Читать книгу: «Вендиго», страница 2

– Если они направились прямиком на запад, – беспечно отозвался Дефаго, – нас разделяют теперь добрых шестьдесят миль, а где-то посерёдке сидит старый Панк, набивая брюхо рыбой и кофе, того и гляди лопнет.

Живо представив себе эту картину, оба расхохотались. Но мимолётное упоминание о расстоянии в шестьдесят миль снова заставило Симпсона остро осознать безмерный размах этих безлюдных мест, куда они прибыли ради охоты: шесть десятков миль равноценны здесь одному шагу, но даже и две-три сотни миль почти ничего здесь не значат. Все настойчивее в памяти его всплывали грустные истории о заблудившихся охотниках. Мысль о муках и таинственном исчезновении бесприютно странствующих людей, заворожённых красотой величественных лесов, пронзила душу юноши слишком сильно, чтобы доставить хоть сколько-нибудь приятное ощущение. Быть может, подобные чувства владеют сейчас и проводником, столь настойчиво навевающим на него это холодящее душу настроение?

– Спой мне, Дефаго, что-нибудь, – попросил он тихо. – Какую-нибудь из старых коммивояжёрских песен, что ты напевал в тот вечер.

Он протянул проводнику кисет с табаком, а потом набил и собственную трубку; не заставляя себя долго просить, канадец устремил через притихшее озеро заунывный, меланхоличный напев, наподобие тех, какими канадские лесорубы и охотники-трапперы³ скрашивают нелёгкий свой труд и житьё-бытьё, – призывный, романтический, напоминающий о былых временах американских первопроходцев, когда частенько случались ожесточённые стычки и милая старая родина казалась куда более далёкой, чем ныне. Голос у Дефаго был небольшой, но приятный, звуки песни легко плыли над водой, но лес за спиной охотников, казалось, намеренно поглощал их без остатка, не позволяя прорваться ни единому отклику, заглушая всякое эхо.

Когда Дефаго добрался до середины третьего куплета, Симпсон ощутил нечто необычное – и его мысли сразу улетели куда-то далеко-далеко. В голосе певца что-то странным образом переменилось. Прежде чем юноша успел понять, что случилось, его уже охватило беспокойство; он быстро взглянул на Дефаго – тот, всё ещё продолжая петь, буквально пожирал глазами ближайшие кусты, будто заметил в них что-то невидимое для Симпсона. Голос его стал слабеть, снизился до шёпота и вовсе иссяк. В тот же момент, словно учуявший добычу охотничий пёс, Дефаго вскочил на ноги и выпрямился, жадно втягивая ноздрями воздух – короткими, резкими вдохами, быстро поворачиваясь из стороны в сторону, и наконец сделал «стойку» в направлении озера, к востоку. Это было странное, подозрительное и одновременно крайне впечатляющее действо. Симпсон наблюдал за происходящим с трепетом в сердце.

– Боже мой! Как ты меня напугал, приятель! – воскликнул он наконец, тоже вскочив на ноги и уставившись через плечо проводника в густой мрак. – Что там? Что тебя встревожило?

Но Симпсон уже и сам понял, сколь нелепы его вопросы, – любой на его месте, имея глаза, мог увидеть смертельную бледность на лице канадца. Её не могли скрыть ни многолетний загар, ни пляшущие отсветы костра.

Тут уже и богослова пробрала дрожь, отозвавшаяся противной слабостью в коленях.

– Ну, так что же случилось? – не унимался он. – Ты учуял лосей? Что там – что-то подозрительное… недоброе? – Симпсон невольно понизил голос.

Лес окружал их плотной стеной, ближние стволы деревьев в бликах от костра отсвечивали бронзой, но дальше царили сплошная чернота и, как бы мог выразиться студент-богослов, безмолвие смерти. Прямо за его спиной лёгкий порыв ветра поднял вверх одинокий древесный листок, словно бы оглядел его в воздухе со всех сторон и снова мягко опустил на землю, не потревожив ковёр из листьев.

Казалось, целый миллион причин сошёлся воедино, чтобы произвести этот слабый эффект, единственно видимый для постороннего взгляда. Вокруг сгущалось иное бытие, на секунду выдавшее себя ничтожным трепетом и тут же отступившее назад.

Дефаго резко повернулся к юноше; лиловато-синий оттенок на его лице уже сменился землисто-серым.

– Разве я сказал, будто что-то услышал или почуял? – произнёс он медленно и подчёркнуто выразительно, со смутным протестом в странно изменившемся голосе. – Я просто огляделся, и не более того… Вечно ты спешишь с расспросами, отсюда и твои постоянные промахи… – Сделав над собой видимое усилие, он уже более естественным, обычным тоном спросил: – Спички при тебе, босс Симпсон? – И принялся раскуривать трубку, наполовину набитую ещё до того, как он начал петь.

Ни один из них не произнёс более ни слова; они вновь присели у костра. Дефаго расположился теперь лицом против ветра. Даже явный новичок в лесу смог бы заметить это. Было очевидно, что он хотел слышать и улавливать всё, что исходило со стороны озера, – каждый звук, каждый запах. Сев спиной к лесу, он словно бы давал понять, что его удивительно изощрённым нервам ничего странного и неожиданного оттуда не угрожает.

– Что-то мне расхотелось петь, – объяснил он, не дожидаясь вопроса. – Эта песня всегда тревожит меня, навевая воспоминания, не нужно было и начинать её. Она – понимаешь, босс? – заставляет меня воображать всякие штуки…

Дефаго явно всё ещё пытался преодолеть некое глубоко затронувшее его чувство. Ему хотелось в чём-то оправдаться перед собеседником. Но в прозвучавшем объяснении заключалась лишь часть правды, и он отчётливо видел, что Симпсон угадывает это. Как оправдать смертельную бледность, отпечатавшуюся на его лице, когда он принял собачью «стойку», напряжённо внюхиваясь в воздух?! Ничто – ни спокойное подбрасывание дров в огонь, ни неторопливая беседа на обычные темы – уже не могло вернуть их лесную стоянку к прежнему состоянию. Тень ужаса перед чем-то неведомым, на мгновение накрывшая лицо и определившая все движения проводника, пусть и не до конца угаданная, смутная, но оттого ещё более убедительная, помимо воли Симпсона упала и на него. Очевидные усилия Дефаго сгладить впечатление от произошедшего только усугубляли ситуацию. К беспокойству молодого шотландца добавилась теперь ещё и трудность – нет, даже не трудность, а невозможность! – задать проводнику хоть какой-то вопрос о вещах, в которых он ощущал своё полное невежество: об индейцах, диких животных, о лесных пожарах и многом другом… Воображение юноши лихорадочно работало, но тщетно…

* * *

Как бы то ни было, время делает своё дело, и пока они, греясь у костра, курили трубки и перекидывались малозначащими фразами, мрачная тень, неожиданно нависшая над их мирным лагерем, постепенно рассеялась. Возможно, сыграли свою роль утешительные речи Дефаго или даже просто возвращение проводника к его прежнему спокойному и уравновешенному состоянию; возможно, самому Симпсону стало казаться, что он всё преувеличил и вывел за рамки правдоподобия; а может, вновь вступила в действие врачующая сила всемогущего воздуха этой дикой лесной глуши. Так или иначе, но обстоятельство, сковавшее мгновенным ужасом обоих спутников, по всей видимости, улетучилось с той же таинственностью, с какой и возникло, и ничего более не произошло, что могло бы вновь пробудить этот ужас. Симпсон начал думать, что просто поддался безрассудному чувству страха подобно неразумному дитяти. Частично он объяснил это подсознательным возбуждением, порождённым в крови всем пережитым в первые дни пребывания в этой дикой, потрясающей своей грандиозностью глухой стороне; частично – очарованием безлюдия и безмолвия великих просторов; а может, в чем-то сказалось и переутомление. Конечно, труднее всего было объяснить внезапную бледность проводника… Но, в конце концов, это могла быть просто игра бликов от пылающего костра – не в меру разыгравшееся воображение способно и не на такое… Немного поразмыслив, Симпсон извлёк всю возможную пользу из прирождённой своей способности во всём сомневаться – ведь недаром же он был шотландцем.

Когда душа расстаётся с каким-либо необычным чувством, ум тут же находит добрый десяток способов подыскать этому чувству самое простое, пусть и поверхностное, объяснение… Симпсон вновь закурил трубку, мысленно посмеиваясь над собой. По крайней мере, когда он вернётся домой, в родную Шотландию, будет повод рассказать у камина забавную историю. Он не понимал ещё, что этот смех лишь подтверждает по-прежнему таящийся в глубине его души ужас, что именно такими уловками всякий сильно встревоженный чем-то человек пытается убедить себя, будто на самом-то деле всё обстоит вовсе не так, как кажется…

Дефаго, однако, чутко уловил тихий смешок Симпсона и недоумённо уставился на компаньона. Они стояли теперь друг против друга, затаптывая ногами – перед тем как отправиться на ночлег – последние горячие угли угасшего костра. Десять вечера – для охотников слишком поздний час, чтобы продолжать бодрствовать.

– С чего это тебя разбирает? – спросил Дефаго вроде бы обычным своим тоном, но в то же время очень серьёзно.

– Да так, я подумал… вспомнил наши маленькие, будто игрушечные леса, – с запинкой отвечал Симпсон, которого вопрос проводника застал врасплох и вынудил вновь испытать чувство ужаса, глубоко угнездившегося в душе, – и сравнил их с… со всем этим… – Он обвёл рукой окружавшие их непроходимые чащи.

Последовала пауза.

– И всё равно на твоём месте я не стал бы сейчас смеяться, – вновь заговорил Дефаго, вглядываясь через плечо Симпсона куда-то в темноту. – Здесь есть места, куда не ступала ещё нога человека, и никто не знает, что в них творится, кто живёт.

– Кто-то очень большой, превосходящий всё обычное?

В словах проводника скрывался намёк на нечто невообразимо огромное и страшное.

Дефаго кивнул головой. Лицо его было хмурым. От Симпсона не укрылось, что в душе его спутника нет покоя. Юноша понимал, что в самых глубинах этого необъятного края могли оставаться никем ещё не изведанные, никем не потревоженные места. И мысль об этом была не из самых приятных. Преодолев свою растерянность, он нарочито весёлым тоном намекнул, что пора бы уже и поспать. Но проводник всё медлил, находя себе занятия, в которых вовсе не было надобности, – возился с угасшим костром, перекладывал с места на место камни вокруг кострища. По всей видимости, ему хотелось что-то сказать, но он никак не мог найти подходящих слов.

– Слышь-ка, Симпсон, – решился он вдруг, когда в воздух взлетел последний сноп угасающих искр. – Ты, часом, ничего… ничего не учуял? Ничего такого особенного, я хотел сказать?

Симпсон понимал, что за обычным этим вопросом крылась какая-то напряжённая работа мозга. По спине его пробежали мурашки.

– Нет, ничего, – твёрдо ответил он и снова принялся с тихим шорохом затаптывать рассыпавшиеся по кострищу угольки, пугаясь самого этого шуршащего звука. – Разве что – очень уж от лесного пожарища несёт гарью.

– И что – за весь вечер ты ничего другого не почуял? – настаивал проводник, не сводя с него блестевших во мраке глаз. – Совсем ничего? Ничего особенного, отличного от прежних запахов?

– Да нет, дружище, совсем, совсем ничего! – уже почти сердито ответил Симпсон.

Лицо Дефаго прояснилось.

– Ну вот и слава богу! – воскликнул он с видимым облегчением. – Так приятно это слышать!

– А ты-то сам? – резко спросил Симпсон и тут же пожалел о своём вопросе.

Канадец, выступив из темноты, подошёл поближе. Тряхнул головой.

– Нет, вроде бы нет… – сказал он, но в голосе его уже не было прежней твердости. – Как-то, пожалуй, не к месту пришлась последняя моя песня. Её поют лесорубы на своих стоянках, да ещё вот в таких забытых Богом местах, вроде этого, когда люди боятся, что где-то рядом носится быстрее ветра Вендиго…

– Но, ради бога, объясни, что такое – это Вендиго? – поспешно, с раздражением спросил Симпсон. Он почувствовал вдруг, как снова напряглись его потрясённые нервы, ощутил тесное соприкосновение с охваченной ужасом душой проводника, с глубинной причиной всего происходящего. И в то же время страстное желание познать всё до конца пересилило запреты рассудка и предостережения страха.

Дефаго быстро обернулся и глянул на него с ужасом, словно бы с трудом удерживаясь от крика. Глаза его сверкали, рот был широко раскрыт. Но единственное, что он сумел выдавить, понизив голос до глухого шёпота, было:

– Да нет, ничего особенного… Это всякие бездельники, как выпьют лишнего, начинают голову всем морочить – дескать, там, – он мотнул головой в сторону севера, – живёт какой-то огромный зверь, больше любого из обитающих в лесу… Судя по следам, быстрый, как молния… Считается, что не больно-то хорошо человеку встретиться с ним – вот и всё!

– Мало ли о чём болтают в лесу… – поспешно отмахнулся Симпсон, нарочито быстро сделав шаг в направлении палатки, чтобы стряхнуть с запястья крепкую ладонь проводника. – Идём, идём скорее, и, ради бога, захвати с собой фонарь. Если уж решили подняться завтра с восходом, так давно спать пора…

Проводник следовал за ним по пятам.

– Иду, иду, – твердил он в темноте. – Иду.

Через некоторое время он вновь появился, уже с фонарём в руке, и повесил его на гвоздь, вбитый в переднюю стойку палатки. В свете фонаря тени сотен деревьев резко зашевелились; ныряя внутрь, Дефаго споткнулся о шнур, и верх палатки содрогнулся, будто от сильного порыва ветра.

Охотники, не раздеваясь, улеглись на мягких постелях из пихтового лапника. В палатке было тепло и уютно, но сразу возникло ощущение, что вся громада столпившихся вокруг деревьев, играя тысячами чёрных теней, тесно надвинулась на маленькое убежище людей – крошечную белую ракушку на берегу бесконечного лесного океана.

И тотчас же между двумя одинокими фигурками втиснулась непрошеной гостьей чёрная тень. Не тень, порождённая ночью, но Тень того странного Ужаса, что охватил Дефаго, когда он приблизился к середине своей песни, и избавиться от неё теперь было невозможно. Симпсон лежал молча, напряжённо вглядываясь во тьму, царившую за откинутым пологом палатки, готовый погрузиться в сладостную бездну сна, впервые в жизни познавший до самой её глубины неповторимую тишину первобытного леса, не нарушаемую ни единым шелестом ветерка… глухое безмолвие девственной глуши, где сама ночь словно приобретает собственный вес, обволакивая душу незримым, но плотным своим покровом… Однако сон уже окончательно одолел Симпсона…

Показалось ли ему? Но он и в самом деле услышал настоящий, реальный, мерный плеск воды у самого входа в палатку: звук ещё бился в унисон с ударами его замедленного пульса, когда он осознал наконец, что лежит с открытыми глазами, а в плеск и шуршанье мелких прибрежных волн мягко вплетается какое-то новое созвучье…

Даже не обозначив ещё своей истинной природы, этот новый звук возбудил в мозгу Симпсона участки, ведающие чувствами жалости и тревоги. С минуту юноша вслушивался – внимательно, но тщетно, ибо прихлынувшая к вискам кровь шумно била во все свои барабаны. Откуда исходил таинственный звук – со стороны озера или из глубины леса?..

И вдруг что-то пронзило трепещущее сердце Симпсона: источник странного звука находится в самой палатке, совсем рядом с ним; он повернул голову, чтобы лучше слышать, и убедился окончательно, что всё это происходит не далее как в двух футах от него. Юноша явственно различил человеческий плач. Лёжа на своей постели из лапника, зарываясь лицом в сбитое комком одеяло, чтобы заглушить рыдания, горько и безутешно всхлипывал в темноте проводник Дефаго.

Ещё не успев осознать происходящее, Симпсон почувствовал прилив мучительной, пронизывающей сердце нежности. Этот столь человечный, глубоко интимный звук, особенно непривычный среди безбрежной девственной глуши, пробудил в нём острую жалость. Плач казался здесь таким неуместным, таким болезненно тягостным и таким безутешным! Слёзы – чем помогут они в этих беспредельных и жестоких к человеку лесных дебрях? В сознании Симпсона возник образ плачущего, затерявшегося в просторах Атлантики ребёнка… А в следующее мгновенье во всей своей убедительности к нему вернулось воспоминание о вчерашнем вечере, которое с таким трудом удалось изгнать из памяти, – и он почувствовал, как у него холодеет кровь. Ужас вернулся.

– Дефаго! В чём дело, Дефаго? – быстро и страстно зашептал Симпсон, стараясь придать своему голосу наивозможнейшую мягкость. – Что мучает тебя?.. О чём ты тоскуешь?

Ответа не последовало, но всхлипывания прекратились. Симпсон протянул руку и коснулся тела проводника. Тот даже не шевельнулся.

– Ну что, ты проснулся? – снова спросил Симпсон, подумав, что Дефаго плакал, наверное, во сне. – Ты не замёрз? – Он заметил, что ничем не прикрытые ноги проводника высовывались за пределы палатки. Приподнявшись с постели, юноша натянул на них свободный конец своего одеяла. Тело Дефаго вместе с постелью из веток оказалось почему-то сильно сдвинутым к выходу из палатки. Опасаясь разбудить компаньона, Симпсон не решился переместить его на прежнее место.

Он попробовал задать ещё два или три вопроса, но достаточно долгое ожидание оказалось бесплодным – не последовало ни ответа, ни хотя бы слабого движения. Теперь Симпсон слышал лишь равномерное, спокойное дыхание проводника; осторожно положив руку ему на грудь, он ощутил, как мерно вздымается и опускается его тело.

– Если что будет не так, сейчас же дай мне знать, – на всякий случай сказал он шёпотом, – или если понадобится помощь. Сразу же буди меня…

Едва ли он отдавал себе отчёт в происходящем. Судя по всему, Дефаго расплакался во сне. Его могло потревожить недоброе сновидение или ещё что-то в том же роде. Но уже никогда в жизни Симпсону не забыть этого жалобного, беспомощного всхлипывания и ужасного ощущения, будто к горестному плачу Дефаго чутко прислушивается огромным ухом дикая лесная глушь…

Он снова надолго погрузился в размышления о странном происшествии минувшего вечера, отвоевавшем в его сознании своё таинственное место; стремясь отогнать ужасные предположения, он пока находил всему доступное разуму объяснение, но подспудное чувство тревоги, сопротивляясь любым доводам рассудка, уже глубоко укоренилось в душе – будто случилось нечто особенное, находящееся за гранью обычного.

Между тем здоровый сон уже завладел юношей, пересилив все эмоции. Тревожные мысли постепенно рассеялись; сморённый сном, угревшись в одеялах, Симпсон лежал в глубоком забытьи; ночь утешила и умиротворила его, притупив острые края памяти и беспокойства. Не прошло и получаса, как он снова утратил всякие связи с окружающим внешним миром.

Но дарующий покой и отраду сон таил в себе и великую угрозу, ослабляя чуткое, предупреждающее опасность напряжение нервов и облегчая доступ всему недоброму.

Как это бывает в мучительном кошмаре, когда ужасные видения роятся в мозгу, тесня друг друга, и живостью своей убеждают спящего в реальности происходящего, всегда находится какая-то одна неуместная, всему противоречащая подробность, которая раскрывает, радуя сонную душу, фальшь общей картины; вот так и зловещие события этой ночи, пусть и реально произошедшие, пытались найти оправдание в том, что, возможно, в хаотичной путанице впечатлений просто ускользнула от внимания одна, но при этом самая важная деталь и что, быть может, именно она смогла бы убедить потрясённый разум в нереальности событий, из которых лишь малая часть достойна доверия. В глубине сознания спящего всегда сохраняется частичка яви, готовая в любую минуту подсказать здравое суждение: «То, что сейчас происходит в твоих видениях, не во всём реально; проснувшись, ты ясно осознаешь это».

Что-то в подобном роде происходило и с Симпсоном. События, не находящие себе полного объяснения или попросту невероятные, всё же остаются для человека, который был их свидетелем, только цепью разрозненных, не столь уж существенных фактов, хотя и способных вызывать ужас, ибо всегда теплится в мозгу слабая надежда на то, что какая-то незначительная, но служащая ключом для счастливой разгадки целого подробность сокрыта от взволнованного, рассеянного внимания или просто ускользнула от него.

Впоследствии, описывая произошедшее, Симпсон сказал, что почувствовал какое-то грубое, насильственное действие, совершённое кем-то посторонним через всю длину палатки по направлению к выходу; оно заставило его проснуться и осознать, что Дефаго сидит рядом, выпрямившись в постели, весь пронизываемый дрожью. Должно быть, с момента первого пробуждения протекли часы, потому что уже обозначился слабый отсвет утренней зари, чётко выделивший силуэт проводника на светлом полотнище палатки. Теперь Дефаго не плакал, но весь содрогался, как лист на ветру, и эта дрожь передавалась Симпсону через одеяло, покрывавшее их обоих во всю длину тел. Казалось, Дефаго инстинктивно жался к товарищу, в ужасе отшатываясь от чего-то неведомого – того, что, по всей видимости, таилось у самого выхода, вблизи полога палатки.

Симпсон громко закричал: то были отчаянные полувопли, полувопросы ещё не очнувшегося от сна человека, и впоследствии он не мог припомнить их, – но проводник безмолвствовал. Юному богослову казалось, что он всё ещё не очнулся от какого-то страшного сна, что он скован им, будучи не в силах ни двигаться, ни говорить. Он даже не мог до конца осознать, где находится – в главном лагере за озером или дома, в родном Абердине, в собственной постели… В душе его царило ощущение неимоверной путаницы и тревоги.

И почти тотчас же – едва ли не в самую минуту пробуждения – глубокое безмолвие раннего рассвета было нарушено каким-то необычным звуком. Он возник неожиданно, без той тонкой вибрации воздуха, что, как правило, предупреждает слух о приближении звука, и был невыразимо ужасен. Впоследствии Симпсон определил этот звук как голос – возможно, человеческий, хриплый и в то же время жалобный, мягко рокочущий где-то совсем близко, у самого входа в палатку, и, казалось, не у земли, а высоко над головой; он заключал в себе потрясающую мощь и в то же время странную пронзительность и чарующую сладость. Он состоял из трёх отдельных, отстоящих друг от друга во времени нот или выкриков, удивительным образом рождающих противоестественное, но вполне узнаваемое сходство с именем проводника: «Де-фа-го!»

Юный богослов допускает, что не в состоянии описать этот звук достаточно внятно, ибо ничто другое, когда-либо в жизни слышанное им, не соединяло в себе столь противоречивых свойств. «В этом неистовом, страстном, рыдающем зове было что-то от одинокой, но и неукрощённой, простодушной, бесхитростной и в то же время вызывающей гадливое чувство силы…»

Ещё прежде, чем этот голос умолк, вновь канув в великую бездну безмолвия, Дефаго, сидевший бок о бок с Симпсоном, затрепетал всем телом и с каким-то жалобным, невнятным криком вскочил на ноги. В неистовом порыве он, словно сослепу, налетел на шест, поддерживающий верх палатки, сотряся её, сверху донизу, и широко, будто желая объять как можно больше пространства, расставил руки, одновременно нетерпеливо выпутываясь из одеяла, которым были прикрыты его ноги. На какое-то мгновение он остановился перед выходом из палатки – тёмный силуэт на бледном зареве рассвета, – а затем с бешеной, немыслимой скоростью, прежде чем Симпсон успел протянуть руку, чтобы остановить его, пролетел стрелой наружу – и бесследно исчез. В тот же миг – столь ошеломляюще быстро, что даже первые звуки его голоса показались замирающими где-то в неимоверной дали, – он издал громкий, мучительный, полный ужаса вопль, одновременно исполненный безумного ликования и восторга:

– О! О! Мои ноги… Они горят, они в огне! О! О! Какая страшная высь! Какая дикая скорость!..

Ещё одно мгновение, и голос Дефаго затих где-то вдали, а лес погрузился в прежнее мёртвое безмолвие раннего рассвета.

Всё произошло так внезапно и быстро, что, если бы не опустевшая вдруг постель проводника, Симпсон мог бы отнести случившееся к кошмарному видению ночи, продолжавшему будоражить его память. Он ещё чувствовал тепло мгновение назад находившегося рядом, но стремительно исчезнувшего тела; ещё лежало на земле свившееся клубком одеяло, и палатка трепетала от неистовства стремительного бегства. В ушах продолжали звучать непостижимые, странные крики, словно бы исторгнутые устами внезапно сошедшего с ума человека. Это чрезвычайное, дикое происшествие запечатлелось в мозгу Симпсона не только благодаря зрению и слуху: когда Дефаго с воплем взлетал в неведомую высь, юноша уловил очень странный – слабый, но острый и едкий – запах, распространившийся по всей палатке. Кажется, именно в ту минуту, когда въедливая вонь дошла через ноздри до самого горла, он окончательно пришёл в себя и, собрав всё своё мужество, вскочил на ноги и выбрался из палатки на воздух.

Неверный холодный свет серого раннего утра, пробивавшийся сквозь кроны деревьев, обрисовывал окрестности достаточно отчётливо. За спиной, мокрая от росы, белела палатка; невдалеке темнел ещё не остывший пепел кострища; за пеленой белёсого тумана угадывались озеро и смутно выступающая из него, словно окутанная ватой, вереница островов; на лесных прогалинах светлыми пятнами выделялись заплатки снега; всё вокруг как бы замерло в ожидании первых лучей солнца – холодное и недвижимое. Но нигде не было видно ни единой приметы внезапно пропавшего проводника, мчащегося с безумной скоростью над стонущими лесами. Ни отзвука удаляющихся шагов, ни эха замирающего в вышине голоса. Он исчез – исчез без следа.

Не осталось ничего, лишь ощущение его недавнего присутствия, которое запечатлелось на всём, что составляло временное их место обитания; и ещё – этот пронзительный, всепроникающий запах.

Но и запах быстро улетучивался. Потрясённый до глубины души, Симпсон тем не менее изо всех сил старался определить его природу, однако тонкая эта операция, не всегда посильная даже для подсознания, оказалась и вовсе невыполнимой для проснувшегося разума, потерпевшего полнейшую неудачу. Странный запах исчез, прежде чем разум успел постигнуть его и найти ему определение… Затруднительным оказалось даже грубое его обозначение, ибо достаточно тонкое обоняние Симпсона никогда не воспринимало ничего подобного. Остротой и едкостью этот запах напоминал дух льва, но был мягче и приятнее, в нём соединялись ароматы гниющих листьев, сырой земли и ещё тысячи других, составляющих в совокупности своей пряное благоухание лесной чащи. И всё же впоследствии, когда требовалось дать самое общее определение, Симпсон возвращался к «запаху льва».

Наконец Симпсону удалось стряхнуть с себя оцепенение, и, словно очнувшись от забытья, он обнаружил, что стоит перед грудой остывшей золы кострища в состоянии крайнего изумления, растерянности и ужаса: перед всем тем, что, помимо его воли, могло ещё случиться, он чувствовал себя беспомощной жертвой. Высунь сейчас ондатра из-за камня свою острую мордочку, промчись стремглав белка по стволу дерева, – и он мог бы тут же рухнуть на землю в полном изнеможении. Ибо за всем, что творилось вокруг, сквозило прикосновение Великого Космического Ужаса, а потрясённые душевные силы Симпсона ещё не обрели способности вновь воссоединиться, чтобы помочь ему занять решительную позицию самоконтроля и самозащиты.

Однако больше ничего ужасного не произошло. По пробуждающемуся лесу пробежало долгое, ласковое, как поцелуй, дуновение ветра, и к ковру из листьев, покрывавшему землю, с трепетным шуршанием, крутясь в воздухе, присоединились несколько кленовых листочков. Симпсону показалось даже, что небо вдруг посветлело. Щёк и обнажённых рук коснулся морозный воздух; юноша почувствовал, что дрожит от холода; с огромным усилием он вернул себе самообладание и определил главное в своём положении: во-первых, отныне он во всей этой глуши совсем один и, во-вторых, он обязан что-то предпринять, чтобы найти своего пропавшего компаньона и помочь ему.

Приняв решение, Симпсон незамедлительно начал действовать, хотя поначалу его усилия оказались нерасчетливыми и тщетными. В этой дикой лесной глуши, отрезанный широким водным потоком от всякой надежды на помощь, терзаемый ужасом при каждом воспоминании о странных душераздирающих криках, он сделал то, что на его месте сделал бы любой малоопытный человек: принялся, как ребёнок, метаться в разные стороны, сам не зная куда, громко выкликая имя проводника.

– Дефа-а-го! Дефа-а-го! Дефа-а-го! – вопил он, и лес отвечал ему многократным смягчённым эхом, с той же частотой повторяя: «Дефа-а-го! Дефа-а-го! Дефа-а-го!»

Потом он напал на след, кое-где отпечатавшийся на заснеженных участках леса, но вскоре вновь потерял его в чащобе, где снег не нашёл себе места. Он кричал и звал до хрипоты, пока собственный голос в этом ко всему прислушивающемся, но безответном мире не начал пугать его самого. Чем больше усилий он прилагал, тем сильнее становилась его растерянность. Нестерпимо острые душевные муки не оставляли его, и в конце концов нервное напряжение так возросло, что рядом с ним поблекла даже вызвавшая его причина; в полнейшем изнеможении Симпсон вернулся к месту стоянки. Остаётся удивляться, как ему вообще удалось найти дорогу назад. Это стоило юноше невероятных усилий – лишь после долгих скитаний из стороны в сторону он увидел наконец между деревьями белый верх палатки и вздохнул с облегчением.

Физическая усталость притупила его чувства, послужив своего рода лекарством, и Симпсон немного успокоился. Разведя костёр, он позавтракал. Горячий кофе и бекон вернули ему чувство реальности и способность рассуждать, и он понял наконец, что вёл себя как мальчишка. Теперь необходимо было предпринять ещё одну, более успешную попытку, спокойно оценив сложившуюся ситуацию. Когда свойственное его натуре мужество, как и следовало ожидать, явилось к нему на помощь, Симпсон принял решение провести планомерное, сплошное прочёсывание окрестностей, а в случае неудачи постараться отыскать дорогу к главному охотничьему лагерю, чтобы призвать на помощь друзей.

Так он и поступил. Прихватив с собой немного еды, спички, ружьё и топорик, дабы делать на деревьях зарубки, по которым можно было бы вернуться к стоянке, он приступил к исполнению намеченного плана. Ровно в восемь утра Симпсон покинул лагерь; солнце, поднявшись над лесом, уже ярко светило в безоблачном небе. Перед уходом юноша приколол к колышку возле костра записку для Дефаго – на случай, если тот вернётся на стоянку первым.

На этот раз согласно тщательно продуманному плану Симпсон пошёл по широкому кругу, который рано или поздно должен был пересечь след проводника; и в самом деле, не пройдя и четверти мили, он обнаружил на снегу следы какого-то крупного зверя, а рядом более лёгкие и мелкие отпечатки, по всей видимости оставленные человеком – следовательно, Дефаго. Облегчение оказалось кратковременным, хотя поначалу Симпсон и увидел в найденных следах простое объяснение произошедшего: крупные отпечатки, решил он, были оставлены лосем – вероятно, идя по ветру, зверь случайно набрёл на охотничью стоянку и, поняв это, издал обычный, предупреждающий об опасности тревожный рёв. Дефаго, чей охотничий инстинкт развит до степени сверхъестественного совершенства, надо полагать, почуял запах несколько часов назад прошедшего по ветру зверя. Его вчерашняя смятенность чувств и внезапное исчезновение утром, скорее всего, и были вызваны тем, что…