба Паша выключала ровно в девять часов вечера именно тогда, когда Сереже хотелось книгу почитать.

Телевизора не было и у Веры Васильевны. Как-то обходились. Зато между яблоней и грушей висел гамак. На нем Сережа и прокачался до вечерней зари.

С того дня завязалась между ними настоящая дружба. К тому часу, когда у Веры Васильевны заканчивалось дежурство, Сережа, наигравшись с мальчишками и пообедав на скорую руку у бабы Паши свекольным борщом, уже бежал к больнице. Он брал своей потной ладонью мягкую, теплую ладонь Веры Васильевны, сжимал ее судорожно крепко и гордо вышагивал рядом, хорошо понимая, что не каждому дано такое право – вот так запросто держать за руку уважаемого врача. По дороге заходили они в магазин. Там Вера Васильевна покупала хлеба, молока, горсть мятных конфет и кулек пряников. Конфеты сразу попадали в карман Сережи, а пряниками он делился с Авдотьей Тимофеевной, любившей после ужина есть их с простоквашей.

Бабку Авдотью Сережа побаивался. Из-за глухоты старуха говорила громко, для убедительности размахивала палкой, в которую упиралась подбородком, сидя на лавочке, и явно была не довольна появлением соседского мальчишки в хате, а еще больше донимала дочь за то, что та привязалась к Сереже невидимыми нитями одинокой души.

– Нужон тебе энтот сорванец. Чаво затеяла? У него, поди, и своя бабка есть, и мать есть, даром, что сирота, только возишься с ним…

Вера Васильевна на укоры не отвечала. Материнская глухота избавляла ее от объяснений. Уложив после обеда мать на софу, она и Сереже позволяла поваляться на своей кровати среди пирамид подушек, возвышающихся на взбитой перине, такой мягкой, что казалось, это не перина была вовсе, а легчайшее облако.

После отдыха они выходили во двор. Сережа качался на гамаке, а Вера Васильевна садилась рядом в плетеное кресло и слушала подробный рассказ обо всех наиважнейших событиях, случившихся с утра. Плавно раскачиваясь, Сережа во всех красках расписывал удачную рыбалку на речке Ее, огибающей станицу с севера, показывал примятые пальцы рачьими клешнями, на ногах пересчитывал ссадины от велосипеда.

Мягко улыбаясь ямочками на белых щеках, Вера Васильевна выносила из кухни вату с зеленкой, не спеша, смазывала геройские раны, а когда Сережа морщил нос, дула теплым дыханием на воспаленные ссадины. Потом она дремала в кресле, а Сережа продолжал раскачиваться в гамаке, смотря в голубое небо, представляя проплывающие облака в необычных формах детского воображения. Ласточки высоко кружились в хаотичном движении, смещаясь из стороны в сторону, пока не наступали сумерки и время ужина. Громкий голос бабы Паши из-за плетня нарушал вечернюю тишину.

– Домой! Сережка, слышишь? Домой!

Он подскакивал в гамаке, в резком порыве прикладывался губами к щеке Веры Васильевны и убегал на соседний двор через потайной лаз в заборе, о котором никто кроме них не знал. Это была их тайна.

Странным образом непреклонный характер Веры Васильевны постепенно менялся под доверчивым взглядом темно-карих глаз. Своим уставшим одиночеством она плотно прирастала к его полусиротству и в отсутствии Сережиной матери, не ведая о том, полностью ее заменила. А Сережу тянула к Вере Васильевне вседозволенность, которой он быстро научился пользоваться, но делал это с застенчивой мягкостью, полагаясь на женскую доброту.

Она много позволяла ему такого, чего родная мать никогда бы не одобрила.

По субботам в станичном клубе показывали фильмы. В пятницу на доску объявлений маленькими гвоздочками завклубом приколачивал афишу предстоящего киносеанса. Весь день ее изучала детвора до последней буквы в предвкушении зрелища. Не на всякий фильм допускались в зал дети, но некоторым – особо сообразительным – удавалось каким-то образом проскользнуть мимо билетерши тети Клавы. Сережа шел в кино с Верой Васильевной с высоко поднятой головой, крепко держа ее за руку. Беспрепятственно проходил он в зал на зависть стоящим в стороне друзьям, но в опасно-интимные моменты ладонь Веры Васильевны тихонько глаза его прикрывала. И все равно через прорезь между пальцами кое-что разглядеть ему удавалось.

На следующий день это «кое-что» в живописных красках Сережа рассказывал братьям Криворучко под натужное сопение. Ему верили и не верили, но тот факт, что из всей уличной оравы только Сережа сидел в кинозале, говорил сам за себя.

Потихоньку авторитет городского внука бабы Паши стал укрепляться. Сережу брали в игры, звали кататься с горы на велосипедах, тянули на речку и в поле, где паслось коровье стадо и сельский пастух дед Никодим ссуживал пацанам крепкой махорки. За играми летние каникулы в станице уже не казались Сереже смертной скукой. Он загорел, подрос, на поздних ужинах наел круглый животик, заметно выпирающий из-под рубашки, а в конце июля портки его, как называла баба Паша школьные шорты, и вовсе оказались коротковаты.

Вера Васильевна отыскала в шкафу среди мужниных вещей целые, почти неношеные брюки. Укоротила, сузила бока, вшила поясок и крепкую пуговицу посередине. Новые штаны Сереже понравились, были они намного лучше шорт, потому что умелые руки Веры Васильевны нашили два вместительных кармана по бокам для нужных вещей.